Людмила Егорова

«Шерри-бренди» В. Шаламова: редакции первых зарубежных изданий

В письме Ирине Сиротинской Варлам Шаламов писал:

Рассказ «Шерри-бренди» не является рассказом о Мандельштаме. Он просто написан ради Мандельштама, это рассказ о самом себе. При абсолютно достоверной документальности каждого моего рассказа я всегда имел в виду, что для художника, для автора самое главное — это возможность высказаться — дать свободный мозг тому потоку. Сам автор — свидетель, любым словом, любым своим поворотом души он дает окончательную формулу, приговор.

Первоначальное название рассказа — «Смерть поэта» [Соловьев 2015]. В эссе «О прозе» Шаламов зафиксировал обстоятельства его написания:

Рассказ написан сразу по возвращении моем с Колымы в 1954 году в Решетникове Калининской области, где я писал день и ночь, стараясь закрепить что-то самое важное, оставить свидетельство, крест поставить на могиле, не допустить, чтобы было скрыто имя, которое мне дорого всю жизнь, чтобы отметить ту смерть, которая не может быть прощена и забыта.

Шаламов читал рассказ на первом вечере памяти Осипа Мандельштама 13 мая 1965-го (на механико-математическом факультете МГУ) в присутствии Надежды Яковлевны Мандельштам. Согласно стенограмме выступления, он говорил:

Я прочитаю рассказ «Шерри-бренди», написал его лет 12 тому назад на Колыме. Очень торопился поставить какие-то меты, зарубки. Потом вернулся в Москву и увидел, что почти в каждом доме есть стихи Мандельштама. Его не забыли, я мог бы и не торопиться. Но менять рассказ не стал.

«Шерри-бренди» — пронзительный рассказ из первого цикла «Колымских рассказов» об умирающем поэте в пересыльной/108/тюрьме, о пограничном состоянии между жизнью и смертью, которое так хорошо знал сам Шаламов. Ярчайший пример «двойничества», когда автор и герой практически сливаются: «Создание двойника — Мандельштама — позволяет Шаламову описать свою собственную смерть и в то же время воздвигнуть надгробный памятник поэту» [Юргенсон 2005: 333].

Поводом к замыслу произведения послужил рассказ, переданный Шаламову врачом Н. Савоевой[1]. Окончив в Москве медицинский институт (1940), она отправилась на Колыму в качестве вольнонаемного врача-хирурга. О смерти Мандельштама ей рассказала повариха, которой Савоева помогала в пересыльном лагере «Вторая речка» под Владивостоком в ожидании парохода в бухту Нагаево. Эту историю она и пересказала Шаламову при встрече с ним в больнице Севлага на «Беличьей» в 1944 году [Савоева 1996: 10–11].

Сведения о последних днях Мандельштама в то время и позднее были крайне разноречивы. Павел Нерлер собрал архивные материалы в книге «Слово и “Дело” Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений». Согласно официальному свидетельству, Мандельштам умер 27 декабря 1938 года от паралича сердца и артериосклероза [Нерлер 2010]. Произошло это в пересыльном лагере под Владивостоком. Шаламов не раз говорил, что завидовал Мандельштаму, не попавшему на Колыму [Юргенсон 2005].

Тема «Шаламов и Мандельштам» отражена во многих работах. Сам Варлам Тихонович к «мандельштамистам» себя не относил. 25 июня 1967 года он писал И. Сиротинской:

В прошлом году я выступал на вечере Мандельштама. Выступал не потому, что я футболист, перешедший из команды «Динамо» в команду «Спартак», а потому что Мандельштам — великий русский поэт, потому что он умер на Колыме, а вовсе не потому, что я мандельштамист или пастернакист.

Рассказ «Шерри-бренди» открыл четвертую подборку Шаламова в русскоязычном «Новом журнале» (No 91), который в Нью-Йорке издавал Роман Гуль. Авторское право журнал оставил за собой: Copyright by the New Review, 1968. Примечание традиционно гласило://110//

Мы продолжаем печатание «Колымских рассказов» В. Т. Шаламова (см. кн. 85, 86 и 89), поэта и прозаика, проведшего в концлагерях около 20 лет. Мы печатаем эту рукопись без ведома и согласия автора, в чем приносим ему извинения. Рукопись получена нами с оказией из СССР (прим. ред.).

