Ксения Филимонова

Варлам Шаламов в «Новом мире»

Опыт внештатного рецензента

Подготовка текста, комментарии и вступительная статья Ксении Филимоновой

«Колымская» часть наследия Варлама Шаламова относительно невелика, и за пределами внимания исследователей часто остается значительный объем других тем и смыслов, важных для писателя и истории литературы XX века. Малоизвестные и мало обсуждаемые тексты Шаламова содержат интеллектуальные ориентиры, эстетические, литературоведческие и критические суждения, а также демонстрируют его активную включенность в литературный процесс своей эпохи. То же происходит и с его биографией, которая обсуждается, как правило, в контексте репрессий и Колымы, а о деятельности Шаламова после лагеря широкому читателю известно мало. Наша публикация призвана отчасти заполнить эту лакуну.

История Шаламова после лагеря — это почти три десятилетия борьбы за возможность быть советским писателем (и членом Союза писателей), публиковать свои произведения, быть услышанным и понятым. Рассказы, выбивавшиеся не только из канона советской литературы середины XX века, но и постулирующие свой собственный метод и новую «литературу будущего», не были опубликованы при жизни писателя (за исключением одной публикации рассказа «Стланик» в журнале «Сельская молодежь» и стихийных, не авторизованных публикаций в «тамиздате», впрочем, получивших достаточно широкое распространение в СССР). Но кроме художественных текстов архив писателя содержит большое количество тетрадей с его размышлениями о литературе — в виде эссе, очерков, черновых записей, отрывков текстов. Часть из них опубликована[1], часть архива до сих пор не расшифрована.

Наблюдать за литературой и активно участвовать в процессе Шаламов начал после переезда в Москву в 1924 году. 20-е годы, до первого ареста в 1929-м, были для Шаламова «золотым веком», сформировавшим его как писателя: участие в «Новом ЛЕФе», посещение литературных событий, запойное чтение в Ленинской библиотеке отражены в его воспоминаниях «Двадцатые годы»[2]. Знания, полученные в этот период, помогли устроиться на литературную работу после освобождения и возвращения с Колымы.

С конца 1958-го по начало 1965-го Шаламов, реабилитированный по второму делу[3] и окончательно вернувшийся в Москву в 1956 году, работал внештатным рецензентом в журнале «Новый мир». В журнал писатель попадает после короткого периода работы внештатным корреспондентом в журнале «Москва» в 1956 — 1958 году, где опубликовал несколько заметок о культурной жизни /124/ Москвы и стихи. В «Москве» выходит и большая двенадцатиполосная статья Шаламова «Адресная книга русской культуры»[4], и ряд материалов об общественной и культурной жизни Москвы, исторических очерков для рубрики «Смесь». В этот период Шаламов серьезно болел, из-за приступов болезни Меньера несколько раз лежал в Боткинской больнице и уже не мог работать в «Москве». В «Новый мир» Шаламов попадает, по устному свидетельству С.Ю. Неклюдова, вероятнее всего, через подругу своей жены О.С. Неклюдовой — Анну Самойловну Берзер, знаменитого редактора «Нового мира».

Работа Шаламова в «Новом мире» была иного, чем в журнале «Москва», свойства: она состояла в рецензировании рукописей, пришедших «самотеком». Шаламов был одним из нескольких рецензентов, между которыми распределялись рукописи «самодеятельных» авторов — то есть тех, кто не имел прямого доступа в кабинет главного редактора А.Т. Твардовского. Эта работа нужна была Шаламову по двум причинам: во-первых, это был единственный способ зарабатывать на жизнь (Шаламов уже получил инвалидность — сказались болезни после долгих лет тяжелой работы на Колыме), во-вторых — единственная и большая надежда на публикацию «Колымских рассказов» и стихов. Подборка стихов Шаламова, не дождавшихся публикации, сохранилась в архиве «Нового мира»[5].

История отношений Шаламова и «Нового мира» печальна: ни рассказы, ни стихи не были опубликованы не только во время работы, но и вообще при жизни писателя. Во вступлении к публикации «Колымских рассказов» в журнале «Знамя» в 1989 году В.Я. Лакшин вспоминал о том, что Шаламов заходил в редакцию

«ненадолго, его рукописи не обсуждаются в кабинете главного. Он никогда не снимал верхней одежды, так и входил в кабинет с улицы, забегал на минутку, словно для того лишь, чтобы удостовериться — до его рукописи очередь еще не дошла. Журнал был в трудном положении: разрешив, по исключению, напечатать повесть Солженицына, “лагерной теме” поставили заслон. Была сочинена даже удобная теория, мол, Солженицыным рассказано все о лагерном мире, так зачем повторяться?»[6]

Чтение «самотека» не было необычным способом заработка у литераторов: этим зарабатывала и О.С. Неклюдова, супруга В. Шаламова. В архивах «Нового мира» находятся рецензии на «самодеятельные» рукописи за подписью В. Войновича[7], Ю. Домбровского[8]. Тот же В. Я. Лакшин в воспоминаниях «“Новый мир” во времена Хрущева» рассказывает о своем споре с Расулом Гамзатовым, который нелестно высказывался о критиках: «Сказал, между прочим, что из цеха критиков вербуются ныне довольно порядочные прозаики — Ф. Абрамов, Г. Владимов — и иногда критиками становятся из огорчения наличным уровнем литературы»[9]. Огорчение наличным уровнем литературы было свойственно и В. Шаламову: он был к литературе строг, современных ему авторов постоянно критиковал.

Шаламов был скептически настроен и по отношению к самому «Новому миру», считая, что в журнале наименее интересен отдел поэзии и происходит это потому, что во главе стоит А.Т. Твардовский, считающий «от лукавого» все, что вышло не из-под его пера[10]. Но эти претензии высказать лично В. Шаламов не смог бы никогда: в редакции они не пересекались и даже дружба с А. Солженицыным, часто бывавшим в кабинете «главного», не изменила этой ситуации. Рассуждения о Твардовском и «Новом мире» остались в записных книжках писателя. С А. Солженицыным связан и другой сюжет, касающийся публикаций /125/ Шаламова в журнале. В воспоминаниях «С Варламом Шаламовым»[11] Солженицын, отвечая на претензию И. Сиротинской, пишет о том, что пытался передавать стихи Шаламова Твардовскому (проза Шаламова, по его собственному признанию, ему не нравилась), но тот ответил резким отказом и высказал неудовольствие таким посредничеством.

