Игорь Лукин

Колымский зверинец

Животные и животность в прозе В. Шаламова

Общеизвестно, что образы животных имеют большое значение в фольклоре и литературе. Не исключение и проза В. Шаламова. Е. Волкова отмечает: «Писателя волновала проблема “человек — животное”. В новеллах живут белки, собаки, кошки, медведи, ласки, рыбы. Они и самостоятельные персонажи, и антиподы-символы. Но это уже специальная тема» [Волкова 1997: 35]. Именно этой теме посвящена данная статья. Ее цель — вскрыть семантическую роль «звериных» образов в творчестве В. Шаламова.

Животность человека — человечность животного

Впрочем, в рассказах, посвященных реалиям колымских лагерей, наибольшую значимость имеет не столько описание животных, сколько описание животности человека. В условиях неудовлетворенности элементарных физиологических нужд и постоянных унижений все, связанное с телом, становится не просто главенствующим, а едва ли не единственно значимым. В лагере, по замечанию Шаламова, «интересы людей сужены» («Жульническая кровь»), и это становится залогом их «расчеловечивания». Более того, сближение с животным зачастую выступает решением вполне разумным, осознанным. Отказ от мысли и полное доверие телу становятся спасительным актом: «…он будет умнее, будет больше доверять телу. И тело его не обманет» («Тифозный карантин»), «…это мне говорило тело, измученные мускулы, а не опыт, разум» («Потомок декабриста»), «Вывод этот — однодневного расчета — был найден не мозгом, а каким-то животным арестантским чувством, чувством мускулов — найдена аксиома, не подлежащая сомнению» («Перчатка»).

Л. Червякова отмечает: «Для шаламовских героев именно сфера телесного становится сферой осуществления жизни, для лагерника тело — единственная реальность» [Червякова 2007: 53]. В рассказах Шаламов неоднократно подчеркивает бόльшую ценность тела по отношению к мысли, разуму, ко всему, что можно назвать «душой»: «…а тело посерьезней, покапризней человеческой души — тело имеет больше нравственных достоинств, прав и обязанностей» («Перчатка»).

Рассуждая о художественном мире писателя, Е. Волкова утверждает: «Парадоксально меняются местами или сближаются до неразличимости дерзость и рабство, свобода и неволя, память и забвение, жизнь и смерть, сущность и житейская /168/ суетность» [Волкова 1996: 52]. То же можно сказать о человечности и животности, телесности и духовности — эти понятия в шаламовской действительности стираются, смешиваются.

С наибольшей наглядностью «озверение» человека изображено Шаламовым в «Шоковой терапии», где люди сближаются с лошадьми, а заключенный Мерзляков прямо называется гориллой и сравнивается с тигром. На лексическом уровне звероподобие людей подчеркивается, в частности, в рассказе

«Прокуратор Иудеи»: «…в бухту Нагаево вошел пароход “КИМ” с человеческим грузом». О заключенных здесь говорится не как о людях, а, скорее, как о животных, которые при транспортировке часто называются «живым грузом». Дальнейшая судьба прибывших на пароходе характеризует их «нечеловеческий» статус уже не столь утонченно.

В рассказе «Медведи» обозначение животных поставлено в сильную позицию текста — в заглавие. Однако сомнительно, что в центре произведения находятся животные. Вероятно, медведи здесь — метафора людей, которые, получив крупную добычу, ведут себя как хищники, теряют представления о норме. Щенок и свирепый котенок в рассказе выступают полноценными героями и участвуют в поедании медвежатины наряду с людьми. Рассказ «Белка» также сложно назвать повествованием о животном. Скорее, это рассказ все о той же животности человека, склонного к неоправданному убийству, убивающего по инстинкту. Причем повествователь здесь не отделяет себя от звероподобной людской толпы, осознает свою сущность: «…я тоже улюлюкал, тоже убивал». Напрочь лишается всего человеческого и Васька Денисов («Васька Денисов, похититель свиней»), который, будучи жестоко обманут, решается на кражу мерзлой свиной туши и поедает ее, как зверь. Лагерь как «отрицательная школа жизни» («Красный крест») лишает человечности не только голодных и замерзающих арестантов. Животность проявляется и в безотчетной жестокости людей, живущих в относительном комфорте: конвоирах, врачах. «Романтическая комсомолка быстро превратилась в зверя» («Иван Федорович»), — пишет Шаламов об одной из своих героинь.

