Ирина Некрасова

Проблема документализма и особенности субъектной организации прозы Варлама Шаламова

В современном литературоведении активно обсуждаются вопросы, связанные с сутью и границами понятий «документальная», «мемуарная», «автобиографическая» литература. Достоверность, опора на подлинные события, автобиографизм – это бесспорная и устойчивая традиция отечественной словесности. Названные свойства можно считать константами, кодами русской литературы – как классической, так и современной.

«Документальный взрыв» в русской (советской) литературе 50–60-х гг. прошлого столетия позволил литературоведам признать, что проза этого периода стала опираться на реальный факт, проделавший путь до художественного образа. То есть произошло «пересечение факта и вымысла, перерастающее в их союз»[1]. Явление «колымской эпопеи» Варлама Тихоновича Шаламова – ярчайшее проявлений этой тенденции.

Сегодня мы отмечаем, что одной из важных и заметных содержательных и сюжетоорганизующих доминант в произведениях последних лет становится автобиографизм[2]. Он понимается как «прямая или завуалированная, большая или меньшая обращенность автора к личному опыту, к собственному прошлому»[3]. Важной чертой автобиографичности, документальности справедливо считается достоверность. При этом необходимым условием часто называют обязательное тождество между автором, повествователем и основным героем[4]. Не считаю это требование абсолютным. Насколько бы ни был автор близок к своему герою, он все же, «описывая самого себя, свою жизнь, свои поступки, мысли, переживания, на деле описывает уже /258/ чужого человека. Л. Гинзбург тоже акцентировала внимание на нетождественности автора и героя даже в самых автобиографических романах»[5].

Вспомним высказывание Д.С. Лихачева о том, что «Доктор Живаго» Б. Пастернака – это «род автобиографии, в которой удивительным образом отсутствуют внешние факты, совпадающие с реальной жизнью автора. <…> Он придумывает себе судьбу, в которой можно было бы более полно раскрыть свою внутреннюю жизнь (выделено мной – И.Н.)»[6]. Таким образом, в границы автобиографии входит духовная, внутренняя, потаенная сторона жизни автора.

Практически полвека назад В. Шаламов своими произведениями показал пример того, как сочетать документальные, автобиографические, мемуарные составляющие. Многие соображения о пределах рассматриваемых понятий буквально «рушатся», когда мы обращаемся к его прозе.

Сам Варлам Шаламов в статье-манифесте «О прозе» фактически уравнивал понятия «мемуарная» и «документальная» литература: «Доверие к мемуарной литературе безгранично... Сегодняшний читатель спорит только с документом и убеждается только документом»[7].

Раскрывая особенности «новой прозы», очерчивая ее границы, В. Шаламов приравнивает себя к мемуаристам: «Как и мемуаристы, писатели новой прозы не должны ставить себя выше всех, умнее всех, претендовать на роль судьи...»[8].

В другом месте читаем: «В более высоком, в более важном смысле любой рассказ – всегда документ – документ об авторе»[9].

И. Сиротинская в послесловии к сборнику «Левый берег» как бы продолжает приведенную выше фразу: «Рассказы В.Т.Шаламова связаны неразрывным единством: это судьба, душа, мысли самого автора. Это ветки единого дерева, ручьи единого творческого потока – эпопеи о Колыме... Андреев, Голубев, Крист – это ипостаси самого автора. В этой трагической эпопее нет вымысла»[10].

Необходимо учитывать неоднозначный характер документализма в прозе Варлама Шаламова. С одной стороны, он совпадает с автобиографическими фактами (так происходит в большинстве рассказов писателя), с другой – автор иногда уходит за пределы автобиографии, ведь колымский мир не может быть исчерпан судьбой лишь одного заключенного (таковы рассказы «Последний бой майора Пугачева», «Серафим», «Инжектор» и другие).