Шаламовскую рукопись из СССР в 1966 году вывез профессор Принстонского университета Кларенс Браун. Позднее в интервью Джону Глэду Гуль рассказывал, что тогда он Шаламова-прозаика не знал: «Я когда-то читал его стихи, но особого моего внимания они не привлекли» [Глэд 1991: 47]. 15 сентября 1966 года Гуль в письме Брауну выражал энтузиазм по поводу привезенной рукописи, говорил о возможности ее публикации в «Новом журнале», предлагал встретиться. В письме от 29 сентября Роман Борисович извещал о возвращении рукописи (по-видимому, уже переснятой) и делился соображениями (здесь и далее оставляю написание авторским. — Л. Е.):

<З>аказным пакетом отправляю Вам манускрипт «Колымских рассказов». Я прочел еще не все. В ближайшем (декабрьском) номере Н<ового> Ж<урнала> я дам несколько рассказов: Посылка, Кант, Сухим пайком, Сентенция и м<ожет>б<ыть> Шери-бренди, хоть в нем много несделанного, но он явно написан о смерти Мандельштама.

Первые четыре рассказа действительно вышли в декабрьском выпуске журнала за 1966 год. Далее на протяжении 11 лет Гуль в общей сложности напечатал 50 рассказов. На вопрос Глэда о больших открытиях «Нового журнала» Гуль назвал именно Шаламова. При этом Гуль находил возможным публиковать рассказы в произвольном порядке и сильно их редактировать. «Шерри-бренди» он предварил эпиграфом, которого нет у Шаламова:

Внесенные в текст рассказа изменения бросаются в глаза: поток сознания разбит на абзацы (из первого абзаца Шаламова, например, получились три), редакторские сокращения и правка значительны. Продемонстрирую расхождения на примере первого абзаца, здесь и далее приводя текст собрания/110/ сочинений (далее — СС) [Шаламов 1998], в круглых скобках — вариант «Нового журнала» [Шаламов 1968], курсивом — то, что в журнальной публикации было удалено:

Поэт умирал. Большие, вздутые голодом кисти рук с белыми бескровными пальцами и грязными, отросшими трубочкой ногтями лежали на груди, не прячась от холода (несмотря на холод). Раньше он совал их за пазуху, на голое тело, но теперь там было слишком мало тепла. Рукавицы давно украли; для краж нужна была только наглость — воровали среди бела дня.

Во втором абзаце «Нового журнала» есть предложение, присутствующее в рукописи Шаламова, представленной на Шаламовском сайте [Шаламов], но отсутствующее в тексте СС: «Белый день, вечный полярный день был в этом карантинном бараке». Компоновка следующего предложения «Нового журнала» объясняется, по всей видимости, пропуском строки по невниманию, небрежности:

Тусклое электрическое солнце, загаженное мухами и закованное круглой решеткой, было прикреплено высоко под потолком. Свет падал в ноги поэта — он лежал, как в ящике, в темной глубине нижнего ряда сплошных двухэтажных нар. (Тусклое электрическое солнце, загаженное мухами и закованное круглой решеткой, было прикреплено, как в ящике, в темной глубине нижнего ряда сплошных двухэтажных нар.)

У Шаламова продолжается первый абзац, у Гуля — уже третий. Отмечу, что Гуль оставил фразировку Шаламова — «пальцы» (в СС введено избыточное пояснение — «пальцы рук»), при этом почему-то убрал образ кастаньет и внес необязательные изменения:

Время от времени пальцы рук (пальцы) двигались, щелкали, как кастаньеты, и ощупывали пуговицу, петлю, дыру на бушлате (ямку на бушлате), смахивали какой-то сор и снова останавливались. Поэт так долго умирал, что перестал понимать, что умирает. (Поэт умирал долго, но он не понимал, что умирает.) Иногда приходила, болезненно и почти ощутимо проталкиваясь через (сквозь) мозг, какая-нибудь простая и сильная мысль (простая, сильная мысль) — что у него украли хлеб, который он положил под голову. И это было так обжигающе страшно, что он готов был спорить, ругаться, драться, искать,/112/доказывать. Но сил для всего этого не было (Но сил уже не было), и мысль о хлебе слабела... И сейчас же он думал о другом (И тут же он думал о другом — ), о том, что всех должны везти за море, и почему-то опаздывает пароход, и хорошо, что он здесь. И так же легко и зыбко он начинал думать о большом родимом пятне на лице дневального бара- ка. Большую часть суток он думал о тех событиях, которые наполняли его жизнь здесь (Он думал о том, что наполняло его жизнь здесь). Видения, которые вставали перед его глазами, не были видениями детства, юности, успеха (Перед его глазами не было ни видений детства, ни видений юности и успеха). Всю жизнь он куда-то спешил. Было прекрасно, что торопиться не надо, что думать можно медленно. И он не спеша думал о великом однообразии предсмертных движений, о том, что поняли и описали врачи раньше, чем художники и поэты. Гиппократово лицо — предсмертная маска человека — известно всякому студенту медицинского факультета. Это загадочное однообразие предсмертных движений послужило Фрейду поводом для самых смелых гипотез. Однообразие, повторение — вот обязательная почва науки. То, что в смерти неповторимо, искали не врачи, а поэты. Приятно было сознавать, что он может еще думать. Голодная тошнота стала давно привычной. И все было равноправно — Гиппократ, дневальный с родимым пятном и его собственный грязный ноготь.

Очевидно, что в последних предложениях зафиксировано шаламовское знание медицины. Показалось ли это лишним редактору, вынесшему Мандельштама в эпиграф и, быть может, пожелавшему приблизить повествование к Мандельштаму?

Благодаря архивной работе с «Новым журналом» Я. Клоца мы знаем, что не только рассказы Шаламова Гуль находил «очень однообразными», но и «Музу Мандельштама» он не любил. 8 августа 1965 года, еще до знакомства с Шаламовым, Гуль писал Брауну:

...конечно, — объективно — очень ценю Музу Мандельштама, так же как и Ходасевича. Но не могу сказать, чтоб я эту Музу очень любил, это не «моя» Муза. Я давно как-то писал об этом Г. Иванову: за поэзией Мандельштама я не чувствую — ПЕРСОНЫ, поэта-человека, личности. Его стихи (и многие прекрасные стихи!) как-бы созданы никем. Они сами по себе. Простите, за это отступление.

Не углубляясь в то, как Гуль воспринимает современников и их творчество, замечу, что характер правки, вносимой им в текст Шаламова (кроме откровенного произвола),/112/свидетельствует о нацеленности Гуля на гладкость повествования, и уверены мы можем быть лишь в его приверженности традиционному письму — не «новой прозе» Шаламова. О том, что «Шерри-бренди» не является прямым свидетельством смерти Мандельштама и что это художественная проза, Гулю вынужден был напомнить Браун — по получении уже процитированного письма Гуля с его оценкой «Колымских рассказов»:

«Шери-бренди» — воображаемое повествование о смерти Осипа Мандельштама, как мне объяснил сам автор. Надеюсь, что Вы как-нибудь объясните это в редакторском комментарии — что это художественная проза.

Надежды Брауна были тщетными.

Трудно не согласиться с Клоцем в том, что для Гуля, эмигранта первой волны, «новая проза» Шаламова «оказалась непреодолимым стилистическим барьером». С 1920 года Гуль жил в Берлине, с 1933-го — в Париже, с 1950-го — в США. Он не имел возможности «не только участвовать, но и следить за рождением и развитием нового языка советской эпохи, на котором — и о котором! — пишет Шаламов». Для Шаламова же «формализм 1920-х годов умножился (или законсервировался) на многолетний лагерный опыт» [Клоц 2017: 253]. Формализм — не в том упрощенном понимании, которое было характерно для Советского Союза или Михаила Цетлина[2]. Положения из статьи Цетлина «О критике» Гуль привлекал в воспоминаниях в качестве формул литературного кредо журнала (подробнее см.: [Клоц 2017]).

«Новую прозу» Шаламова, то есть ее эстетическую новизну, Гуль не чувствовал. Думаю, он искренне полагал, что в «Шерри-бренди» «много несделанного». Читая, чувствуешь речевые волны: «Жизнь входила в него и выходила, и он умирал. Но жизнь появлялась снова, открывались глаза, появлялись мысли. Только желаний не появлялось». Гуль скрупулезно правил авторский текст: «Он умирал. Но жизнь опять входила в него, от- крывались глаза, возникали мысли. Только желаний не было».

