Арина Анкудинова

«Ей обязан я стихами» (Роль матери в становлении поэтической натуры В. Шаламова)

Появление у человека поэтического таланта как высшего духовного дарования (или, как принято говорить, «дара Божия») во многом является загадкой. В то же время здесь можно проследить влияние определенных наследственных, культурно-психологических, педагогических и иных факторов, действие которых запечатлено в биографиях многих выдающихся людей. Так, по признаниям целого ряда знаменитых писателей и поэтов (А.А. Блока, С.А. Есенина, А.П. Чехова, М.А. Булгакова и других), первенствующее значение в их воспитании сыграли матери. Например, А.П. Чехов говорил: «Талант в нас со стороны отца, а душа – со стороны матери». В биографии В.Т. Шаламова всё было несколько иначе, но при этом определенность роли каждого из родителей обрисовывается самим писателем необычайно ярко и рельефно. Исходя из его личных свидетельств и характеристик, можно с достаточной уверенностью говорить, что не только душа, но и поэтический склад характера (поэтическая натура) у него были унаследованы со стороны матери и поддержаны (взращены) ею в его ранние годы, а от отца ему, скорее всего, перешел твердый и непримиримый характер.

«Ей обязан я стихами» – строка из стихотворения «Моя мать была дикарка…» (1970) является ключом к нашей теме, и ее необходимо рассмотреть детальнее.

Для исследования проблемы первоочередную ценность имеют все тексты писателя, посвященные воспоминаниям о детстве и юности, и прежде всего автобиографическая повесть «Четвёртая Вологда». Долгое время она являлась по существу единственным источником, касающимся В.Т. Шаламова и его семьи, но в последние годы раскрыт ряд новых произведений и документов о его матери Надежде Александровне. Особое значение имеют неизвестные ранее стихи Варлама Тихоновича, которые, наряду с опубликованными, вошли в новое, текстологически выверенное и комментированное издание «Четвертой Вологды», изданное в 2017 г. и переизданное в этом году, накануне нашей конференции [1]. Обнаружен и ряд новых архивных документов о матери писателя, которых я буду касаться далее. Для понимания своеобразия Шаламова-художника и преодоления стереотипа его восприятия только как автора лагерной прозы важнейшее значение имеет недавнее издание полного академического собрания стихотворений В.Т. Шаламова в серии «Новая Библиотека поэта» [2], где составителем и автором предисловия В.В. Есиповым сделан принципиальный вывод о «природном поэтическом складе личности Шаламова и поэтической первооснове его творчества», то есть, «о принадлежности его к универсальному типу художников – поэтов-прозаиков с поэтической доминантой» [2, с. 8]. В связи с этим особого внимания заслуживает первая глава «Четвертой Вологды», где Шаламов размышляет о «границах поэзии и прозы в собственной душе» и свидетельствует: «Я начинал со стихов, с мычания ритмического, шаманского покачивания…» [1, с. 16].

Обратимся к образу матери в «Четвертой Вологде». Из всего содержания повести явствует, что Надежда Александровна была для юного Варлама самым любимым и близким человеком в семье. В тексте это бросается в глаза даже на уровне именования. Чаще всего по отношению к ней автор использует сочетание «мама моя», «моя мама», реже «мать» (в случаях, когда не понимает её позицию: «Мать, которой хотелось видеть меня именно в Духовной академии, грустно молчала» [1, с. 62]), в отличие от именования Тихона Николаевича, где используется только единственная форма, показывающая дистанцию, – «отец». Глубокое благоговение перед матерью, пронесенное через всю жизнь, хорошо передает мысленный диалог взрослого Шаламова с нею в главе XXXIV, после сцены, где сосед Рожков грубо обходится со своей женой:

« – Вот таким, – сказала мама моя, – я не хотела бы, чтобы ты вырос.

Я таким и не вырос, мама!» [1, с. 139]

Еще более красноречива фраза: «Я не епископ и не священник. Но свою маму хотел бы причислить к лику святых» [1, с. 34].

