Чеслав Горбачевский

Продуктовое послание как пространственный медиатор между лагерем и домом («Посылка» В. Шаламова и «Саночки» Г. Жжёнова)

В рассказе В. Шаламова «Посылка» экспозиция сюжета непосредственно вводит в основное событие повествования — получение одним из заключённых посылки. «Посылки выдавали на вахте. Бригадиры удостоверяли личность получателя. Фанера ломалась и трещала по-своему, по-фанерному. Здешние деревья ломались не так, кричали не таким голосом» [12, т. 1, с. 23]. Не случайно звук ломающейся посылочной фанеры сравнивается со звуком ломающихся колымских деревьев. Такое сравнение маркирует два разнополярных модуса человеческой жизни — жизнь на воле (присланная издалека, с материка посылка) и жизнь в заключении (колымские деревья). Видимое противоречие между двумя сторонами тюремной решётки явственно ощущается и в таком обстоятельстве: пришедший получать посылку зэка замечает за барьером людей с чистыми руками в чересчур аккуратной военной форме. Приём контраста направляет внимание на непреодолимые полюса двух миров: бесправных заключённых и стоящих над ними начальников различных мастей — вершителей их судеб. Отношение хозяев к рабам тоже отмечено в завязке сюжета, а интенсивность издевательств над зэка будет варьироваться в ходе всего повествования[1].

Люди с чистыми руками в чересчур аккуратной военной фор-ме, как и подобает им, ведут себя уверенно, вскрывают посылки по-хозяйски, умело бросают едва живые после многомесячного путеше-ствия ящики на пол. Ящики раскалываются и часть продуктов (куски сахара, сушёные фрукты, загнивший лук, мятые пачки махор-ки) остаются на «законных» основаниях людям, выполняющим столь ответственную работу. Естественно, что в подобной ситуации ни о каком протесте со стороны заключённых не может быть и речи, поскольку в этом подземном мире сам факт получения заключённым посылки (или хотя бы части её) приравнивается к сказочному везению и иначе, как чудом это не назовёшь.

Мечты и волнующие размышления истощённого счастливца-зэка о невероятном содержимом посылки предваряют её получение:

«Я стоял у стены и ждал очереди. Вот эти голубые куски — это не лёд! Это сахар! Сахар! Сахар! Пройдёт ещё час, и я буду держать в руках эти куски, и они не будут таять. Они будут таять только во рту. Такого большого куска мне хватит на два раза, на три раза. А махорка! Собственная махорка! Материковская махорка, ярославская “Белка” или “Кременчуг № 2”. Я буду курить, буду угощать всех, всех, всех, а прежде всего тех, у кого я докуривал весь этот год. Материковская махорка!» [12, т. 1, с. 23–24].

Схожий эпизод с разыгравшимся воображением у зэка (получателя посылки в лагере) описан в автобиографическом рассказе Г. Жжёнова «Саночки». Отметим, что эти потрясающие двух персонажей картины предваряют их дальнейшее, почти шоковое разочарование:

«Опять стали мерещиться посылки… И чего только в них не было! <…> Любимая рыба горячего копчения, севрюга, осталась дома — в посылку упаковали воблу (над ней время не властно)… насладившись запахом полубелого хлеба с тмином и изюмом, решительно заменил его сухарями. Мясо не взял — только твёрдокопчёную “салями” (она прочнее) и сало… Украинское сало… с розовой прожилкой, тающее во рту… Как и полагается, все углы посылок забиты чесноком и луком… Сахар брал только колотый, от “сахарной головы” — он слаще. Не забыл, конечно, и табак! Папиросам предпочёл сигареты и махорку, объём тот же, а табаку больше… <…>» [6, c. 74–75].

Мысли о посылках в двух рассказах становятся причиной предельно эмоциональной внутренней речи заключённых. Сосредоточенные размышления как бы погружают думающих о вожделенной материковой еде в своеобразный мечтательный транс. В «Посылке» неоднократно повторяющиеся волшебные слова о давно не виданных продуктах, произносятся как заклинание и молитва. Чудо получения посылки ещё и в том, что выдаются они далеко не всем, но только тем, «кто выполняет норму, остальные (посылки. — Ч.Г.) подвергались конфискации» [12, т. 1, с. 88].