Тем не менее работа рецензентом продолжалась около восьми лет. В архиве «Нового мира» сохранилось около 200 шаламовских рецензий.

«Самотек» распределялся между несколькими рецензентами, в архиве в разные годы находятся отзывы более десяти человек (как внештатников, так и штатных редакторов), постоянно или периодически выполнявших эту работу. В случае отклонения рукописи автор получал отказ за подписью рецензента, содержащий причины и рекомендации. Если рецензент давал положительный отзыв — рукопись направлялась к редактору, который также оценивал ее. Шансов у непрофессиональных авторов в любом случае было немного — из текстов, одобренных Шаламовым (имеются в виду рецензии, сохранившиеся в архиве «Нового мира»), не был опубликован ни один.

Описывая задачу в «Заметках рецензента» Шаламов говорит о ее двойственности: рецензии писались и для редакции, и, соответственно, должны были отражать содержание рукописи, и для авторов, в этом случае трудно избежать рекомендаций. Поэтому на основании этих рецензий нетрудно составить представление о тематике самодеятельной литературы и портрете непрофессионального автора.

Рукописи в большей мере отражали литературные тенденции 50 — 60-х и литературную «моду»: это тексты в традициях соцреализма (случаи на производстве, быт рабочих, изобличение прогульщиков и пьяниц); присутствуют «деревенские» и «молодежные» тексты, мемуары разной степени беллетризации. Часть рукописей (и это часто замечает Шаламов) носят газетный, фельетонный характер, являются непосредственной переработкой прочитанного в советской прессе. Часто это прямая реакция на новостную повестку, авторы держали руку на пульсе событий и писали о запуске ракет, борьбе с хулиганством, пьянством и тунеядством. Случалось, что это была не только переработка, но и компиляция уже напечатанного или даже прямой плагиат. «Известны случаи, — писал Шаламов в «Заметках рецензента», — когда в редакции журналов присылались стихи Лермонтова, рассказы Чехова — под чужой фамилией c измененными именами героев. Присылались, чтобы “поймать” беспечных работников редакции, которые, по мнению многих, отвечают, вовсе не читая присылаемого»[12].

Там же Шаламов описывает поток «невероятной графомании», замечая, что в редакции должен быть врач-психиатр, поскольку многое касается его компетенции[13].

Такую резкую оценку можно проиллюстрировать агрессивными письмами в редакцию авторов отклоненных текстов: на Шаламова нередко поступали жалобы. Так, автор рассказа «Партия в шахматы» М. Новоселова обращается к А. Твардовскому:

«Уважаемый товарищ Твардовский! С болью в душе я пишу Вам это письмо — неприятно быть жалобщиком, а просителем тем более. И все-таки обращаюсь с просьбой: выясните, пожалуйста, как главный редактор “Нового мира” у неизвестного мне Шаламова, для чего он написал в мой адрес послание, которое я прилагаю к настоящему письму?[14] В нем понятной /126/ (а, следовательно и дельной) является только одна, последняя, фраза о том, что мой рассказ не представляет интереса для “Нового мира”, а все предыдущее — субъективные, ничем не подтвержденные сентенции. Для чего он их писал? Человек, уважающий себя, <нрзб[15]> считает за труд доказывать свои оценки. Шаламов же, видимо, рассматривает это лишь как любезность, до которой не нашел нужным в данном случае снизойти. <...> Кроме того, я просила бы Вас передать т. Шаламову, что во время действия рассказа художник Свечин совсем не был стариком — это в наши дни он уже стар, а двадцать лет тому назад был сравнительно молодым человеком и каждый, даже не особенно внимательный читатель рассказа, не может этого не понять. Может быть, конечно, слово “старик” у товарища Шаламова проскользнуло по небрежности, но не слишком ли много описок и исправлений в таком крошечном тексте для человека, судящего о грамотности, свежести и выразительности русского языка в менторском тоне?[16] Рассказ я не высылаю — Шаламов его читал и, надеюсь, сумеет обосновать без повторного чтения свои, высказанные с завидной твердостью суждения»[17].

Редакция последовательно реагировала на жалобы: письма без ответа не оставались, в спорных случаях даже заведомо графоманские, непроходные вещи направлялись на рассмотрение другим рецензентам. Соглашаясь с тем, что «ответ т. Шаламова, мягко говоря, слишком лаконичен»[18], М. Рощин, однако замечает, что судить о том, прав он или нет, редакция не может, так как не имеет перед собой рассказа. Редактор просит переслать рассказ повторно, а также прислать «что-то еще из своих произведений»[19]. Уже 7 сентября М. Рощин вновь пишет тов. Новоселовой: «Я внимательно прочел оба Ваших рассказа. Право, мне хотелось, чтобы они мне понравились. Но — увы!»[20] Более яркие послания содержали и угрозы, например:

«Товарищ А. Т. Твардовский! Семь лет бесплодных мытарств вынудили меня пойти на этот смелый шаг — обратиться к Вам с письмом. Извините за резкость. Кругом сволочи и подлецы. Так трудно жить, что хочется не только выть белугой, а взять веревку и повеситься, оставив вместо предсмертной записки перечень фамилий рецензентов, погубивших мои рукописи. Я вдова, мать двоих детей, мне 34 года, работаю в школе, пишу... пишу так много, что удивляюсь, как не лопнуло до сих пор мое сердце. О. Кравцова, г. Липецк»[21].

Однако среди приведенных ниже рецензий есть несколько отзывов на работы авторов, впоследствии ставших профессиональными писателями и сценаристами (Л. Пасенюк, Л. Солдадзе, И. Костыря) или уже имевших публикации. Информация об этих авторах приведена в комментариях.

Рецензии, приведенные в этой статье, отбирались по следующим принципам: мы старались представить широкий диапазон дат написания (с 1959-го по 1964 год), что дало бы возможность проследить изменение содержания отзывов и рекомендаций писателя; также мы исходили из задачи представить разнообразие жанров присланных рукописей (здесь приводится максимальный спектр: записки врача, деревенский рассказ, научно-фантастический сценарий, лагерная проза).

Эти отзывы демонстрируют и очень большую начитанность Шаламова, блестящее знание русской и зарубежной литературы, умение видеть заимствования, подражания и цитаты. При том что писатель сам не имел /127/ образования (отчислен с факультета советского права МГУ по доносу однокурсника) и не так давно (в 1956 году) вернулся с Колымы, где находился много лет без доступа к печатному слову, объем его знаний о литературе, языке и профессии писателя несомненно значительно больше, чем у самодеятельных авторов. Именно наличие кругозора Шаламов считает важнейшим для писателя. Часто давая рекомендации о писательском чтении, Шаламов настаивает на необходимости бороться с литературными влияниями. Рекомендуя классиков — Чехова и Бунина в первую очередь, он сетует на газетные штампы, канцелярит, повсеместные смысловые и орфографические ошибки. «Проза будущего будет прозой знающих людей», пишет он в «Заметках рецензента»[22].