Известно, что Надежда Александровна Шаламова (до замужества Воробьёва, 1869-1934) была коренной вологжанкой из чиновничьей семьи, выпускницей женской Мариинской гимназии и педагогических курсов. Выйдя замуж за будущего отца В.Т. Шаламова – недавнего семинариста Тихона Шаламова, верно сопровождала его всю жизнь, в том числе во время двенадцатилетней службы в православной миссии на Алеутских островах. Совсем недавно найдена единственная качественная фотография матери В.Т. Шаламова в её сравнительно молодом возрасте (в 1903 г. ей 34 года), еще до рождения младшего сына. Нет сомнений, что на групповом снимке, сделанном на Кадьяке, крайняя слева – Надежда Александровна. Джозефина Лундблад-Янич отмечает: «…присутствие какой-либо посторонней женщины здесь вряд ли было допустимо, а она была не только “матушкой” кадъякского “батюшки”, но и преподавательницей церковно-приходской школы. А главное – ее лицо. Если сравнить его даже с тем единственным некачественным изображением Н.А. Шаламовой кадьякского периода, что сохранилось (оно есть в Шаламовском доме в Вологде), или с известным поздним снимком 1933 г., где она, постаревшая, в скорби сидит у гроба умершего мужа, то мы увидим явное тождество. И полная, крупная фигура соответствует описаниям мамы В. Шаламовым в “Четвертой Вологде”» [3].

Кадьякский образ Надежды Александровны – миловидной молодой женщины – мог быть известен Шаламову только по фотографиям, ибо в первых строках посвященной матери главы XI своей повести он пишет: «Я никогда не видел маму красивой, хотя и прожил с родителями целых семнадцать лет. Я видел распухшее от сердечной болезни безобразно толстое рабочее животное, с усилием переставлявшее опухшие ноги и передвигающееся в одном и том же десятиметровом направлении от кухни – до столовой, варящей пищу, ставящей опары, с опухшими руками, пальцами, обезображенными костными панарициями» [1, с. 51].

Приводимые писателем детали складываются в портрет женщины, изувеченной бесконечным тяжёлым трудом, и в финале перед нами уже «скелет с хлопающей по животу морщинистой кожей» [1, с. 137]. Болезненный вид матери подчёркивается и в воспоминаниях Л. Окуневой, которая некоторое время (в 1927 г.) проживала вместе с семьей Шаламовых в Вологде, в нижнем этаже Воскресенского собора, когда их выселили из квартиры: «С женой его Надеждой Александровной я общалась мало. Она была очень больна. Соседка мне сказала, что у нее водянка и порок сердца. Она почти все время лежала, а когда вставала и ходила, то сильно задыхалась. Я по ее просьбе приносила ей капли» [4].

Если в описании тяжелых недугов матери писателя невозможно упрекнуть в преувеличениях, то в описании ее беспросветной, придавленной домашним бытом (и отцом) повседневной жизни, вероятно, присутствует некоторая гиперболизация. И.П. Сиротинская, ближайший друг Шаламова, мать троих детей, замечала по этому поводу: «Но кто из женщин не тащит этот воз — семейное хозяйство», подчеркивая, что «кухонные занятия матери — это, конечно, уже послереволюционная пора» [5, с. 16]. Напомним, что именно в эту пору, после материального краха семьи в 1918 г. (отмены пенсии за миссионерскую службу) и особенно после 1920 г., когда ослеп муж, Надежде Александровне выпала самая тяжкая доля — почти пятнадцать лет в одиночку бороться за выживание — и мужа, и семьи, и своё.

Вещный мир Надежды Александровны в повести показан крайне бедно (в отличие от «царства вещей» отца): шаль из чёрного кружева, шляпка с перьями, муфта, пальто, а также венчальные свечи и пожелтевшие письма. Это предметы ушедшей жизни. Они являлись материальным знаком нематериального (можно сказать, что уже здесь намечаются черты поэтичности её души: её мир – нематериален).