Однако радужным мечтам и размышлениям персонажей рассказов В. Шаламова и Г. Жжёнова суждено было неожиданно прерваться. Довольно скоро из мимолётного мира мечты о материковой еде они возвращаются к жизни реальной:

«С ходу налетев на что-то непонятное, я ткнулся лицом в снег и … опомнился. <…> посылки исчезли» [12, c. 75]. В действительной лагерной обыденности персонажей ждало жестокое разочарование — воображаемое оказалось слишком далёким от реальности, а то, что произошло позже — плоть от плоти живой жизни — возвращает героев к знакомым и незабываемым до конца жизни впечатлениям.

«– Фамилия?

Посылка треснула, и из ящика высыпался чернослив, кожаные ягоды чернослива. А где же сахар? Да и чернослива — две-три горсти…

– Тебе бурки! Лётчицкие бурки! Ха-ха-ха! С каучуковой подошвой! Ха-ха-ха! Как у начальника прииска! Держи, принимай!

Я стоял растерянный…» [12, т. 1, с. 24].

Обескураженный зэка рассказа В. Шаламова возвращён с неба на землю: он разочарован тем, что видит вовсе не то, о чём мечтал — по сути, не нужные для заключённого-доходяги лётчицкие бурки, предмет вожделенных мечтаний любого начальника на прииске[2],

а вовсе не доходяги, о чём красноречиво свидетельствует громкий хохот вскрывавшего посылку человека с чистыми руками и в чересчур аккуратной военной форме. …Зачем мне бурки?<…> Если бы оленьи пимы, торбаса или обыкновенные валенки. Бурки — это чересчур шикарно. Нелепое слово шикарно в приведённом контексте подчёркивает абсолютную неуместность этого вида обуви для колымского доходяги. Той же мысли придерживается подошедший с деловым предложением к обладателю бурок смотритель Бойко: Слышь ты… <…> Продай мне эти бурки. Я тебе денег дам. Сто рублей[3]. Ты ведь до барака не донесёшь — отнимут, вырвут эти (т. е. блатари. — Ч.Г.) <…>. Да и в бараке украдут. В первую ночь. “Сам же ты и подошлёшь”, — подумал я. Конечно, опытный смотритель прав, всё так и будет — схема отбора вещей у фраеров блатарями и различными начальниками работала без сбоев, и смотритель Бойко — одно из заинтересованных лиц в этом процессе.

В обращении смотрителя с деловым предложением о продаже бурок очевидно опасение, что бурки как у начальника прииска могут уйти кому-то постороннему. Бойко и слова свои произносит торопливым шёпотом, боясь привлечь внимание конкурентов и помня о тех вездесущих незнакомых фигурах (уголовниках) рядом с почтой, которые двигаются в белом морозном тумане в ожидании добычи.

В рассказе «Татарский мулла и чистый воздух» В. Шаламов останавливается на чрезвычайно важном для любого лагерника событии — получении посылки и свидетельствует о том, что в этих случаях обычно происходит: «В бараке давно ждали блатные, чтобы отнять на глазах у всех и поделиться со своими Ванечками и Сенечками. Посылку надо было или сразу съесть, или продать. Покупателей было сколько угодно — десятники, начальники, врачи» [12, т. 1, с. 88].

В «Саночках» Г. Жжёнова разочарование героя связано с обстоятельством иного рода. Здесь ни у кого из посторонних[4] нет и мысли претендовать на содержимое посылок, и вовсе не из-за человеческой гуманности — причина тривиальна:

«Всё, что было в посылке, а именно: сахар, колбаса, сало, конфеты, лук, чеснок, печенье, сухари, шоколад, папиросы “Беломор”, вместе с обёрточной и газетной бумагой, в которую был завёрнут каждый продукт, за время трёхлетнего блуждания в поисках адресата, перемешалось, как в стиральной машине, превратилось в единую твёрдую массу со сладковатым запахом гнили, плесени, табака и конфетной парфюмерии… Всё пропиталось жиром и табаком, засахари-лось…

Такая же картина повторилась и в другой посылке, с той только разницей, что там к содержимому добавились пара шерстяных носков и варежки» [6, c. 83]. Посылки, добиравшиеся до адресата несколько лет, получивший их рассказчик просит передать охране и выдавать ему содержимое по частям в течение трёх суток, чтобы не появился неудержимый соблазн съесть всё сразу:

«Так мучительно долго ещё никогда не тянулось время, как в эти последние трое суток. Ни лежать, ни спать я не мог — животный инстинкт гнал из барака к вахте, поближе к посылкам. Я окончательно потерял контроль над собой: не доверял охранникам, боялся, что они или выбросят посылки, или скормят собакам. Как волк из засады, следил за каждым, кто заходил на вахту…» [6, c. 84][5].