Читая Шаламова, оказываешься в потоке его мыслей, ощущений. Гуль если не останавливал, то замедлял этот поток/113/синтаксическими, лексическими средствами, фонетическими эффектами. Он ничего не добавлял — исключительно вычеркивал и переиначивал, и, кажется, это занятие доставляло ему удовольствие, столь целенаправленно и последовательно он это делал. Поначалу можно подумать, что Гуль любил троекратность — убирал четвертое слово в перечислительном ряду; например, если у Шаламова: «Он давно жил в мире, где часто приходится возвращать людям жизнь — искусственным дыханием, глюкозой, камфорой, кофеином», — «глюкозу» Гуль убирал. Он убирал «сказку»: «Вся его прошлая жизнь была литературой, книгой, сказкой, сном, и только настоящий день был подлинной жизнью». Приглядевшись, понимаешь, что даже из трех одно он убирал — особенно нарушающее гладкость; так, из предложения «Все это думалось не в споре, а потаенно, где-то глубоко в себе» изымал «не в споре»: «Все это думалось потаенно, где-то глубоко в себе».

Вспоминается эссе «О прозе» Шаламова: «Все рассказы имеют единый музыкальный строй, известный автору. Существительные-синонимы, глаголы-синонимы должны усиливать желаемое впечатление» [Шаламов 2005а: 149].

Гуль не церемонился. В рукописи мы видим (знаки препинания в конце строк Шаламов часто не ставил):

Был еще один путь бессмертия — тютчевский

«Блажен, кто посетил сей мир»
На роковые минуты мира.

Мои сомнения вызывает написание предлога в конце третьей строки[3], но мне кажется, что это действительно «на» и здесь мы имеем дело с сознательным остранением. Шаламов закрывает кавычки и нарушает автоматизм восприятия сломом привычно ожидаемого из Тютчева. СС дает цитату:

Был еще один пусть бессмертия — тютчевский:

Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые...

Гулю, похоже, было важно переиначить://114//

Был еще один путь бессмертия:

— «Блажен, кто посетил сей мир…»
Роковые минуты мира...

Сэкономил на упоминании Тютчева? Добавил многоточий — многозначительности?

Гуль не любил речевые перебивки, и если Шаламов спрашивал: «Мертвый вновь становился живым. И почему бы нет?», — редактор убирал этот вопрос: «Мертвый становился живым». Там, где Шаламов тяготел к заострению: «У него не было учеников, но разве поэты их терпят?», Гуль — к нейтральности: «У него не было учеников, но разве они нужны поэту?»

Гуль устранял все шаламовские сомнения, пояснения, уточнения. Шаламов: «Но если уж ему, как видно, не придется быть бессмертным в человеческом образе, как некая физическая единица, то уж творческое-то бессмертие он заслужил». Гуль: «Но если уж ему не придется быть бессмертным в человеческом образе, то творческое-то бессмертие он заслужил».

Он последовательно пропускал знаки препинания, предложения, абзацы, менял интонации. Шаламов: «Он удивлялся себе — как он может думать так о стихах, когда все уже было решено, а он это знал очень хорошо, лучше, чем кто-либо? Кому он нужен здесь и кому он равен? Почему же все это надо было понять, и он ждал... и понял». Гуль: «Он удивился себе как он может думать так о стихах, когда все уже решено, а он это знал очень хорошо».

Шаламов:

Жизнь входила сама как самовластная хозяйка: он не звал ее, и все же она входила в его тело, в его мозг, входила, как стихи, как вдохновение. И значение этого слова впервые открылось ему во всей полноте.

Стихи были той животворящей силой, которой он жил. Именно так. Он не жил ради стихов, он жил стихами.

Сейчас было так наглядно, так ощутимо ясно, что вдохновение и было жизнью; перед смертью ему дано было узнать, что жизнь была вдохновением, именно вдохновением.

И он радовался, что ему дано было узнать эту последнюю правду.

Гуль:

Жизнь входила сама: он не звал ее, и все же она входила в его тело, в его мозг, входила, как стихи, как вдохновение. И значение этого/115/слова может-быть впервые открывалось ему во всей полноте. И он радовался, что ему дано узнать эту последнюю правду.