Неромантическая внешность, которой стеснялся сын, и то пространство, в котором постоянно находилась мать, противопоставлены истинной натуре Надежды Александровны, её духовному миру. В противоположность «огромному телу» выступает внутренняя «хрупкость». Этот контраст помогает раскрыть психологический портрет матери. Несмотря на всю неприглядность, неуклюжесть, болезненность, которая отражается во внешнем виде, мы понимаем, что это была женщина с богатым внутренним миром, чуткая к поэзии и музыке – эти увлечения она, в силу своего подчиненного положения в семье, скорее всего таила в глубине души и раскрывала только детям. Как рисует образ матери Шаламов в стихотворении «Моя мать была кухарка…», Надежда Александровна была очень доверчива к людям («Каждый, кто к ней приближался, / Маме ангелом казался») и в тоже время застенчива и нелюдима (И, проехавши полмира,/За порог своей квартиры / Моя мама не шагала – / Ложь людей ее пугала») [2 , 2[1], с. 245-246].

Отрешенность от «мирского», суетного, как можно полагать, проистекала в первую очередь от глубокой религиозности матери. Прямо об этом Шаламов не пишет, но жена православного священника, многолетняя спутница его жизни, не могла быть иной. Писатель дает на этот счет несколько выразительных штрихов, начиная с «семейной кровати под образами» [1, с. 53]. Особенно важен и многозначителен ответ юного Варлама на вопрос, ходит ли он в церковь: «Хожу. Я с мамой хожу» [1, с. 99]. Безусловно, мама посещала все литургические службы в Софийском («холодном») и в Воскресенском («теплом») соборах, где служил отец, и вместе с нею ходил всё свое детство Варлам. Не случайно он пишет о своем «детском христианстве» [1, с.128]. О «детском христианстве» поэт вспоминал и в стихотворении «В церкви» (1955), вошедшем в «Колымские тетради»:

Вряд ли можно сомневаться в том, что «правда детской чистоты», т.е. ничем не замутненная горячая и искренняя вера в доброе начало жизни, в Христа, наполняла всё раннее детство Шаламова, и эта вера была органично и неназойливо внушена ему матерью. Такой путь вхождения ребенка в жизнь был естественным для того времени, и то, что сам Варлам Тихонович впоследствии утратил веру в Бога, не значит, что он стал воинствующим атеистом и в какой-либо мере перестал уважать веру матери. Напомним его высказывание, относящееся к 1965 г.: « Я — человек, не имеющий религиозного чувства, хотя и признающий его полезность в смысле общественной и личной морали» [6, 7, c. 377]. Как можно полагать, полезными для себя он считал и первые уроки христианства, полученные от матери. Все это способствовало воспитанию души юного Варлама и зарождению в нем возвышенного, «надмирного» (поэтического) отношения к жизни.

Здесь нельзя не коснуться размышлений Шаламова о сущности поэзии. Заслуживают особого внимания его слова из переписки с Б. Пастернаком, начавшейся вскоре после освобождения из лагеря, еще на Севере: «Корень поэзии — в этике, и мне подчас даже кажется, что только хорошие люди могут писать настоящие большие стихи. Имеют право на это. Вернее, иначе: настоящие, большие стихи могут написать только хорошие люди»[6, 6, с. 22].

Понятие «хороший человек», по представлениям Шаламова, не ограничивается добротой, а включает в себя, прежде всего, твердое различение добра и зла («я различаю – где добро, где зло», как писал он в известном стихотворении, ставшем названием нашей конференции). Важнейшим мерилом человека для него являлось также соответствие слова и дела. «Сочувствие, не подкрепленное делом, — худший вид фальши», – подчеркивал писатель [1, с. 56], видя в поведении мамы полную противоположность. Строгое следование законам совести, ответственности и жертвенности в повседневной жизни являлось для нее правилом.

Особо следует остановиться на последнем качестве, которое в этике Шаламова заняло ключевую роль: он не раз писал о своем литературном и поэтическом труде после Колымы как жертве, требующей «собственной крови»: «Поэт – не врач, он только донор, / Живую жертвующий кровь... » [2, с. 237]; «собственная кровь, собственная судьба – вот требование современной литературы» [6, 5, с. 146]. При этом жертва, что особенно важно для Шаламова, должна быть не показной: «Чтобы кровь была настоящей, безымянной» [6, 5, с. 352]. Характерно, что в «Четвертой Вологде» Шаламов прямо заявляет: «Мы, младшие дети – Сергей, Наташа и я, – мы представители маминых генов – жертвы, а не завоеватели», «у всех нас выражено душевное, даже духовное сопротивление», «наша формула такая: сначала жертва, а потом право на советы» [1, с.144-145]. В этом отношении Надежда Александровна с ее каждодневным и незаметным жертвенным трудом во благо семьи и детей, особенно после того, как ослеп муж («четырнадцать лет в одиночестве сражалась за жизнь» [1, с. 123]) , – стала для юного Шаламова самым живым и действенным примером истинно праведной жизни, посвященной высшим целям, и тем идеалом, которому он сам следовал.