Восприятие прозы Варлама Шаламова как безусловный документ отразилось в фильме «Варлам Шаламов. Несколько моих жизней»[11]. Этот интересный, чрезвычайно искренний фильм построен на чисто документальном видеоряде, который в свою очередь комментируется произведениями Шаламова. Таким образом, авторы фильма сознательно и, в общем-то, правомерно, подчеркивают соответствие /259/ между «несколькими жизнями» самого Варлама Тихоновича Шаламова и судьбами его героев. Другой пример – замечательная фотовыставка Светланы Быченко, развернутая в дни работы нашей конференции в стенах Московской высшей школы социальных и экономических наук.

Проблема документализма заставляет обратиться и к рассмотрению проблемы автора. Особенность ее решения в мемуарной, автобиографической литературе состоит в том, что, с одной стороны, все ипостаси понятия «автор» здесь сближаются, а с другой – между ними всегда (или почти всегда) можно найти какое-нибудь отличие. И.П. Сиротинская считает, что Шаламов-творец абсолютно адекватен своим произведением. Во многом это связано с особым экзистенциальным опытом писателя. Ю. Шрейдер отмечает:

«Проза Шаламова – это философское исследование природы человека, как она проявляется при попадании в запредельное существование и при выходе из него. Это глубочайшая философская проза. Вот почему ей не суждено иметь первостепенный читательский успех, как не имеют его В. Розанов, Л. Шестов или С. Кьеркегор»[12].

Именно эти философы, а также Н. Бердяев, М. Хайдеггер, Ж.-П. Сартр, А. Камю считали, что экзистенция (человеческое существование) – это нерасчлененная целостность субъекта и объекта. “Человек прозревает свою экзистенцию как корень своего существа в пограничных ситуациях (борьба, смерть, страдание)”»[13].

Могу утверждать, что в прозе Варлама Шаламова – и в автобиографической, и в так называемой «художественной» – происходит слияние или же почти полное совпадение автора-повествователя, автора биографического и автора-творца, что само по себе необычно даже для автобиографических произведений.

Здесь слияние авторского и повествующего голосов подчас превращается в чисто композиционную условность. Правомерно следующее утверждение: эпически спокойная повествовательная манера Шаламова формируется за счет того, что два голоса, составляющие понятие «образ автора», – голос персонажа и голос автора[14] – в прозе В. Шаламова не мешают друг другу, не диссонируют в своем понимании и оценке жизни, но говорят и чувствуют в унисон.

В абсолютном большинстве его произведений герой-повествователь по ряду биографических подробностей, а также внешне и хронологически максимально сближен с автором – В. Шаламовым (например, в рассказах «Дождь», «Домино», «Галстук», «Красный крест», «Погоня за паровозным дымом», «Надгробное слово», «Курсы» и многих других).

В книгах «Левый берег» и «Артист лопаты» наблюдается постепенное уточнение, проявление автора в герое: от внешних биографических совпадений – через вымышленное имя – к прямой названности: Варлам Шаламов. Это произошло в рассказе «Мой процесс», где само заглавие предполагает явную автобиографичность.

Все же чаще герой-повествователь, равновеликий автору, или вовсе не поименован, или носит другие художественные имена – Крист, Голубев, Андреев. /260/

Конкретные характеристики, биографические данные рассказчика практически отсутствуют в книгах «Воскрешение лиственницы» и «Перчатка, или КР-2», но это не мешает читателю узнавать в нем Варлама Шаламова.

Сборник «Воскрешение лиственницы» посвящением своим И.П. Сиротинской дает установку на личностность общения автора с читателем, на разговор с давним собеседником, хорошим знакомым. Автор использует «подсаженные» детали (выражение самого Варлама Тихоновича), которые позволяют идентифицировать героя-повествователя с биографическим автором.

В рассказе «Храбрые глаза», повествование в котором ведется от первого лица, доказательством ориентации на все понимающего читателя может служить фабульно не значимая деталь: «...кусты кончились, и к нам, ползя на брюхе и виляя хвостом, приблизился щенок Генрих – сын убитой нашей суки Тамары»[15].