В продолжение размышлений о влияниях, во многих рецензиях Шаламов отмечает, что текст написан «модной, короткой фразой», часто ссылаясь на Хемингуэя. Развивая эту мысль в «Заметках» он ссылается на опыт русской литературы 20-х годов, в частности Бабеля, Шкловского и Эренбурга. Уже в 1971 году в письме к И.П. Сиротинской он сравнит правильную длину фразы с пощечиной:

«Так возникло одно из основных правил: лаконизм. Фраза рассказа (должна быть) лаконична, проста, все лишнее устраняется еще до бумаги, до того, как взял перо. <...> Фраза должна быть короткой, как пощечина, — вот мое сравнение»[23].

Среди рекомендаций, которые Шаламов дает начинающим или непрофессиональным авторам, важно выделить некоторые, впоследствии повторенные им в записях о собственной методологии и о том, какой, по его мнению, должна быть современная проза: «О прозе», «О новой прозе», «О моей прозе».

Самая главная и часто повторяемая мысль писателя касается темы «художественная правда — правда жизни». Словосочетание «живая жизнь» повторяется в каждой рецензии, Шаламов указывает авторам, что сюжеты и герои должны быть взяты именно из «живой жизни». Читатель ХХ века, считает Шаламов, не хочет читать выдуманные истории, у него нет времени на бесконечные выдуманные судьбы[24]. При этом его главное требование — художественное осмысление этой жизни, не газетная статья, не документальная проза, а только художественная проза, пережитая как документ. Шаламов-рецензент не приемлет никакой «литературщины»: украшательств в тексте, выдуманных ситуаций, неправдоподобных героев. После пожаров Хиросимы и позора Колымы искусство умерло, и никакие силы в мире не воскресят толстовский роман — поэтому современная проза должна быть только правдой, но правдой художественной, а не газетной. Проза будущего — это эмоционально окрашенный, душой и кровью окрашенный, «прокричанный» в пустой комнате документ. Такой, как «Колымские рассказы».

С этим связано и следующее требование Шаламова к авторам: почти в каждой рецензии можно встретить фразу о том, что литературное произведение должно быть находкой, открытием автора, обязано отличаться новизной. Недаром он напишет А. И. Солженицыну о том, что в «Одном дне Ивана Денисовича» детали, подробности быта, поведение всех героев очень точны и очень новы, обжигающе новы[25]. Этой обжигающей новизны Шаламов не находит в потоке «самодеятельных» рукописей.

Новое выражение нового содержания — вот основной запрос рецензента Шаламова к тем, кто присылает свои произведения в литературный журнал. И это есть основа его собственного метода в прозе, воплотившегося в «Колымских рассказах» и описанного в заметках и эссе о новой прозе. /128/

Рецензии В. Шаламова на произведения самодеятельных авторов, поступивших в редакцию журнала «Новый мир» в 1959 – 1964 годах

РГАЛИ, ф. 1702, оп. 8, ед. хр. 744, л. 24–27.
И. Костыря[26] «Поселок счастливых людей». Записки — 96 стр. 1962 г.

«Записки молодого врача. Поселок счастливых людей» напоминает известные «Записки врача» Вересаева[27]. Написанные в том же «литературном плане» записки рассказывают о первых шагах молодого участкового врача, его успехах и неудачах, огорчениях и радостях.

Записки состоят из пяти частей — циклов коротких рассказов, объединенных одной темой: 1) Знакомство с жизнью. 2) Человека надо уважать. 3) Родители. 4) Бог убивает детей. 5) Коллективное счастье.

Эти циклы неравноценны. Первые три части обладают искренностью, теплотой, достоверностью, писательским глазом, сочувственной иронией. И хотя заключения автора не новы — все эти три цикла не литературные перепевы, не подражания, а попытка размышлять над живой жизнью. Привлекателен образ и самого рассказчика — честного, трудолюбивого молодого врача.

При всех шероховатостях языка, при всех недостатках (я укажу на некоторые) первые части «Записок» читаются с интересом.

Неудачен заголовок «Записок». Он не оправдан текстом. Может быть, просто «Записки молодого врача»?

Неудачно начало, запев — первый абзац. Он манерен, претенциозен. В дальнейшем по тексту встречаются (и неоднократно) оплошности подобного же рода. «Записки» лучше бы начать прямо со второго абзаца.

Неудачна фигура Павла Митрофановича, молодого участкового милиционера. Этот герой, по-видимому, понадобился автору для противопоставления рассказчику — в поведении, в понимании людей. Эта фигура не додумана. Она как бы повисла в воздухе. Одно из двух: либо противопоставление надо довести до конца, либо свести роль Павла Митрофановича к эпизоду.

Зачем сцена «На крутых поворотах» (стр. 25)? Что характеризует? Какую новую мысль приводит она в рассказ?

Хотелось бы большего вкуса, большей требовательности. Студенческие остроты насчет брака (стр. 11) и банальны, и беспомощны, если не сказать большего. Или «повестка кучеру в парикмахерскую»? (стр. 21)

Конечно, такие выражения и остроты существуют в жизни. Но ведь писатель должен ВЫБИРАТЬ, а не тащить на страницы все, что услышит и увидит.

Правильно ли автор применяет слово «узурпатор»? (стр. 32).

Что значит «не сдерживая обозления»? (36)

Явно плохо: «Участковый... ходит по улицам поселка как освобожденный атом».

Такие рассказы, как «Грудная жаба» (54) и «День получения пенсий» больше относятся к т. н. «календарной юмористике»[28], а не к точным и тонким наблюдениям, взятым из живой жизни.

В расписку, которую получил корреспондент, не веришь, все это выглядит надуманно, звучит фальшиво. Можно заставить читателя принять корреспонденцию и расписку. Надо перестроить всю повесть, назвав каждого человека, о /129/ котором говорит автор, его собственной фамилией — «записки» выиграли бы, пожалуй, если их материал изложить в форме мемуарной, очерковой. «Записки» произвели бы больше впечатления, если бы им был придан вид подлинного документа и автор выступал бы не как герой повести, а как И. Костыря.