Даже на склоне лет, в 1979 г., писатель подчеркивал: «Простые истины усваиваются в детстве у матери, у камелька» [6, 5, с. 22 ].

Следовательно, именно мама заложила в Шаламове те высокие и твердые нравственные основы, без которых мы не можем представить его как поэта и писателя.

Кроме того она – и в этом сказалась ее талантливая творческая натура – внесла в воспитание младшего, по-особому любимого сына свои, подсказанные материнским инстинктом и педагогическим опытом, приемы. Шаламов подчеркивал: «Я был педагогическим маминым экспериментом, единственным опытом, который провела мать для себя и по своему собственному соображению» [1, с. 53]. Эксперимент этот, проводившийся вопреки отцу, как известно, состоял в том, что мама научила Варлама читать, когда ему было всего три года, и сделала это очень простым и в то же время оригинальным способом: «Мне не давали игрушек – только кубики с буквами, из которых я складывал слова, играя у ног матери на кухне во время ее круглосуточной стряпни» [1, с. 78].

Научить ребенка складывать слова, т.е. читать в трехлетнем возрасте, – это значит, как замечает В.В. Есипов, «намного раньше открыть путь к познанию мира и к формированию у ребенка других удивительных способностей» [7, с. 35-36]. Это было чудо, которое мало кто оценил тогда. По крайней мере, его способность быстрого чтения («В мое зрение попадают двадцать-тридцать строк сразу, и так я читаю все книги всю жизнь» [1, с. 78]) вызывала недоверие отца, как и поразительная память Варлама на прочитанное.

Одними из первых книг юного Шаламова, по правилам священнической семьи, были, несомненно, Библия и «Жития святых». Об этом можно судить по многочисленным реминисценциям из Старого и Нового Заветов в его стихах, а также и в прозе. Особенно характерна эта черта для его стихов колымского периода, когда он возрождался к жизни (и к поэзии) после двенадцати лет лагерей. Очевидно, что здесь следует говорить не просто о памяти или только о знании библейских текстов, полученном в детстве, но и глубоком понимании Шаламовым значения христианской культуры в истории человечества, ее огромной роли в искусстве, в том числе в поэзии (что Шаламов много раз подчеркивает в переписке 1953-1956 гг. с Б. Пастернаком). В сущности. Шаламов был одним из немногих писателем и поэтом в советской литературе тех лет, кто использовал образы и символы христианства в своих произведениях в художественных целях, подчеркивая вечность темы человеческих страданий (ср. колымское стихотворение «Здесь все, как в Библии, простое…»). Отдавая ему дань в этом отношении, мы должны, конечно, отдать дань и его матери, которая приобщила его к христианской культуре.

Безусловно, и первое знакомство с русской литературой и поэзией произошло у юного Варлама благодаря маме. Любовь ее к литературе подчеркивается писателем многократно: «Мама любила стихи, а не ухваты» [1, с. 53], «мама моя знала бесконечное количество стихов», у неё «всегда были наготове какие-то стихотворные строки, соответствующие ее настроениям, проблемам, требующим ее решения. И не только Некрасов – кумир русской провинции – занимал тут почетное место, но и Алексей Толстой, и Пушкин, и Никитин» [1, с. 146]. Пушкина и Лермонтова, подчеркивает Шаламов, мама «знала наизусть» [1, с. 148]. Примечательна такая деталь: в библиотеке отца имелся однотомник Жуковского [1, с. 69], однако, принадлежал он не отцу, а, очевидно, матери. Это важно отметить, поскольку сам Шаламов признавался: «В детстве мало знал Пушкина, чтил, а любил не Пушкина, а Жуковского» [6, 5, с. 269 ]. Эту любовь можно считать заслугой матери, и одновременно – свидетельством ее тонкого поэтического вкуса и романтического склада души, перешедших к сыну[2].