Недоумеваешь, как можно было вычеркнуть исключительно важные для понимания Шаламова как художника следующие размышления:

Рифма была искателем, инструментом магнитного поиска слов и понятий. Каждое слово было частью мира, оно откликалось на рифму, и весь мир проносился с быстротой какой-нибудь электронной машины. Все кричало: возьми меня. Нет, меня. Искать ничего не приходилось. Приходилось только отбрасывать. Здесь было как бы два человека — тот, который сочиняет, который запустил свою вертушку вовсю, и другой, который выбирает и время от времени останавливает запущенную машину. И, увидя, что он — это два человека, поэт понял, что сочиняет сейчас настоящие стихи. А что в том, что они не записаны? Записать, напечатать — все это суета сует. Все, что рождается небескорыстно, — это не самое лучшее. Самое лучшее то, что не записано, что сочинено и исчезло, растаяло без следа, и только творческая радость, которую ощущает он и которую ни с чем не спутать, доказывает, что стихотворение было создано, что прекрасное было создано. Не ошибается ли он? Безошибочна ли его творческая радость?

Он вспомнил, как плохи, как поэтически беспомощны были последние стихи Блока и как Блок этого, кажется, не понимал…

Поэт заставил себя остановиться. Это было легче делать здесь, чем где-нибудь в Ленинграде или Москве.

Тут он поймал себя на том, что он уже давно ни о чем не думает. Жизнь опять уходила из него.

Некоторые из этих мыслей Шаламов позже включил в статьи «Таблица умножения для молодых поэтов», «Звуковой повтор — поиск смысла»[4]

Абзац о дактилоскопическом рисунке подушечек пальцев, встрече с китайцем в детстве Гуль воспроизвел, но последующий поток сознания снова отсек:

Сейчас он вспоминал китайца без злобы и без иронии — ему было все равно./116/

Самое главное, что он еще не умер. Кстати, что значит: умер как поэт? Что-то детски наивное должно быть в этой смерти. Или что-то нарочитое, театральное, как у Есенина, у Маяковского.

Умер как актер — это еще понятно. Но умер как поэт?

И далее Гуль снова убирает так искусно созданное Шаламовым ощущение моря, мысль о возможности продолжения жизни. Шаламов: «Снова он почувствовал начинающийся прилив сил, именно прилив, как в море. Многочасовой прилив. А потом — отлив. Но море ведь не уходит от нас навсегда. Он еще поправится». Гуль: «Снова он почувствовал начинающийся прилив сил, именно прилив. Многочасовой прилив».

Он экономит на описании тающего во рту хлеба: «А довеска уже не было во рту, хотя он не успел сделать глотка или пошевелить челюстью. Кусок хлеба растаял, исчез, и это было чудо — одно из многих здешних чудес». Не дает Гуль и послед- него предложения: «Стало быть, он умер раньше даты своей смерти — немаловажная деталь для будущих его биографов».

Воспроизведу отрывок из воспоминаний главного организатора первого вечера памяти Осипа Мандельштама в мае 1965 года, Валентина Гефтера, в то время студента механико-математического факультета МГУ:

...апофеоз вечера наступил (для меня, во всяком случае), когда при- шла очередь Шаламова, который не очень-то был известен тогда даже в писательских кругах, не говоря уж о более широкой публике. Он вы- шел, как и все выступавшие, к столу лектора и на фоне учебной доски читал свой знаменитый рассказ о гибели поэта в пересыльном лагере (на Второй речке?).

Сам текст вместе с перекореженным от эмоционального напряжения и приобретенного им в ГУЛАГе нервного заболевания лицом произвели на слушателей (зрителей) потрясающее впечатление. Вряд ли можно было сильнее и трагичнее передать все, что связано было для людей 1965 года с судьбой Мандельштама и всей страны. Культ не культ, а убийцами были многие... Так воспринималось нами то, что сделали все еще властвовавшие нами (прошло лишь 12 лет со смерти Сталина) и «их» время с Поэтом и культурой вообще. И не в последнюю очередь с нашими душами, отравленными воздухом той жуткой и одновременно героической эпохи.

На шаламовской ноте и закончился вечер. И не только потому, что был исчерпан список выступающих, а еще из-за того, что после него сказать было нечего. Дальше — молчание...