Художественная правда и правда действительности — вещи разные. Кучер-философ, изрекающий банальнейшую остроту о том, кто «делает детей», — фигура, свидетельствующая о неразборчивости автора, о недостаточно требовательном вкусе.

Есть рассказы, явно растянутые («Судьба одного мальчугана», «Я отказываюсь от ребенка»). По материалу эти рассказы весьма не новы. Их надо изложить короче.

«Записки» нуждаются в тщательном контроле, в правке, в удалении всего лишнего, ненужного. Надо освежить словарь, убрать оттуда всякие «воцарится» и т. п.

Пейзаж «Записок» хорош (шахтерское небо на 36 стр. и др).

Четвертый раздел «Бог убивает людей» значительно уступает по своей достоверности, искренности первым трем разделам. Хотя в «философии» первых трех разделов и не было ничего нового, но наблюдения, психология выглядели убедительно.

Совсем не то в четвертом разделе. Это — агитка невысокого уровня, не больше[29]. Достоверность рассказанного вызывает большие сомнения.

Донбасс не такая уж глушь, где царствуют столь уверенно бабки и знахари (а борьба с бабками — главное содержание этого цикла рассказов).

Рассказ «Преступление бабки Акулины» может вызывать только удивление. Вот выписка из учебника Н. Г. Дамье «Основы травматологии детского возраста» (Москва, Медгиз, 1960 г., стр. 213)[30].

«Необходимо указать, что у маленьких детей с неполным окостенением эпифизов и мелких костей стоп и кистей... рентгенография не всегда в состоянии обнаружить переломы в этих областях и диагноз должен быть поставлен на основании одних только клинических данных. Поэтому во избежание ошибок детский хирург должен хорошо знать сроки окостенения эпифизов, костей таза, стопы и кисти и разбираться в возрастных особенностях рентгенографии у детей».

Рассказ «работает» в пользу бабки Акулины.

В этом разделе лучше, сердечнее других «Печальные эпизоды». Наименее удачные — «Расписка, победившая бога», «Знахарки против детей».

Пятый раздел «Коллективное счастье»: концовка приемлема, только заголовок слишком «газетен» — его надо заменить.

Надо удалить из «записок» все сомнительные остроты, десять раз проверить каждое слово каждой фразы. Четвертый раздел выбросить совсем. Пятый и третий разделы сократить сколько возможно.

После исправлений, после освежения словаря первый части записки годятся для печати. Возможно, что для «Нового мира» они не представят интереса. Можно рекомендовать автору послать рукопись хотя бы в «Неделю»[31] (при газете «Известия»).

В. Шаламов. Москва, А-284. Хорошевское шоссе, 10 кв. 2.

В архиве «Нового мира» сохранились два письма старшего редактора отдела прозы М. Рощина, адресованные И.С. Костыре.

Первое, от 24 сентября 1962 года.

«Уважаемый тов. Костыря! Мы внимательно познакомились с Вашей рукописью. В ней много свежего, привлекательного, однако в целом, учитывая те замечания, которые Вы найдете в прилагаемой рецензии, рукопись нас не устраивает. Для “Нового мира” нужен материал, литературно более крепкий. Вы не огорчайтесь. Ваши записки несомненно увидят свет. Вам следует прислушаться к советам тов. Шаламова. Извините, что так долго не отвечали. Старший редактор отдела прозы М. Рощин»[32].

Второе датируется 13 декабря 1962 г.

«Уважаемый Иван Сергеевич!
Как-то Вы меня огорчили своими рассказами. Недостатки “Записок врача” здесь, в рассказах, проступили отчетливее. Рассказы, что называется, газетные. И мало того, что газетные, — в них столько умиления, розовой сентиментальности и, простите меня, пустоты, что грустно становится. Все истории очень банальны, очень придуманы, дурно-литературны. Вы человек способный, но вот серьезного, глубокого подхода к жизни у Вас пока нет. На самом деле, что это за рассказ «Капли светятся»? или «Ручеек»? Так нельзя. Простите за выговор, но мне захотелось Вам сказать все это прямо. Хотелось бы, чтобы мои слова помогли Вам. Старший редактор отдела прозы М. Рощин»[33].

РГАЛИ, ф. 1702, оп. 8, ед. хр. 744, л. 36 — 37.
Л. Бекерман[34] «Автобиография рядового человека» — записки 21 стр. 1962 г. «О Достоевском» — заметка 2 стр.

«Автобиография рядового человека» Л. Бекермана — первые три главы задуманного автором труда — описания своей жизни. Присланы главы «Детство», /131/ «Юношеские годы», «Царская военная служба».

Мемуары «рядового человека» могут представить интерес как памятник эпохи, оставленной не «актером, а зрителем великой драмы жизни», пользуясь выражением Бора[35]. Такие воспоминания (при надлежащем качестве рукописи) могут иметь и литературную ценность. Все зависит от таланта, от кругозора, от глубины и верности оценок.

Однако, пока произведение не окончено, судить о нем нельзя. Никакие «фрагменты» не могут заменить законченную вещь. В этом и заключается ответ автору. Однако Л. Бекерман просит высказать все же суждение о его «фрагментарном» неоконченном труде, у которого даже план не определился. Вывод, суждение могут быть лишь предварительными, приблизительными.

Время, о котором пишет автор, получило разностороннее и яркое освещение и в различных мемуарах, и в многочисленных произведениях художественной прозы. Задача мемуариста — из-за этого усложнилась, потребовала высокой художественности, новизны в мелочах, в людском поведении, свежести и яркости языка.

Первые главы «Автобиографии» бледны, особенно глава «Детство». Эпизоды детства не представляют чего-либо яркого, интересного.

Лучше других вторая глава — «Юношеские годы». О Лейкине стоило бы рассказать подробнее, живее. Кое-что новое в этой фигуре есть. Уфимский период, доктор Зайцев, съезд — обо все этом сказано скороговоркой, наспех. Скороговорка вызвала и непонятное сравнение доктора Зайцева с Лениным (?!) — странное и ненужное. Третья глава, хотя и написана более внимательно и подробно, — неудачна вся. О военной службе еврея в царской армии рассказали многие мемуаристы и писатели. Приключения Л. Бекермана в качестве старшего лавочника не интересны.

Язык воспоминаний Бекермана грамотен, но не отличается яркостью и выразительностью. Есть и «огрехи».

«Это было то недолгое время, когда мой отец жил в Петербурге и приезжавшим на праздники побывать с семьей» (1).