Рассказ «Сука Тамара», входящий в состав «Колымских рассказов», написан семью годами раньше, в 1959 году, но автор уверен, что поведанная им история собаки не забылась. Это и есть «подсаженная деталь».

В рассказе «Доктор Ямпольский» (из позднего сборника «Перчатка, или КР-2») фраза «тут-то я и встретил махновца Рябоконя»[16] ни к фабуле, ни даже к сюжету произведения отношения не имеет. Она – как знак доверия автора-творца к своим читателям, как призыв вспомнить рассказ «Рябоконь» (сборник «Воскрешение лиственницы», написан в 1966 г.) и восстановить все, что связано с ним и с героем-повествователем.

Использование героя-повествователя в качестве основного субъекта речи в рассказах В. Шаламова разнообразится дополнительными приемами субъектной организации. Такими, как сопряжение разных субъектов речи, монтаж их точек зрения, временной разрыв между ними, соотнесение разных нравственных и временных состояний одного субъекта речи.

В начале рассказа «Перчатка» Шаламов, говоря о разрыве между временем события и временем повествования, отделяет себя как субъекта речи от себя же как объекта повествования: «Это рассказ о моей колымской перчатке, экспонате музея здравоохранения или краеведения, что ли?»[17].

Подобное «отмежевание» субъекта от объекта, хотя обе эти формы принадлежат одному реальному лицу – Варламу Шаламову – постоянно проявляются в рассказе. Например, Шаламов 1972 года (время создания рассказа) вспоминает о взаимоотношениях Шаламова 1943 года с врачами Лебедевым, Каламбетом; рассказывает о Борисе Лесняке[18]. Подобное «раздвоение» происходит, в первую очередь, благодаря временной дистанции. Именно она позволяет взглянуть на факт с двух сторон, глазами одного человека, но, в то же время, человека в разных своих ипостасях. Хотя, безусловно, личность автора вторгается во все составляющие художественной структуры. Если в ранних сборниках рассказов, особенно в книге «Колымские рассказы», повествование от «собственного» лица создавало в произведении эффект прямого присутствия, сиюминутного отзыва на происходившее, то здесь, в книге /261/ «КР-2», конкретно, в рассказе «Перчатка», перед нами воспоминание, располагающее к большей эпичности, к анализу, размышлениям.

С другой стороны, в этом же рассказе писатель не раз подчеркнет, что все же Шаламов тогда и сейчас – это одна персона, физически, реально – один и тот же человек.

Любопытна субъектная организация в рассказе «Первый зуб». Перед читателем – романтически настроенный герой-повествователь – сам молодой Шаламов, каким мы узнали его из «Заметок студента МГУ». Здесь он рассказывает о том, что с ним произошло на Вишере, на Северном Урале. Но в конце рассказа субъект речи меняется, а вместе с ним трансформируется и система координат героев, их пространственное и временное положение. Теперь первое лицо, «я» – у другого героя, редактора. Он не принимает рассказ некоего Сазонова, критикует его за «аморфность конца»[19] в произведении. Сазонов предлагает иные варианты концовки, развязки, которые тоже не устраивают нового повествователя. «Тогда я оставляю первый (отвечает Сазонов – И.Н.). Если и нельзя напечатать – легче, когда напишешь. Напишешь – и можно забывать...»[20].

В анализируемом произведении каждый факт «видится» и оценивается по крайней мере с трех позиций (если не считать позиции воспринимающего читателя): 1) точка зрения молодого Сазонова; 2) точка зрения Сазонова, принесшего свой рассказ в редакцию; 3) точка зрения отвергающего этот рассказ редактора. Форма Ich-Erzählung (монологический характер повествования, повествование от первого лица) в заключительной части произведения используется автором удачно. Этот прием, на мой взгляд, – не только композиционное украшение, но и попытка отстранения от своего «родного» материала, взгляд на лагерную тему «человека со стороны».