И позволю себе дать еще одну цитату из этих воспоминаний, чтобы ощущать разницу восприятия: Гуля, вычеркивавшего куски Шаламова, и устроителей вечера, зрителей, ведущего Ильи Эренбурга:

Лица части сидящих в первом ряду были бледными — то ли от страха за мехмат и себя, то ли от неприятия услышанного, того, что перечеркивало их мир с собственной совестью и советской властью заодно с правопорядком. Но вот что Илья Григорьевич будет в шоке, предвидеть было сложнее. Тут же, в лифте, он с упреком сказал мне: «Что ж вы меня не предупредили о том, что будет читать Шаламов!» Видно, только что сказанное выходило за пределы допустимого — даже при его опыте, умудренном всеми тонкостями подсоветского выживания. А может, именно благодаря этому опыту...

Правку Гуля особенно странно сознавать, когда в номере, где были опубликованы первые рассказы Шаламова (No 85 за 1966 год), видишь такую сноску на странице пять (рассказы Шаламова и в дальнейшем будут часто открывать выпуски журнала):

Рукопись этих рассказов мы получили с оказией из СССР. Автор их В. Т. Шаламов, поэт и прозаик, проведший в концентрационных лагерях около 20 лет. Мы печатаем «Колымские рассказы» без согласия и ведома автора. В этом мы приносим В. Т. Шаламову наши извинения. Но мы считаем нашей общественной обязанностью опубликовать «Колымские рассказы», как человеческий документ исключительной ценности. Первый рассказ «Сентенция» посвящен Н. Я. Мандельштам — жене погибшего в концлагере поэта Осипа Мандельштама (прим. ред.)

Безусловно, нужно было руководствоваться не только общественной обязанностью, но и личной ответственностью (в данном случае я имею в виду главного редактора — Гуля): публиковать написанное автором. Этот «документ исключительной ценности» достаточно было просто воспроизвести максимально аутентичным способом.

No 85 «Нового журнала» был в домашней библиотеке Шаламова, откуда затем он попал в архив Шаламова в РГАЛИ. Мы можем быть уверены, что Шаламов видел четыре искалеченных Гулем рассказа: «Сентенция», «Посылка», «Кант», «Сухим пайком»./118/

Сиротинская в ходе интервью Глэду сначала повторила, а затем скорректировала его формулировку о недовольстве Шаламовым на более сильную:

Глэд: Он был недоволен Романом Гулем, редактором нью-йоркского «Нового журнала».

Сиротинская: Да, очень недоволен, он был просто в бешенстве. Гуль печатал его аптекарскими дозами. Первую книгу Варлам Тихонович отправил на Запад через Надежду Яковлевну Мандельштам. Насколько я знаю, это была единственная попытка публикации, предпринятая с его ведома. Но Шаламова очень разочаровало то, что сделали с его первой рукописью. Он ждал, что его издадут отдельным томом, что будет какой-то удар, резонанс. Он считал, что смягчили восприятие его прозы вот этими маленькими дозами. Позже он счел, что Запад его не оценил, и перестал поддерживать отношения с западными гостями. Так что все последующие публикации были взяты из «самиздата».

Так сложилась парадоксальная ситуация. Гуль гордился: «Мы печатали Шаламова больше десяти лет и были первыми, кто открыл Западу этого замечательного писателя, взявшего своей темой — страшный и бесчеловечный ад Колымы» [Клоц 2017: 234–235].

Браун, занимавшийся переправкой материалов Оси- па и Надежды Мандельштам, а затем Шаламова, с гордостью считал себя борцом культурного фронта: «...мы вели войну на культурном фронте, публикуя писателей, которые раздражали убивших их диктаторов» [Браун 2015: 439].

Шаламов же был просто в бешенстве, потому что не он «взял своей темой» Колыму, а Колыма «взяла» его. Как свидетельствовала Сиротинская, Шаламов считал использование «Колымских рассказов» в политических целях «спекуляциями на крови».

Следует отдать должное Глэду (он всегда подчеркивал, что впервые узнал Шаламова и начал переводить его благодаря «Новому журналу»), что в переводе он опирался не на «Новый журнал», а на рукопись и машинопись или текст лондонского издания под редакцией Михаила Геллера [Шаламов 1978]. В какой момент произошла смена источника перевода, можно понять, читая Глэда:

Появились и «Колымские рассказы» в издании лондонского Overseas Publication Interchange, Ltd. в 1978 году. Помню, как издатель/119/Милорадович лично доставил экземпляр мне домой, зная о моих переводах.