«За прошедшие 60 с лишним лет, не возвращаясь к этому, из моей памяти исчезло все...» (1).

«О Достоевском» — рассказ о том, что в фашистском отрывном календаре для русских были цитаты из Достоевского — антисемитские высказывания писателя; автор пишет, что не знает, принадлежат ли эти цитаты Достоевскому или не принадлежат[36]. Надо, чтобы автор послал эту заметку какому-либо из специалистов по Достоевскому, например, В. Б. Шкловскому[37].

Для «Нового мира» записки Л. Бекермана не представляют интереса.

В. Шаламов. Москва, А-284. Хорошевское шоссе, 10 кв. 2. /132/

РГАЛИ, ф. 1708, оп. 8, ед. хр. 744, л. 73.
В. Волков[38] «Фистула деда Ефима». Рассказ 9 стр. 1962 г.

Сюжет рассказа «Фистула деда Ефима»[39] таков. В деревне живет колхозный кладовщик дед Ефим, вместе с женой Прасковьей. Прасковья — самогонщица. Дед Ефим не дурак выпить и, когда напьется, поет песни фистулой, знакомой всей деревне. Однажды Прасковье приходится прервать варку самогона — в деревню приехал милиционер вместе с агентом уголовного розыска. Гости ищут Ефима. Испуганная Прасковья выливает бурду скоту, а неполную бутыль с готовым самогоном прячет в снег[40]. Выясняется, что начальство приехало по другому делу. Огорченные супруги допивают самогон. Пьяные коровы, свиньи, куры бушуют в сарае. Дед Ефим поет фистулой.

Рассказ производит впечатление надуманности, искусственности. Описание пьяных животных сделано явно «заглазно». «Корова совершала вращательно-колебательные движения, при которых передние ноги перемещались в сторону, противоположную задним» — и т. д. Изображение приключений деда Ефима и его собаки заставляет вспомнить приключения деда Щукаря[41].

Приметы времени отсутствуют в рассказе. Мы узнаем, например, что Прасковья — присяжная плакальщица на похоронах, что это ее профессия[42].

Рассказ со всеми его событиями, разговорами, действиями героев мог быть написан и пятьдесят, и сто лет назад.

Характеров в этом рассказе нет. Анекдот, лежащий в основе «Фистулы», составляет как бы главное его содержание.

Автор не лишен литературных способностей. Сцена, где Прасковья прячет наскоро бурду, написана живо. Но в целом рассказ неглубок, незначителен по теме.

Автору следует обратиться к живой жизни и там искать материал для своих рассказов.

Для «Нового мира» рассказ «Фистула деда Ефима» не представляет интереса.

В. Шаламов. Москва, А-284. Хорошевское шоссе, 10 кв. 2. /133/

РГАЛИ, ф. 1702, оп. 10, ед. хр. 63, л. 25 — 28.
Л. Салдадзе[43] «Весенние зерна». Рассказы — 130 стр. 1963 г. (пометка — рукопись возвр.)

В рассказах Салдадзе изображена современная действительность, ее люди — хорошие и дурные, вопросы большие и малые, которые деревню волнуют.

Рассказы связаны друг с другом темой, героями. Это — как бы картинки жизни, деревенские сцены.

Автор — литератор умелый. Это уменье сказывается и в композиции «Весенних зерен», и в художественных подробностях, и в характерах. Удача — в характере Василия Дмитриевича, старого агронома, одинокого, всю жизнь отдавшего земле. Сцена, где он роняет на землю ненужные рулоны бумаги, — хороша, выразительна. Впечатляюща сцена с сухим листом травы, который растирает в руках агроном. Но Василий Дмитриевич — единственная удача автора. Главный же герой — молодой агроном Ефимов — «наследник» Василия Дмитриевича — фигура бледная, маловыразительная. Главный агроном — молодой карьерист Запрудный и вовсе штамп. Директор совхоза, парторг — тени, а не живые люди. Мироныч, колхозный конюх, которому отдано много места в рассказах, — очередная вариация шолоховского деда Щукаря.

Наряду с выразительными сценами (напр., смена столба в начале повести) есть сцены и надуманные, недостоверные (вроде сцены с буфетчиком, «почему не пашете»).

Тракторист, засыпающий во время бритья, недостоверен, да и вся эта сатирическая сцена приезда «мастеров» — надумана.

Иногда недостаточное знание материала приводит автора к просчетам. Так, на странице 45 в церкви среди сваленных в угол икон, кадил, подсвечников (такого рода церковное имущество вряд ли было свалено в угол, если церковь превращена в зернохранилище) валяются, как сообщает автор, «каблуки»[44]. Один из этих «каблуков» Мироныч очищает от пыли, и на «каблуке» сверкает позолота и выступает золотой крест. «Каблук», т. е. клобук монашеский, — это высокая черная шляпа с покрывалом, на ней никакого золота нет.

Столь же невероятно описание лошади на стр. 60:

«Навстречу ей тихо ползла сильно груженая мешками с картошкой телега. Лошадь, напрягшись, высоко вскидывала голову и тогда ее передние копыта на какое-то мгновение повисали в воздухе. Она храпела и исходила пеной. На мешках дремал немолодой уже возчик».

Это описание нужно автору, чтоб Анастасия Петровна, будущий управляющий, заметила неправильно завязанный чересседельник[45]. Но здесь невероятно, что возчик спит на сильно груженой телеге: два передние копыта не могут повиснуть в воздухе, если лошадь «тихо ползла».

Или:

«Илья, изящно опираясь на палку и для солидности чуть-чуть прихрамывая на одну ногу, широко и властно зашагал вперед, остановился, раскинул руки, словно захотелось ему вдруг обнять всю эту землю, и радостно гаркнул здоровым зычным голосом».

Это описание относится к старику, вышедшему на пенсию. Опять-таки это не просто безвкусица. Автору надо показать, что агроном Илья, еще здоровый человек, бросил землю, а Василий Дмитриевич, такой же старик, — не бросил. /134/

Мотивировка у автора есть, только выбранная им подробность не всегда выразительна и точна.

Подчас автор излишне увлекается: «Только жаворонки да трактористы знают эту синюю радугу, рождаемую землей» (53).

В рассказах много описаний земли, сделанных с большой теплотой, поэтичностью. Только в этих описаниях, приуроченных к севу, нет ничего нового, своего. Автор обладает литературными способностями, писательским глазом, и хотелось бы, чтобы пейзажные картины были бы более свежими, более новыми. Есть досадные повторения:

Управляющий с «сильной шеей» (1)
Буфетчик «с сильной шеей» (32)
Бусинки глаз (3)
Бусинки глаз (17)
Но это — разумеется, мелочи.