После выгодной продажи смотрителю бурок у главного действующего лица рассказа В. Шаламова появляется немного денег, и как следствие этого возобновляются с новой силой мысли о еде: Куплю масла! <...> И буду есть с хлебом, супом, кашей. И сахару! Персонаж «Посылки» хочет поделиться купленными в ларьке килограммом масла и килограммом хлеба с Семёном Шейниным, с которым когда-то вместе работал в одной бригаде. Первоначальное разочарование превращается в настоящую человеческую трагедию. Семён, побежавший за кипятком, оставил получателя посылки одного с сумкой, в которой лежали хлеб и масло. В это время ожидающий Семёна обладатель продуктов получил сильный удар по голове чем-то тяжёлым, и когда <…> вскочил, пришёл в себя, сумки не было. К этой трагедии В. Шаламов возвращается в рассказе «Надгробное слово»:

«<…> я упал на землю от страшного удара по голове. Когда я вскочил, сумки с маслом и хлебом не было. Метровое лиственное полено, которым меня били, валялось около койки. И все кругом смеялись. Прибежал Шейнин с кипятком. Много лет потом я не мог вспомнить об этой краже без страшного, почти шокового волнения» [12, т. 1, с. 371].

Этот случай остался в памяти рассказчика навсегда, а впечатление от пропажи усилилось всеобщим злорадным весельем соседей по бараку[6]:

«Я не плакал. Я еле остался жив. Прошло тридцать лет, и я помню отчётливо полутёмный барак, злобные, радостные лица моих товарищей, сырое полено на полу, бледные щёки Шейнина» [12, т. 1, с. 25].

Оксюморонное сочетание злобная радость показывает, что «<…> для человека нет лучше ощущения сознавать, что кто-то ещё слабее, ещё хуже» [12, т. 2, с. 123][7]. Ф. Достоевский в «Записках из Мёртвого дома» отмечал особенности каторжанского смеха — «грубого, цинического смеха» [5, т. 4, с. 34]. А. Шопенгауэр писал: «Самое действительное утешение в каждом несчастии и во всяком страдании заключается в созерцании людей, которые ещё несчастнее, чем мы, — а это доступно всякому» [15, c. 198]. «Развлечение было лучшего сорта. В таких случаях радовались вдвойне: во-первых, кому-то плохо, во-вторых, плохо не мне. Это не зависть, нет…» [304, т. 1, с. 25]. С подобным сортом развлечений читатель встречается во многих других рассказах В. Шаламова — в «Белке» (о чём речь ниже), в «“Сучьей” войне», где «<…> дежурный врач радовался всему плохому, что приходилось встретить и видеть» [12, т. 2, с. 56]. В рассказе «Город на горе» описано характерное развлечение одичавшего лагерного homo ludens’а:

«<…> бывший министр Кривицкий и бывший журналист Заславский развлекались на глазах у всех бригад страшным лагерным развлечением. Подбрасывали хлеб, пайку-трёхсотку оставляли на столе без присмотра, как ничью, <…> и кто-нибудь из доходяг, полусумасшедший от голода, на эту пайку бросался, хватал её со стола, уносил её в угол и цинготными зубами, оставляющими следы крови на хлебе, пытался этот чёрный хлеб проглотить. Но бывший министр — был он и бывший врач — знал, что голодный не проглотит хлеб мгновенно, зубов у него не хватит, и давал спектаклю развернуться, чтобы не было пути назад, чтобы доказательства были убедительней.

Толпа озверелых работяг набрасывалась на вора, пойманного “на живца”. Каждый считал своим долгом ударить, наказать за преступление, и хоть удары доходяг не могли сломать костей, но душу вышибали.