Геллер стал первым, кто рассказал о «Колымских рассказах» в книге «Концентрационный мир и советская литература» (Лондон, 1974). Возможно, именно поэтому ему и было предложено стать редактором издания, когда Гуль, как он писал, передал права на издание «Колымских рассказов» отдельной книгой Анджею Стипулковскому (о том, что Шаламов жив и права принадлежат ему, речи не шло). С предисловием Геллера сто три рассказа Шаламова вышли в издательстве OPI (эмигрантском русскоязычном издательстве в Лондоне).

Геллер представил «Колымские рассказы» именно как книгу:

Впервые книга Варлама Шаламова выходит на русском языке. Со всей возможной полнотой. Со всей возможной — в отсутствие автора — точностью, по рукописи, распространявшейся в самиздате.

Не называя Гуля, Геллер ясно и точно говорил о том, какая эта трагедия для автора — разрушение задуманного им целого:

И судьба наносит писателю, быть может, самый страшный удар. «Колымские рассказы», попав на Запад, не выходят книгой, а печатаются на протяжении многих лет, по одному-два, вразброс, бессистемно, нередко «исправленные». Как если бы картина Рембрандта, обнаруженная на чердаке, была разрезана на мелкие куски, а потом демонстрировалась как куча обрезков. Возможно, и по отдельным кускам — вот глаз, вот рука — удалось бы понять, что перед нами великое произведение искусства. Но картины — не было бы.

Геллер понимал трудности и специфику «новой прозы» Шаламова:

Варлам Шаламов знает, что нужен новый жанр. Он мечтает о «прозе будущего». Он создает прозу, адекватную сюжету. Это одновременно рассказ, физиологический очерк, этнографическое исследование. Шаламов пишет необыкновенно просто, очень скупо, избегая пафоса и лобовой оценки. Писатель стремится к максимальной конденсации. Лучшие из рассказов сжаты до предела: 2–3 страницы. Заглавие — од- но-два слова. Как правило, писатель берет одно событие, одну сцену, даже один жест. В центре рассказа всегда — портрет. Палача или/120/жертвы. Иногда и палача, и жертвы. Вместо анализа психологии писатель предпочитает нарисовать действие или жест. Как правило, последняя фраза, сжатая, лапидарная, как внезапный луч прожектора, освещает происшедшее, ослепляет ужасом.

Понимал Геллер и то, что Шаламов — поэт:

Страшное свидетельство о том, что «люди сделали людям», написано поэтом. И, быть может, именно это делает книгу Шаламова не перечнем ужасов, а подлинной литературой.

Текст «Шерри-бренди» у Геллера близок рукописи Шаламова, выложенной на сайте shalamov.ru [Шаламов]. Тютчевская цитата у Геллера соответствует СС. Единственное значительное отступление — «мышиная беготня»: «Равнодушие владело им. Какими все это было пустяками, “мышиной беготней” по сравнению с недоброй тяжестью жизни». У Шаламова — «мышьей беготней», и в такой огласовке лучше различимы «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы» А. Пушкина:

В лондонском издании в значительной мере сохранены даже небесспорные авторские знаки препинания (большая и важная тема для отдельной статьи). Скорее всего, этим мы обязаны Геннадию Андрееву: в предуведомлении к тексту выражена признательность издателей за его редакторскую работу по подготовке этой публикации; но, думается, определение политики издания — совместное дело.

Сравнение зарубежных редакций побуждает задуматься не только о подходах в прошлом, но и о работе над качественной текстологией полного собрания сочинений Шаламова в будущем. Представляется важным проанализировать ранний вариант (варианты) самого автора с учетом всего опыта публикационного прошлого — и зарубежного, и отечественного. Очевидно, что это касается не только «Шерри-бренди»./121/

Литература

Браун К. Воспоминания о Н. Я. Мандельштам и беседы с ней / Перевод с англ. В. Литвинова // «Посмотрим, кто кого переупрямит...»: Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах / Сост. П. Нерлер. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. С. 434–483.

Геллер М. Предисловие // Шаламов В. Колымские рассказы / Предисл. М. Геллера. London: Overseas Publications Interchange, 1978. C. 5–16.