В рассказах «О детях», «О любви», «Взялся за гуж» при литературной грамотности нет впечатляющих наблюдений. Лучше других рассказ «О смерти», но и здесь классическая чеховская тональность[46] заглушает собственные наблюдения автора, живую жизнь. Рассказ книжен.

В главном цикле удачнее других «Вступление», «Сев», «Ставка на доверие». Но во всех этих рассказах есть некоторая нарочитость, излишние повторения характеристик. То, о чем читатель догадывается с первой сцены, автор повторяет несколько раз и этим портит хорошие находки. Так, Мироныч в каждом разговоре, в каждой сцене рисуется одинаково. Мишка-механик тоже комический персонаж, и его техническая безграмотность и леность подчеркивается в каждой сцене, Лука повторяется многократно. То же относится и к лучшей фигуре рассказов — старику агроному Василию Дмитриевичу. Автор все повторяет и повторяет «положительность» Василия Дмитриевича и отрицательность главного агронома Запрудного.

Думаю, что после исправлений, после удаления налета некоторой фельетонности, иллюстративности, лучшие рассказы Салдадзе («Вступление», «Ставка на доверие», «Сев») могут быть напечатаны.

В. Шаламов. Москва, А-284. Хорошевское шоссе, 10 кв. 2.

РГАЛИ, ф. 1702, оп. 8, ед. хр. 419, л. 233 — 237.
В. Шацкий[47] «Правда о будущем». Научно-фантастический киносценарий (либретто). 116 стр. 1959 г.

В сценарии автор пробует заглянуть в 6939 год. За пять тысяч лет земля стала центром жизни вселенной. Особыми приборами на мертвых звездах создаются условия жизни, подобные тем, которые существуют на земле. Человечество, размножаясь, размещается на оживленных далеких звездах. Но люди будущего не ограничиваются расширением сферы жизни во вселенной. Главный герой повести — скульптор с многозначительным именем Виулен[48] выступает с идеей, которая даже для 70 века кажется чересчур смелой — идеей воскрешения /135/ людей прошлого[49], всех, когда-либо живших на земле[50]. Энергичная агитация Виулена имеет успех — люди будут воскрешены.

Действие повести развивается вяло. Большая часть страниц сценария отдана описанию научных и технических новшеств, кои удалось автору угадать сквозь даль пяти тысячелетий. Срок необычайно большой, и, если это отчетливо понять, можно только удивляться бедности фантазии автора. Время, в котором мы живем, — время необычайно быстрого научного прогресса. На глазах одного поколения человек поднялся в воздух и перегнал вращение земли, раскрыл тайны атома, начал межпланетные полеты; кибернетика, спутники земли, чудеса химии — все это живая реальность. В тот самый день, когда читалась эта рукопись, — в воздух поднялась первая космическая ракета, первая искусственная планета вселенной[51]...

Думается, что научно-фантастический жанр в наше время должен искать какие-то особенные пути, ибо простой очерк действительности или даже сообщение ТАСС превосходит всякую «фантастическую» беллетристику. Телевизионный режиссер, ставящий «80 000 верст под водой», обходит теперь техническую сторону дела, никому не интересную, превращает жюльверновский роман в рассказ о прошлом, интерес к фильму держится только на актерской игре. Если приглядеться к сценарию, мы не найдем там какого-либо нового технического устройства, поражающего воображение.

Металлическая паутина мостов, огромное количество снующих везде пассажирских ракет; телевизионные экраны разных размеров, видеафоны[52], пластмассовые шлемы с антеннами — все это для 70 века слишком бедно. Это — техника конца 50-х годов XX века — увеличенная, размноженная.

На странице 75 описание наблюдения чрезвычайно похоже на микроскоп, наведенный на экран, а на стр. 90 при описании карнавала 70 века показан обыкновенный летний фейерверк.

Подземная магистраль ветровых дорожек заставляет вспомнить движущиеся тротуары из уэллсовского романа «Когда проснется спящий»[53]. К тому же переход с дорожки на дорожку (при скорости 700 км) объяснен довольно невразумительно.

А вот бытовая картинка 70 века, напоминающая обстановку современного бара:

«Круглые хрустальные столики на лакированных ножках...» «...Захмелевший Чисом пытается закурить от зажигалки, вделанной в ножку хрустальной вазы с фруктами. Зажигалка имеет вид круга, вспыхивающего от прикосновения табака папиросы. Чисом никак не может попасть в кружок и, огорчившись, выплевывает папиросу».

Еще одно описание (стр. 63): «Он подходит к колонке автосинтеза, достает каталог и быстро набирает по нему несколько номеров. Затем извлекает из камеры, один за другим, четыре больших, роскошно сервированных подноса. Он ставит поднос перед Вэлом и усаживается рядом с ним». Изображенное — современная закусочная-автомат[54], не больше.

Автор сообщает мимоходом, что две-три тысячи лет назад (от 6939 года) были найдены способы оживления умерших (склады замороженных тел). Но ведь в 1959 году, на пять тысяч лет раньше, ведутся научные работы (Неговским[55], Демиховым[56]) — научные, а не научно-фантастические. Фантазия должна быть посмелее.

Беллетристическая идея воскрешения мертвых не так уж необычайно нова, как ее рекомендует автор. «Мастерская человеческих воскресений» из поэмы Маяковского «Про это» известна достаточно широко. Только там воскрешали с выбором («Воскресить кого б?»), а наш автор предлагает воскрешать всех./136/

Научно-техническая фантастика здесь обходится без социальных вопросов; автор не касается их вовсе. Он, по-видимому, считает, что нравы людей останутся неизменными в течение тысячелетий. Оскорбительные выражения по отношению к товарищам, желчность, зависть, чуть не рукоприкладство (стр. 44) перенесены из XX века. Вдобавок, не все благополучно с языком диалогов.

«если не кончишь за нее хвататься» (стр. 11)

Или «для меня пока это, как говорили когда-то на земле, — “темная ночь”».

В особом письме автор обещал как-то особенно аргументировать будущую разобщенность мужчин и женщин:

«Безусловно, что половая энергия человека с веками (!) вырастет и преобразуется в огромную регулирующую энергию вдохновенного творчества, став стимулом роста мощи общечеловеческого интеллекта», —

так пишет автор.