Это вполне человеческое бессердечие. Черта, которая показывает, как далеко ушёл человек от зверя.

Избитый, окровавленный вор-неудачник забивался в угол барака, а бывший министр, заместитель бригадира, произносил перед бригадой оглушительные речи о вреде краж, о священности тюремной пайки. <…> Игра “на живца” была очень в ходу в спецзоне в моё время» [12, т. 2, с. 183].

Не только блатари любили театральность, но неудержимое влечение к ней испытывали и другие слои лагерного населения, в том числе лагерное начальство. В рассказе В. Шаламова «Облава» кровавый спектакль (смертоносную игру, охотничью игру) организует начальник ОЛПа Соловьёв. Он устраивает в центральной районной больнице на «Беличьей» облаву на заключённых. Цель облавы — сбор рабсилы и отправка её на золотые прииски, дабы возместить больными ушедших под сопку заключённых.

В рассказах В. Шаламова встречаются спектакли и представления от сравнительно безобидных (таких, как поедание главным персонажем сгущённого молока («Сгущённое молоко»)) до сооружения блатными на территории прииска виселицы и публичной казни на ней воров-отступников («“Сучья” война»).

Не обходят вниманием эту первобытно-звериную сторону человеческого естества и другие авторы-колымчане:

«Изнурённым от голода или непосильной работы людям тут никто не сочувствовал. Наоборот, они вызывали злобное презрение, особенно в тех случаях, когда ещё и впадали в обычное при дистрофии голодное слабоумие. Плетущегося позади всей бригады еле передвигающего ноги человека с особой злобой пинали прикладами конвоиры. В забое его непрерывно награждали толчками и ударами бригадиры и десятники, в бараке — дневальный, а то и просто те, кто был хоть немного посильнее. Доходяги раздражали своей неспособностью поднять иногда совсем небольшую тяжесть, переступить без падения низенький порог, сразу ответить на вопрос “Как твоя фами-лия?” и сообразить, который талон у них на хлеб, а который на баланду. Особенно часто получали колотушки и синяки те, кто, уже падая от ветра, продолжал ещё огрызаться и гундеть. И если такого, в ответ на его претензию, что черпак не полон, раздатчик баланды огревал этим черпаком по голове, никто ему не сочувствовал. А чего с ним валандаться? Начал подыхать, так пусть и подыхает, а не путается под ногами. То, что такое же состояние было почти неизбежным будущим почти каждого лагерного работяги, не только не уменьшало их злобы к фитилям, а скорее её усиливало. <…> В человеческом стаде инстинкт враждебности к беспомощному ближнему проявляется с особой силой там, где это стадо состоит из людей, насильно согнанных в какой-нибудь общий загон, каковым является, например, концентрационный лагерь» [3, т. 1, 83, c. 267–268].

Л. Пинский писал, вспоминая «четыре спасительные Истины Будды» [7, c. 4], о том, чего так не хватало человеку XX века — сострадания, которое автор «Парафразов и памятований», вслед за Буддой, ставил выше любви. В рассказе «Посылка» даже остатки, состоявшие из нескольких ягод чернослива, не получилось спокойно доесть. Начальник лагеря Коваленко и начальник прииска Рябов не позволили нарушить режим, ворвавшись ночью в барак, где трое зэка

«<…> варили у печки каждый своё: Синцов кипятил сбережённую от обеда корку хлеба, чтобы съесть её, вязкую, горячую, и чтобы выпить потом с жадностью горячую снеговую воду, пахнущую дождём и хлебом. А Губарев натолкал в котелок листьев мёрзлой капусты — счастливец и хитрец. Капуста пахла, как лучший украинский борщ! А я варил посылочный чернослив. Все мы не могли не глядеть в чужую посуду» [12, т. 1, с. 26].

Начальники без промедления опрокинули всё готовившееся на пол. Коваленко пробил дно каждого котелка для надёжности кайлом.

Разумеется, здесь не обошлось без назидательной речи:

«– Есть котелки — значит, есть чтó варить, — глубокомысленно изрёк начальник прииска. — Это, знаете, признак довольства.

– Да ты бы видел, что они варят, — сказал Коваленко, растаптывая котелки» [12, т. 1, с. 26].