Шаламов неоднократно констатирует, что в лагере «цивилизация и культура слетают с человека в самый короткий срок» («Красный крест»). И зачастую это выражается в формах худших, чем озверение: на Колыме многие люди становятся хуже животных. «Это вполне человеческое бессердечие. Черта, которая показывает, как далеко человек ушел от зверя» («Город на /169/ горе») — так характеризует Шаламов издевательскую игру с хлебом, придуманную бывшим журналистом Заславским и бывшим министром Кривицким.

Абсолютным злом в художественном мире писателя выступает уголовный мир. Шаламов утверждает, что у блатарей «интересы скотские, хуже скотских, ибо любой зверь испугался б тех поступков, на которые с легкостью идут блатари» («Об одной ошибке художественной литературы»). Блатарь у Шаламова становится новым видом существа, которое не может называться ни человеком, ни животным, составляет особую единицу.

Стирание граней на Колыме имеет у Шаламова и обратное движение: писатель изображает не только животность человека, но и человечность животного[1]. Иногда это выражается на уровне лексической сочетаемости. Так, медвежья берлога в «Последнем бою майора Пугачева» названа «зимней квартирой зверя». Лошади в рассказе «Дождь» умирают, и Шаламов на этом «человеческом» глаголе делает акцент[2]. Медведь, спасавший самку от расправы, также умирает — «как зверь, как джентльмен» («Уроки любви»). Животное становится способным преподать людям урок любви, которая резко контрастирует с половой разнузданностью, изображенной в начале рассказа.

Особое значение в раскрытии темы «человек — животное» имеют рассказы «Сука Тамара», «Дождь» и «Первая смерть». Эти произведения тесно связаны между собой, образуют своего рода «собачье-человечью» триаду. Рассказ «Сука Тамара» повествует о собаке, которой дали кличку, совпадающую с человеческим именем. Тамара быстро становится среди заключенных любимицей, каждый из них хотел ее «приласкать и собственную свою тоску по ласке рассказать, передать животному». Сука Тамара никогда не брала пищу втайне от людей, ела только из рук и обладала умилявшей всех «твердостью нравственной». Погибает Тамара от рук начальника опергруппы Назарова, который застрелил зарычавшую на него собаку из автомата: Тамара постоянно приходила в бешенство при виде конвоиров. Назаров едва спасается от гнева рабочих, разъяренных гибелью любимицы. /170/

В центре рассказа «Первая смерть» стоит образ Анны Павловны — секретарши начальника прииска. Анну Павловну, заслужившую любовь заключенных, убивает из ревности следователь Штеменко. Арестанты становятся чуть ли не свидетелями этого убийства и связывают Штеменко, который оробел при виде множества людей с кайлами и лопатами. Именно Анна Павловна оказывается той, кто поддержал заключенных выкриком «Скоро, ребята, скоро!» в рассказе «Дождь». Повествователь утверждает, что эта женщина — проститутка, «ибо никаких женщин, кроме проституток, в то время в этих краях не было». Таким образом, между сукой Тамарой и Анной Павловной наблюдается сходство: обе заслужили любовь заключенных, обе гибнут от руки человека в погонах.

В том же «Дожде» Шаламов проводит программную для своей философии мысль. По мнению писателя, человек стал человеком лишь потому, что был «физически крепче, выносливее всех животных, а позднее потому, что заставил свое духовное начало успешно служить началу физическому». Но лагерь оказывается местом, где происходит «расчеловечивание» людей, несмотря на всю их силу. Сталинская Колыма заставляет человека проделать путь «обратный по Дарвину» [Баршт 2005: 65], в еe условиях возможна лишь «регрессивная метаморфоза» [Гюнтер 2012: 158]. Шаламов наглядно изображает то, как человек превращается в «простой страшный организм вбирающего-выделяющего человека-трубки» [Баршт 2003: 38].