Эта концепция (творчество как сублимация половой энергии) известна из работ Фрейда начала столетия. Вряд ли даже «с веками» эта ложная теория будет иметь значение. Впрочем, сам автор сознается, что этому в сценарии «не отведено уж очень много места».

Упомянут (на 77 стр.) какой-то «сексуальный бандаж» (тоже выдумка не 70 века), а также рассказано, как два фосфорических гиганта — «мужчина и женщина приближаются друг к другу, чтобы обменяться рукопожатием дружбы чтобы соединиться, наконец, затем (“наконец” или “затем”?) в жарком объятии вечно юной любви» (113 стр.). Такова картина любви в 70 веке.

Автор придумал для сценария много новых терминов — фламмариокеры, агналогосинтез, кибернетический корректограф[57] и т. д., и т. п. Однако популярные объяснения автора невразумительны и чересчур наукообразны. Вот, например, сноска на 115 стр.:

«Автосинтез производится при обязательном наличии специальной стрезатурной среды, которая способствует сцеплению элементарных частиц материи, компонирующими импульсами, подающихся в пространство в центре камеры автосинтеза. Там эти элементарные частицы, определенным образом сцепляясь друг с другом, образуют то или иное физическое тело».

Вывод: Сценарий «Правда о будущем» не может быть рекомендован в журнал. Научно-техническая фантазия автора слишком ограничена, бедна. Большинство технических находок 70 века сходны с аппаратами и приборами, известными современности, или напоминают аналогичные приспособления из других фантастических романов. Жизнь людей, о которых идет речь, изображена невыразительно, бледно.

В. Шаламов. Москва, А-284. Хорошевское шоссе, 10 кв. 2. /137/

РГАЛИ, ф. 1702, оп. 10, ед. хр. 160, л. 23.
Н. Струченевская[58] «Лутиха». Рассказ, 1964.

Рассказ Н. Струченевской «Лутиха» имеет литературные достоинства. Сам выбор материала говорит о желании автора попробовать силы «на своем». Рассказ написан экономно, простым языком. Характер главной героини — неграмотной грузчицы удался автору во всех сценах. Страницы, где старуха-грузчица пытается получить обманом деньги «за пожар», — вполне правдива психологически. Это — одна из лучших сцен этого грустного рассказа. Другие персонажи «Лутихи» очерчены более бледно — им не уделено достаточно авторского внимания.

Недостаток «Лутихи» вот в чем. Быт грузчиц изображен чересчур беспросветно[59]. Никакие «вкрапления» лаборанток-учащихся, читающих Пушкина грузчиц не помогают делу. Образ старой Лутихи закрывает, забивает все голоса рассказа. Этому образу не противопоставлено ничего и никого (разумеется, художественным путем).

Тональность Лутихи вся в традициях русской дореволюционной литературы[60]. Попытка дать психологический портрет старухи грузчицы во многом увенчалась успехом. Для печати рассказ «Лутиха» годится[61].

В. Шаламов. Москва, А-284. Хорошевское шоссе, 10 кв. 2.

РГАЛИ, ф. 1702, оп. 10, ед. хр. 159, л. 106.
Д. Чукин[62] «Юбилейная дата», рассказ. 1964 г.

Рассказ Д. Чукина «Юбилейная дата» имеет следующий сюжет. Инженеру строительного отдела технологического института Игорю Викторовичу пятьдесят лет. В памяти Игоря Викторовича проходит его жизнь, жизнь инженера — строителя северных строек[63]. В этой жизни на первый взгляд нет особенно /138/ ярких событий, но это — жизнь достойного гражданина, человека дела, любимого товарищами, хорошего мужа и отца.

Рассказ написан грамотно, отличается литературной культурой. Автор знает значение художественных подробностей и деталей и умеет ими пользоваться.

Недостаток рассказа в том, что Игорь Викторович — не очень новый характер. Неудачно упомянуто о «снобизме» героя (стр. 4), ненужно упоминание о Монне Литте[64], не очень выразительно подобрана библиотека Игоря Викторовича (стр. 29). Все это — легко устранимые недочеты. Психологически достоверно описание возвращения героя в Ленинград, правдивы отношения Игоря Викторовича с женой, с дочерьми, сослуживцами и друзьями.

«Юбилейная дата» написана просто, живо, короткой фразой[65]. Рассказ годится для печати.

В. Шаламов. Москва, А-284. Хорошевское шоссе, 10 кв. 2.

РГАЛИ, ф. 1702, оп. 10, ед. хр. 69, л. 64.
Н. Соломатин[66] Тринадцать сочинений современных композиторов. Рассказ — 15 стр., 1963 г.

Композиция рассказа Н. Соломатина на первый взгляд проста. Инвалид войны слушает музыку в Латвийской филармонии и, пока играет музыка, — вспоминает свою жизнь, войну, бои, тяжелое ранение в горящем танке, больницу, слепоту, медленное и непрочное возвращение к жизни...

Антивоенная тема в рассказе выражена достаточно четко. Но это — только первый план рассказа. Внутри рассказа — мысль о том, что современные композиторы своим творчеством бередят души людей, заставляют их снова пережить, перечувствовать войну.

Рассказ написан «модной» короткой фразой, с ясным креном в сторону прозы Хемингуэя или тех авторов, которые подражают этому писателю. В рассказе есть и «наплыв воспоминаний», перебивающих основную ткань /139/ повествования.

Язык «Тринадцати сочинений» не всегда прост и ясен. В погоне за «эффектом» автор допускает такие, например, фразы:

«О его круглую спину с выступившей солью бился изнасилованный женский голос».

«Приятно, будто Христос босиком по душе бродит» и т. п.

Автор — человек способный, но еще не заговорил собственным голосом. Ему нужно работать над языком, изгоняя все манерное, вычурное, добиваясь простоты, ясности, точности.

Для «Нового мира» рассказ «Тринадцать сочинений современных композиторов» не представляет интереса.

В. Шаламов. Москва, А-284. Хорошевское шоссе, 10 кв. 2.

РГАЛИ, ф. 1702, оп. 10, ед. хр. 68, л. 121 — 123.
В. Федотов[67] Рассказы. 1963 г. «Белый город» 17 стр., «Чудак» 12 стр., «Шуры-муры» 15 стр., «Скала Нгувер — Эль» 17 стр.

Рассказы В. Федотова неравноценны. Лучше других — «Шуры-муры», где автору удается с помощью свежих подробностей и деталей нарисовать несчастную судьбу женщины. Действие развертывается в поселке, откуда «до Москвы оставалось еще почти тысячу километров». «Бывалый» шофер Федя и дорожный новичок — молодой инженер Борис ночуют в маленьком городишке. В местной гостинице мест нет — приезжие находят ночлег у одиноких женщин. Бориса уводит к себе некая Галя («назвалась Галей»).