После ухода скорых на расправу начальников каждый собрал остатки своей еды с пола барака и уже безо всякой варки, связанной с риском облавы, быстрее съел. В рассказе В. Шаламова «Первая смерть» пальцами человека в военной форме, следователем Штеменко, была удавлена Анна Павловна, секретарша начальника прииска. Штеменко, всяческими способами фабрикующий новые дела на заключённых прииска,

«был именно тот начальник, который при посещении нашего барака месяца три назад изломал все арестантские котелки, сделанные из консервных банок, — в них варили всё, что можно сварить и съесть. В них носили обед из столовой, чтобы съесть его сидя и съесть горячим, разогрев в своём бараке на печке. Поборник чистоты и дисциплины, Штеменко[8] потребовал кайло и собственноручно пробил днища кон-сервных банок» [12, т. 1, с. 93].

Финал рассказа «Посылка», скорее, закономерный, в нём нет ничего неожиданного. Завершающее событие вполне вписывается в беспросвет-ный ряд всего происходящего в лагере: десятники внесли в барак и бросили на пол что-то, не шевелящееся, но живое, хрюкающее.

«– Ваш человек? — И смотритель показал на комок грязного тряпья на полу.

– Это Ефремов, — сказал дневальный.

– Будет знать, как воровать чужие дрова.

Ефремов много недель пролежал рядом со мной на нарах, пока его не увезли, и он умер в инвалидном городке. Ему отбили “нутро” (тоже развлечение. — Ч. Г.) — мастеров этого дела на прииске было немало. Он не жаловался — он лежал и тихонько стонал» [12, т. 1, с. 26–27].

В повести Г. Демидова «Декабристка» в прошлой жизни учёный, а теперь один из заключённых Берлага Сергей Яковлевич Комский (Е-275) совершает непонятный для солагерников и вохры поступок — отказывается от присланной с Большой земли на Колыму посылки[9]. Причина отказа спецзаключённого была в следующем: Комский хотел убедить приславшую посылку Нину Габриэлевну Понсо, любящую его, в том, что ей нужно вычеркнуть его из своей жизни и не отказываться от собственного личного счастья, не хоронить себя — молодую и красивую женщину. Находиться в заключении Комскому из двадцати лет оставалось ещё восемнадцать, а пребывание своё в лагере он расценивал как гражданскую смерть: «Спасибо, дорогая Нина, за Вашу преданность. Однако прощайте и не пишите мне больше» [4, т. 3, 85, c. 134], — этими словами кончалось письмо Сергея Яковлевича.

«К осени он получил от Понсо второе письмо. Она писала, что его ответ огорчил её меньше, чем можно было думать. Он жив, и это главное. А лишить её права любить и ждать его возвращения он не может, несмотря на свои рассуждения, в которых так убедительно доказывает нелогичность её чувства к нему. <…> Понсо писала ещё, что посылку всё-таки она ему отправила. Совсем маленькую. В ней только кулёк сахару, запаянная банка топлёного масла и несколько пачек галет. Он очень огорчит её, если не примет эту посылку» [4, с. 136–137].

Комский не хотел огорчать Нину Габриэлевну, но от посылки отказался, чтобы Понсо впоследствии не обвинили в связях с «врагом народа»[10]:

«Когда на имя Комского в лагерь пришла посылка, его вызвали в каптёрку, где такие посылки вскрывались в присутствии дежурного по лагерю. Увидев заключённого с номером Е-275 на шапке, каптёр поддел было топором крышку фанерного ящика.

– Не надо, не вскрывайте! — торопливо сказал получатель.

– В чём дело, Е-двести семьдесят пять? — нахмурился дежурный.

– Я прошу отправить эту посылку обратно! — заявил Комский.

Надзиратель и заключённый кладовщик уставились на него с изумле-нием. Такого в их практике ещё не бывало. Чтобы заключённый, да ещё подсобник, сидящий на голом гарантпайке с его баландой из плохо ободранного овса, отказался от галет и масла! Чокнутый он, что ли, этот Е-275!

– Выходит, тебе нашей кормёжки от пуза хватает! — насмешливо со-щурился дежурняк.

– Выходит, так, — хмуро подтвердил Комский.

– Что ж, вольному воля… — пожал плечами дежурный.