На прииске Спокойный, 2014. В долине ручья Спокойный в 40-50-е годы находился исправительно-трудовой лагерь «Спокойный». Лагерь был строгорежимный, для рецидивистов и многократно судимых уголовников. Здесь же был прииск, на котором работали заключенные. В 1943-44 годах на этом прииске работал Варлам Шаламов. В наши дни на Спокойном тоже идет работа. Здесь моют золото старатели из артели Владимира Наймана. Фото: Эмиль Гатауллин

Воскрешение человека

И все же даже в условиях этой «фабрики анимализации» люди не способны утратить себя полностью (исключение, разумеется, составляют блатари): «…нет-нет да и проглянет в них человеческое» («Красный крест»). В рассказе «Прокаженные» это человеческое проявляется в страхе заболеть проказой (у тех, чья жизнь и так фактически закончилась) и чувстве бессмысленного стыда перед обнаженным телом. Шаламов пишет: «Это человеческое, смешное, нежное обнаруживается в людях внезапно». И это внезапно-человеческое «вспоминается потом всю жизнь как что-то настоящее, как что-то бесконечно дорогое».

Вообще, в реальности, изображенной Шаламовым, человеческое начало предстает довольно стойким и быстро восстанавливаемым. Метафорой этого начала выступает стланик, который при возникновении малейшего тепла поднимается, восстает /171/ и вновь склоняется к земле, когда тепло исчезает («Стланик»). В рассказе «Тифозный карантин» показано, как всего «пятьсот граммов хлеба, три ложки каши и миска жидкого супа в день могли воскрешать человека». Звероподобное тело Андреева, получив передышку от работы, быстро возвращает себе человеческий вид: «Исчезал понемногу черепаховый панцирь, в который превратилась на прииске человеческая кожа». Вдали от тайги и золотых забоев, превращавших людей в «шлак», в жизни Андреева «начались дни почти осмысленные».

Чуду воскрешения личности посвящен и рассказ «Необращенный». Его главный герой, попав на фельдшерские курсы, принимает в подарок стетоскоп, который потом бережно хранит всю жизнь. Этот стетоскоп «предстает пропуском в мир живых», выступает «предметным свидетельством состоявшейся победы над смертью» [Миннуллин 2015: 170, 171]. Почему же он так важен? Однажды герой вытащил стетоскоп вместо ложки и нашел в этой ошибке «глубокий смысл». Ложка выступает символом животного, примитивных пищевых интересов, которыми герой жил много лет. Стетоскоп противопоставлен ложке, потому что символизирует уже чисто человеческое. И это человеческое становится у героя в приоритет, одерживает верх.

«Сувенирная» тема вообще играет в творчестве Шаламова не последнюю роль. Так, герой рассказа «Житие инженера Кипреева» принимает в подарок зеркало, которое использовалось в научном опыте. Подарок герой бережно хранит и замечает:

«Приносит ли это зеркало счастье — не знаю. Может быть, зеркало привлекает лучи зла, отражает лучи зла, не дает мне раствориться в человеческом потоке, где никто, кроме меня, не знает Колымы и не знает инженера Кипреева».

«Вольняшки» в Оймяконе завидуют обладателю зеркала до тех пор, пока за большие деньги не раскупают партию крошечных зеркал, присланных в одной из посылок. «Зеркала были распроданы в один день, в один час»,— пишет Шаламов. В чем же для людей заключается ценность зеркала? Очевидно, люди, уставшие от борьбы за телесные блага, испытывают нужду в зеркале как предмете чисто человеческом. Оно становится для них таким же «пропуском в мир живых» [Миннуллин 2015: 170], как стетоскоп в «Необращенном». Герой рассказа «Город на горе» также принимает подарок — нож. Позже этот нож отбирают конвоиры. Герой находит его на месте изолятора, в котором сидел после одного из арестов, но не забирает с собой, а кладет обратно «в груду старых железок». Нож, предмет лагерной гордости, отвергается /172/ героем, что также можно трактовать как отказ от ценностей «животного» мира Колымы. Таким образом, стетоскоп и зеркало у Шаламова выступают символами человеческого, а ложка и нож — звериного, животного, примитивного.