Еще одно наблюдение: Шаламов в рассказе «Первый зуб» делает косвенную ссылку (понятную ЕГО читателям) на «закрытую» рецензию А. Дремова. В ней, напомню, ангажированный рецензент критиковал рукопись «Колымских рассказов» не с точки зрения художественной, а именно с содержательной. Как и редактор в рассказе «Первый зуб». Явно, что при создании этого произведения Шаламов опирался и на свои впечатления от полученных отрицательных рецензий А. Дремова и В. Солнцевой.

Можно утверждать, что во всех сборниках рассказов о Колыме, а также в «Вишере», в «Четвертой Вологде», в «Заметках студента МГУ» основной субъект речи – герой-повествователь – практически идентичен и автору биографическому, и автору-творцу.

Кроме рассмотренной субъектной формы «от собственного лица» (формы Ich-Erzählung), в прозе Варлама Шаламова использованы и другие возможности проявления повествующего субъекта. Принципиально, на мой взгляд, следующее наблюдение.

Там, где В. Шаламов рассказывает о себе, о том, что с ним происходило, им избирается форма героя-повествователя. /262/

Там же, где рассказывается о ком-то другом, «я» (или «мы») – выявленный в тексте, но не участвующий в фабульных событиях личный повествователь.

Таких примеров немного, ведь и колымская эпопея Шаламова, и его автобиографические произведения рассказывают, в первую очередь, о нем самом.

Присутствие личного повествователя рядом с фабульными событиями ощущается в рассказах «Борис Южанин», «Вечерняя молитва», «Визит мистера Поппа», «Золотая медаль» и других. Во всех них повествователь обозначает себя, свое пространственное и временное положение рядом с героями, а затем отступил в тень. Автор через эту субъектную форму повествования рассказывает о людях, которых знал, о событиях, которые переживал сам. Поэтому, видимо, авторский мир, переданный личным повествователем, схож с тем миром, в котором действуют герои.

Кроме двух рассмотренных субъектных форм выражения авторского сознания в прозе Шаламова, в его колымской эпопее изредка можно отыскать в качестве субъекта речи эпически отстраненного, нейтрального и ничем не проявленного в тексте повествователя.

Эпически отстраненный повествователь – единственный субъект речи в рассказе «Геркулес». Фабула связана с эпизодом из жизни врачей, а не заключенных: празднуется серебряная свадьба главврача. Ясно, что в такой компании фельдшеру из заключенных места не было. Можно предположить, что этот эпизод был поведан Шаламову одним из гостей. Автор рассказа, сам физически не присутствовавший на торжестве, думается, интуитивно, но совершенно правомерно и логично выбрал незаметного субъекта речи. Все описанное в тексте существует как бы само по себе, и «носителя речи при непосредственном восприятии текста мы не замечаем»[21].

В рассказе «Ночью» повествователь словно издалека следит за Глебовым и Багрецовым, идущими разрывать свежую могилу. Шаламов не мог, безусловно, находиться рядом с ними, не мог участвовать в событии в силу определенности и незыблемости своих нравственных правил.

Необычайная форма рассказа «Инжектор» – форма рапорта начальника участка начальнику прииска и резолюция последнего – продиктовала и выбор ничем не выявленного в тексте субъекта речи.

В цикле рассказов о неудачных побегах «Зеленый прокурор», в рассказе «Последний бой майора Пугачева» также использован отстраненный повествователь. Напрашивается вывод: когда В. Шаламов сам лично не прошел в лагере через те или иные события, он не прибегает к повествованию от первого лица. Хотя наличие повествователя как субъекта речи не снижает искренности, правдивости и выстраданности его рассказов. Шаламов всегда следовал в творчестве правилу: «Автор должен исследовать свой материал собственной шкурой – не только умом, не только сердцем, а каждой порой кожи, каждым нервом своим»[22].

Шаламовская проза личностна, а потому – неповторима. Субъектная организация его произведений может различаться лишь внешне, формально. По сути же, как бы ни был назван и определен носитель речи, он всегда равновелик Варламу Шаламову – писателю и человеку трагической судьбы. /262/

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.