Каптёр осклабился. Ему показалось очень смешным это выражение в применении к обвешанному номерами спецлагернику. Тем не менее, он действительно имел право не принимать посылки, как сумасшедший имеет право носить на голове валенок» [4, c. 137–138].

Можно лишь догадываться, чего стоил полуголодному спецлагернику отказ от продуктов, которых он не то, что не ел, но и не видел очень давно: «<…> Комский уходил в свой барак с таким усилием, как будто ему приходилось отдирать подошвы лагерных бурок от липкой густой грязи» [4, с. 138].

Посылка для заключённого — это не только помощь в виде необходимых для жизни в лагере продуктов, одежды, но и возможность прикоснуться к предметам, которых касались родные люди: «<…> И в полудни — в сверканье, щебетанье — / У ящичка из быстрых рук твоих, / Как бы взаправдашнее шло свиданье, / Шёл разговор меж нас двоих <…>» [10, c. 644][11].

В. Нарбут писал жене из колымского лагеря Стан Оротукан: «<…> зачем ты засыпаешь меня посылками <…>. Мне и радостно, и горько почему-то. <…> Ведь всего этого, что в посылках, касались твои руки <…>» [8, c. 381]. Именно посылка становится одним из немногих материальных «актуализаторов» памяти, медиатором между не видевшими друг друга долгое время людьми.

Библиографический cписок

1. Адамова-Слиозберг, О. Л. Путь / О. Л. Адамова-Слиозберг; пре-дисл. Н. Коржавина; худож. Д. С. Мухин. — М.: Возвращение, 1993. — 254 с.

2. Вагнер, Г. К. Из глубины взываю... (De profundis) / Г. К. Вагнер. — М.: Круг, 2004. — 271 с.

3. Демидов, Г. Г. Чудная планета: рассказы / Г. Г. Демидов; сост., подгот. текста, подгот. ил. В. Г. Демидовой; послесл. М. Чудаковой. — М.: Возвращение, 2008. — 360 с.

4. Демидов, Г. Г. Любовь за колючей проволокой: повести и рассказы / Г. Г. Демидов; публикация В. Демидовой; предисл. М. Чудаковой. — М.: Возвращение, 2010. — 360 с.

5. Достоевский, Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. / Ф. М. Достоевский. — Л.: Наука, 1972–1990.

6. Жжёнов, Г. С. От «Глухаря» до «Жар-птицы»: повесть и рассказы / Г. С. Жжёнов. — М.: Современник, 1989. — 160 с.

7. Лепин, Н. (Пинский Л. Е.). Парафразы и памятования / Н. Лепин // Синтаксис. — Париж, 1980. — № 7. — 112 с.

8. Нарбут, В. И. Стихотворения / В. И. Нарбут; вступ. статья, сост. и примеч. Н. Бялосинской и Н. Панченко. — М.: Современник, 1990. — 445 с.

9. Ницше, Ф. Сочинения: в 2 т. / Ф. Ницше // Литературные памятники / сост., ред. изд., вступ. ст. и примеч. К. А. Свасьяна; пер. с нем. — М.: Мысль, 1990. — Т. 1. — 829, [2] с.

10. Поэзия узников ГУЛАГа: антология / под общ. ред. акад. А. Н. Яковлева; сост. С. С. Виленский. — М.: МФД: Материк, 2005. — 992 с. — (Россия. XX век. Документы).

11. Шаламов, В. Т. Воспоминания / В. Т. Шаламов. — М.: «Издательство “Олимп”, “Издательство Астрель”, “Издательство АСТ”», 2001. — 384 с. 12. Шаламов, В. Т. Собрание сочинений: в 4 т. / сост., подгот. текста и примеч. И. Сиротинской. — М.: Худож. лит., 1998.

13. Шаламовский сборник. Вып. 2 / сост. и ред. В. В. Есипов. — М.: Изд-во «Грифон», 1997. — 208 с.

14. Шиллер, Ф. П. Письма из мёртвого дома / Ф. П. Шиллер; сост., пер. с нем., примеч., послесл. Дизендорфа В. Ф. — М.: Обществ. акад. наук рос. немцев, 2002. — 1009 с.

15. Шопенгауэр, А. Афоризмы и максимы / А. Шопенгауэр; авт. предисловия Ю. В. Перов. — Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1990. — 288 с.

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.