Возвращение к человеческому может достичь у Шаламова таких высот, что стихи становятся у его героев такой же потребностью, как пища, секс, мочеиспускание и дефекация («Афинские ночи»). Однако писатель не питает иллюзий по поводу сверхмощной духовности человека. Любовь к поэзии или ценность зеркал в людском мире могут появиться лишь после удовлетворения «животных» нужд: «…“потребность в стихах” появляется после удовлетворения других, первичных потребностей»,— отмечает О. Миннуллин [Миннуллин 2015: 169]. По замечанию исследователя,

«событие освобождения человека — происходит именно на территории телесной жизни, а не в инобытийной области созерцания. Все творческие силы Шаламов устремляет не на то, чтобы вывести человека из телесной формы существования в духовную сферу, а на то, чтобы вернуть дух в тело человека» [Миннуллин 2015: 176].

Шаламов и Платонов

Соотнесение художественных миров В. Шаламова и А. Платонова в литературоведении — вопрос не новый[3]. Затрагивая проблему «человек — животное» в творчестве Шаламова, избежать обращения к Платонову также довольно сложно: слишком очевидны сходства и различия в подходе писателей к этой теме.

С наибольшей наглядностью Платонов изображает «животный» мир в рассказе «Мусорный ветер». В рассказе показано, как фашистская идеология лишает людей способности мыслить и ставит в приоритет физиологические интересы. В гитлеровской Германии «органическое тело признается важнейшим элементом существования человека (собственно — всем человеком), а философское размышление становится чем-то маргинальным» [Баршт 2005: 64]. Подобная мировоззренческая установка приводит к тому, что люди теряют свои человеческие качества, деградируют до уровня животных, причем не только интеллектуально, но и телесно. Так, Лихтенберг, увидев собаку, понимает, что «она — бывший человек». Рассказ изобилует /173/ примерами подобной «регрессивной метаморфозы» [Гюнтер 2012: 158].

Однако есть в «Мусорном ветре» и пример «деградирующего преображения» [Баршт 2005: 65]. Альберт Лихтенберг также превращается в животное, точнее говоря, приобретает животный облик. Согласно К. Баршту, происходит это потому, что сознание платоновского праведника, сопротивляясь окружающей энтропии, достигает такой силы, которая вынуждает тело деградировать, преодолевать путь «обратный по Дарвину» [Баршт 2005: 65]. В итоге Лихтенберг умирает, однако смерть в философии Платонова имеет свое осмысление. Сознание платоновского праведника «уходит за пределы его мозга» [Баршт 2005: 65] и становится частью вечного «вещества существования».

Шаламов также показывает, как в условиях тоталитаризма проводится борьба с мышлением: «На морозе нельзя думать. Нельзя ни о чем думать — мороз лишает мыслей. Поэтому лагеря устраивают на севере» («Уроки любви»). Способность мыслить — отличительное свойство человека, и его утрата закономерно ведет людей к деградации[4]. Этот путь расчеловечивания изображается как Платоновым, так и Шаламовым. У обоих писателей «человек выступает животным, не способным мыслить и чувствовать в том, что должно его отличать от животного» [Червякова 2007: 54].

Ужасы тоталитарной системы у Платонова и Шаламова тесно связаны с недостатком еды. Однако в «Мусорном ветре» Альберт Лихтенберг, несмотря на сильный голод, сохраняет свое достоинство, предстает как человек, способный на автономию от этой важнейшей физиологической нужды: «…и пусть голод томит его желудок до самого сердца — он не пойдет выше горла, и жизнь его спрячется в пещеру головы». В сталинском лагере такая автономия невозможна. Голова у Шаламова находится в прямой зависимости от желудка и не может от него никуда «спрятаться». На Колыме «Лихтенберги» обречены видеть во снах летающие буханки хлеба и вылизывать тарелки. Телесное (животное) берет у героев Шаламова верх до тех пор, /174/ пока не оказывается хотя бы частично удовлетворено. И если для праведников Платонова физическое является «следствием духовного» [Варламов 2011: 131], то для арестантов Шаламова духовное является следствием удовлетворенного физического. У «саддукея» Шаламова мысль не может ни на одно мгновение пережить мозг, и в этом заключается его расхождение с художественно-философской системой Платонова.