Стоит заметить, что в приложении к человеческому характеру – складу души или натуре – понятия «романтического» и «поэтического» в русском языке сближаются, употребляются как синонимы. К этому же синонимическому ряду относятся и понятия «чувствительности» и «сентиментальности». В связи с этим особую ценность имеет эпизод о матери в воспоминаниях Шаламова «Моя жизнь – несколько моих жизней»: «Мама моя была человеком крайне нервной организации, которая плакала, слушая всякую музыку – не отличая в своем отклике минора от мажора. Симфоническая музыка, рояль и скрипка приводили ее в трепет, почти к истерии» [6, 4, с. 299]. И продолжает: «Может быть, радио тебе поставить, – говорил я маме. Детекторный приемник уже появился тогда. – Нет-нет. Я буду целый день плакать. Я не могу слушать музыку» [там же, с. 300].

Повышенная чувствительность или «крайне нервная организация», как известно, составляют удел поэтов или их тяжкий крест. Сам Шаламов был и остался до конца именно таким человеком. По воспоминаниям И.П. Сиротинской, он, необычайно мужественный человек, даже в поздние свои годы нередко плакал. Не от музыки (ее он, по своей глухоте, чувствовал с большим трудом), а от встреч с настоящим, трогающим сердце искусством. Например, при просмотре фильма «Генералы песчаных карьеров» в 1971 г.: «Помню, как он был тронут до слез похоронами возлюбленной в «Генералах». Ее погружением в зеленоватую глубину океана, как в бездонную вечность…» [5, с. 24].

Можно привести и другой пример, связанный с Колымой. Трудно поверить, но одно из самых нежных, «сентиментальных» стихотворений было написано Варламом Тихоновичем на Крайнем Севере в 1952 г., вскоре после освобождения из лагеря. И причина этой «сентиментальности» – воспоминание о детстве, о матери:

На Колыме, после почти пятнадцати лет каторги, поэт вспоминал домашний «теневой театр», который показывала мама! Анализировать это стихотворение я не стану, замечу лишь одно: мама таким простым незатейливым способом вносила одухотворяющее начало в жизнь детей, «белую стену» превращала в «чудесное», завораживающее, волшебное. Это открывало им путь в огромный мир искусства, поэзии. Можно сказать, что в основе стихотворения лежит метафора передачи дара художника от матери к сыну…

Таким образом, значение матери в судьбе В.Т. Шаламова необычайно велико, многогранно, и нет сомнений в том, что именно Надежда Александровна сыграла первостепенную роль в формировании поэтического склада натуры будущего великого писателя и поэта, в развитии его таланта и воспитании его высоких духовных устремлений. Как представляется, биография этой замечательной женщины заслуживает углубленного изучения. Предметом более детального исследования могут стать и педагогические методы, применявшиеся ею в воспитании сына. Очевидно, что некоторые из этих методов (например, в раннем приобщении ребенка к чтению) могут быть востребованы и сегодня.

В качестве завершения доклада приведу поздний перевод В. Шаламова (кон. 1960-х гг.) стихотворения еврейского поэта Х. Мальтинского (1910–1986). Как известно, сочиняя стихи в детстве, юный Варлам – из-за своей застенчивости (в чем он был похож на мать) – их никому не показывал. В переводе отразилось детское воспоминание и личный опыт будущего поэта:

Литература

1.Шаламов В. Т. Четвертая Вологда: повесть, рассказы, стихи / под ред. В. В. Есипова. – Вологда: Древности Севера, 2017 (2021 – 2-е изд.).
2.Шаламов В. Т. Стихотворения и поэмы: в 2 томах / вступ. статья, составление, подготовка текста и примечания В. В. Есипова. – СПб. : Издательство Пушкинского Дома; Вита Нова, 2020.
3. Лундблад-Янич Джозефина. Кадьякские находки.
4. Окунева Лариса. Встреча с семьей.
5. Сиротинская Ирина. Мой друг Варлам Шаламов. М.: Аллана, 2006.
6. Шаламов В. Т. Собр. соч. в 6 томах. М.: Терра – Книжный клуб. 2005.
7. Есипов В. Шаламов. – М.: Молодая гвардия, 2012 (серия ЖЗЛ).

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.