Борис пьет самогон, но ведет себя иначе, чем обычные гости Гали, и это слегка удивляет хозяйку. Галя рассказывает Борису свою историю: немецкая оккупация, изнасилование.

С войны муж вернулся калекой, теперь пьет, бьет Галю. Доход с проезжих — дополнительный заработок посудомойки Гали. На следующее утро Борис уезжает. Хозяйка просит заезжать на обратном пути — если не ему, так Феде приехать. Бывалый Федя отлично провел ночь («Цирк!») и хмурость Бориса объясняет излишней совестливостью своего пассажира.

Автору удалось показать живых людей: и «опытного» шофера Федю (очень хорош), и молодого застенчивого инженера Бориса и хорошую женщину Галю с ее трудной, несчастной судьбой. В конфликте «Шуры-муры» есть правда жизни. Рассказ вызывает и сочувствие к Гале и ее мужу, и симпатию к Борису. Характер Феди изображен исчерпывающе убедительно. Рассказ вызывает ненависть к немцам и к войне.

Написаны «Шуры-муры» экономно, хорошим языком. В нем есть запоминающиеся подробности: фотоаппарат Феди, сизый шрам на подбородке Гали, ночная слякоть и грязь, «самогон-рубль-стакан» и кое-что другое. Психологические наблюдения правдивы и тонки. Диалоги лаконичны, живы.

Рассказ годится для печати. Тональность рассказа чуть подражательна, но это подражание лучшим образцам русской прозы (Чехов, Бунин).

«Белый город»[68] — много хуже. Это рассказ книжный, с банальным замыслом и сюжетом, с шаблонными героями. Вот его содержание. В Сибирь в таежную глушь приезжает в командировку столичный инженер Лев Иванович, чтобы выбрать место для «белого города». В гостинице, где инженер останавливается, — пьянство, загул тех самых «работяг», которые должны положить начало «белому городу». Инженер выясняет, что пьяницы — хорошие люди, дает им деньги в долг, выпивает с ними «за компанию». Удивленные поведением москвича пьяницы начинают яростно работать, наказывают провинившегося товарища. Все здесь шаблонно — от бригадира (постарше, прошел огонь, воду и медные трубы) до паренька из интеллигентов, приехавшего «смотреть жизнь», которого его товарищи оберегают от особенно грубых проявлений этой самой /140/ жизни. Размышления Льва Ивановича о белом городе банальны. Весь рассказ производит впечатление неудачи, просчета.

На том же уровне рассказ «Скала Нгувер — Эль». Это — книжный, испытывающий различные литературные влияния рассказ, надуманный, холодный. Южная скала, участвующая в кульминации сюжета взята напрокат из рассказа Грина «Четырнадцать футов»[69].

Характеры в рассказе этом не новы, рассказ этот не отличается психологической тонкостью и глубиной. Автор хотел проиллюстрировать мысль, что малодушие приводит к разрыву, что надежна только настоящая семья, — но все это сделано недостаточно тонко.

«Чудак» — рассказ о любителе странствий, «легком человеке»[70], который считает чудаками тех, кто работает весь свой век на одном месте, но истинный чудак — он сам. «Чудак» по замыслу напоминает рассказ Юрия Казакова «Легкая жизнь»[71], опубликованный в прошлом году в «Правде», только наш автор меньше осуждает своего «чудака», чем Казаков.

Недостаток рассказа «Чудак» в том, что не очень внятно изложена жизненная философия героя, хотя автор счел необходимым изложить эту философию самым «лобовым» способом: («— Чепуха, Тимофей Федорович. Вы сами себя арестовали на всю жизнь и вам приходится разменивать ее на тысячу посторонних. А ведь жизнь у человека одна»). Герой с такими мнениями, естественно, осуждается автором, но осуждение недостаточно четко выражено. Не очень достоверен и способ путешествия героя — на остров Диксон (ни много ни мало!) «своим ходом», без вербовки[72].

Но все же в «Чудаке» есть попытка очертить какой-то характер, что-то объяснить по-своему. Удачна, психологически достоверна концовка — последнее решение ехать на Диксон или нет принимается героем в зависимости от результата броска камнем в цель. Алексей попадает в цель и уезжает на Диксон.

Несколько общих замечаний. Автор — человек, имеющий литературные способности, знающий, как пользоваться художественными подробностями и другими изобразительными средствами. Автор должен повести решительную борьбу с книжностью, с надуманностью, обращаясь к живой жизни.

Рассказ «Шуры-муры» — годится для печати. Рассказы «Белый город», «Чудак», «Скала Нгувер — Эль» не представляют интереса для «Нового мира».

В. Шаламов. Москва, А-284. Хорошевское шоссе, 10 кв. 2. /141/

РГАЛИ, ф. 1702, оп. 10, ед. хр. 157, л. 77.
Г. Николаев[73] «Последняя неделя 1962 г.». Рассказ. 1964 г.

Рассказ Г. Николаева не претендует на художественную оценку. Это — своеобразный читательский отклик, адресованный писателю Солженицыну, автору «Одного дня Ивана Денисовича». Рассказ написан заключенным одного из северных лагерей. Место действия — лагерный барак строгого режима. Время действия — конец 1962 г. — т. е. через 10 лет после времени, о котором рассказывал Солженицын. Многие из подробностей рассказа Николаева говорят о ином содержании жизни нынешних з/кз/зк: состав заключенных, чтение книг, обсуждение прочитанного и др. Автор, не стараясь нарисовать сколько-нибудь полную картину своей жизни, пытается как-то осмыслить свое положение, делает попытки наметить свое собственное будущее, найти ответы на некоторые из вопросов, возникающих у каждого заключенного.

Литературного уменья у автора нет, рассказ достаточно безыскусственен. Со стороны содержания рассказ «Последняя неделя» вряд ли вносит что-либо новое и полезное в разработку «лагерной» темы.

Рассказ следует переслать (как об этом просит автор) А.И. Солженицыну[74]. Если в рассказе «что-либо убавить» (как пишет автор) — от «Последней недели» ничего не останется, а если «что-либо прибавить» — надо написать новый рассказ.

Для печати «Последняя неделя 1962 г.» не годится.

В. Шаламов. Москва, А-284. Хорошевское шоссе, 10 кв. 2.