«Шаламов больше “ненавидит” страдание, пытаясь от него избавиться, а Платонов все-таки его “любит”, стараясь с ним сжиться, преодолеть, перетерпеть» [Михеев 2014: 57], — отмечает М. Михеев. В отношении ко звероподобию человека у двух писателей такие же расхождения. В одной из своих записей Андрей Платонов отмечает: «Люди и животные одни существа: среди животных есть морально даже более высокие существа, чем люди. Не лестница эволюции, а смешение живых существ, общий конгломерат» [Платонов 2006: 213]. Антропозоологизм в творчестве Платонова действительно не всегда имеет отрицательные коннотации, что, в частности, подтверждает образ того же Лихтенберга или медведя-кузнеца из «Котлована». Животные, растения, минералы и человек в творчестве писателя образуют единство. Принадлежность к общему «веществу существования» в мире Платонова стирает грани между живым и не живым, диким и разумным: «Животные и растения смешиваются воедино так же, как это происходит между людьми и животными» [Баршт 2000: 245],— отмечает К. Баршт. В творчестве Платонова человек часто становится неразумным, бессознательным (ср. образ звероподобного «национального шофера» из «Мусорного ветра»), а животное, испытывая страдание как «главное условие принятия космической энергетики» [Баршт 2000: 251], одухотворяется, очеловечивается.

Варлам Шаламов на первый взгляд эту концепцию разделяет: «Я горжусь, что за всю свою жизнь я не убил своей рукой ни одного живого существа, особенно из животного мира. В моем детском христианстве животные занимали место впереди людей» («Четвертая Вологда»). Однако несмотря на всю свою любовь к животным, животность человека Шаламов воспринимал как величайшую трагедию. Антропозоологизм в его художественном мире равнозначен духовной смерти. Страдание в шаламовском мировосприятии действительно не способно возвысить человека и выступает началом растлевающим. Разум и дух в арестантах Колымы просыпаются по преимуществу в лагерной больнице — в условиях относительной сытости, тепла /175/ и отсутствия унижений. Колыма Шаламова в известной степени воплотила мечту Платонова об «общем конгломерате», но воплощение это оказалось предельно омерзительным и трагичным. Поэтому автор «Колымских рассказов» боролся за максимальную человечность человека, выступал сторонником четкой границы между мирами зверей и людей. В. Есипов приводит такие строки Шаламова из его письма дочери: «Желаю хорошо подумать над тем, при каких условиях люди становятся людьми и что делает человека человеком, ибо без этого “что” жить, конечно, можно, но эта жизнь должна изучаться по Брему» [Есипов 2012: 133]. Так или иначе, борьба за разум, мечта о торжестве «царства сознания», несомненно, объединяла Платонова и Шаламова.

Равно как и множество других. /176/

Литература

Баршт К. Поэтика прозы Андрея Платонова. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2000.

Баршт К. О мотиве любви в творчестве А. Платонова // Русская литература. 2003. № 2. С. 31–47.

Баршт К. «Мусорный ветер» А. Платонова: спор с Р. Декартом // Вестник Томского государственного педагогического университета. Серия: Филология. 2005. № 6 (50). С. 62–67.

Варламов А. Андрей Платонов. М.: Молодая гвардия, 2011.

Волкова Е. Парадоксы катарсиса Варлама Шаламова // Вопросы философии. 1996. № 11. С. 43–57.

Волкова Е. Варлам Шаламов: поединок слова с абсурдом // Вопросы литературы. 1997. № 6. С. 3–36.

Гюнтер Х. «Смешение живых существ»: человек и животное у А. Платонова // Гюнтер Х. По обе стороны утопии: Контексты творчества А. Платонова. М.: НЛО, 2012. С. 145–162.

Есипов В. Шаламов. М.: Молодая гвардия, 2012.

Миннуллин О. Беспощадная этика Варлама Шаламова в рассказе «Необращенный» // Вопросы литературы. 2015. № 1. С. 161–189.

Михеев М. Платонов и Шаламов: стилистические сходства, экзистенциальные расхождения // Вопросы литературы. 2014. № 2. С. 38–66.

Михеев М. Андрей Платонов… и другие. Языки русской литературы XX века. М.: Языки славянской культуры, 2015.

Платонов А. П. Записные книжки. Материалы к биографии. М.: ИМЛИ РАН, 2006.

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.