Гефтер В. Как начиналось... К истории первого вечера памяти О. Мандельштама в СССР // «Сохрани мою речь...». Вып. 5 [Ч. 1] / Ред.-сост.:С. Василенко, А. Еськова, О. Лекманов и др. М.: РГГУ, 2011. С. 646–652.

Глэд Дж. Беседы в изгнании: Русское литературное зарубежье. М.: Книжная палата, 1991.

Глэд Дж. Жизнь и смерть Варлама Шаламова. Интервью Джона Глэда с Ираидой Павловной Сиротинской // Время и мы. 1992. No 115. С. 204–220.

Глэд Дж. Художественный перевод: теория и практика последнего запретного искусства (на материале «Колымских рассказов») // «Закон сопротивления распаду». Особенности прозы и поэзии Варлама Шаламова и их восприятие в начале XXI века: Сборник научных трудов / Под ред. С. Соловьева, В. Есипова, Я. Махонина и др. Прага: Национальная библиотека Чешской Республики — Славянская библиотека; М.: Shalamov.ru, 2017. С. 319–336.

Есипов В. В. Комментарии // Шаламов В. Колымские рассказы: Избранные произведения / Сост., коммент. В. В. Есипова; отв. ред. М. Стерлигов. СПб.: Вита Нова, 2013. С. 538–560.

Клоц Я. Шаламов глазами русской эмиграции: «Колымские рассказы» в «Новом журнале» // «Закон сопротивления распаду». 2017. С. 231–257.

Нерлер П. Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений. М.: Петровский парк, 2010.

Савоева Н. В. Я выбрала Колыму. Магадан: МАОБТИ, 1996.

Соловьев С. Варлам Шаламов об Осипе Мандельштаме: «Не допустить, чтобы было скрыто имя...» // Корни, побеги, плоды... Мандельштамовские дни в Варшаве. Ч. 2 / Сост. П. Нерлер, А. Поморский, И. Сурат. М.: РГГУ, 2015. С. 571–586.

Шаламов В. Шерри-бренди // РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 2. Ед. хр. 4. URL: https:// shalamov.ru/manuscripts/text/14/1.html (дата обращения: 22.08.2023).

Шаламов В. Сентенция; Посылка; Кант; Сухим пайком // Новый журнал. 1966. No 85. С. 5–34.

Шаламов В. Шерри-бренди // Новый журнал. 1968. No 91. С. 5–8./122/

Шаламов В. Шерри-бренди // Шаламов В. Колымские рассказы. 1978. С. 87–93.

Шаламов В. Собр. соч. в 4 тт. Т. 1 / Сост., подгот. текста и прим. И. Сиротинской. М.: Художественная литература, Вагриус, 1998.

Шаламов В. Т. Воспоминания. М.: Олимп; Астрель; АСТ, 2001.

Шаламов В. Собр. соч. в 6 тт. Т. 5 / Под ред. И. Сиротинской. М.: Терра —Книжный клуб, 2005a.

Шаламов В. Собр. соч. в 6 тт. Т. 6. 2005b.

Юргенсон Л. Двойничество в рассказах Шаламова // Семиотика страха: Сб. ст. / Сост. Н. Букс, Ф. Конт. М.: Русский институт: Европа, 2005. С. 329–336.

References

Braun, K. (2015). Reminiscences of N. Y. Mandelstam and talks with her. Translated by V. Litvinov. In: P. Nerler, ‘Let’s see who is more stubborn...:’ Nadezhda Yakovlevna Mandelstam in letters, reminiscences, testimonies. Moscow: AST: Redaktsiya Eleny Shubinoy, pp. 434-483. (In Russ.)

Essipov, V. (2013). Commentary. In: V. Shalamov, Kolyma Tales [Kolymskie rasskazy]: Selected works. St. Petersburg: Vita Nova, pp. 538-560. (In Russ.)

Gefter, V. (2011). How it started... Notes on the history of the first О. Mandelstam’s commemoration meeting in the USSR. In: S. Vasilenko, A. Eskova, O. Lekmanov et al., eds., ‘Save my speech forever...’ Issue 5 [Part 1]. Moscow: RGGU, pp. 646-652. (In Russ.)

Geller, М. (1978). Foreword. In: V. Shalamov, Kolyma Tales [Kolymskie rasskazy]. London: Overseas Publications Interchange, pp. 5-16. (In Russ.)

Glad, J. (1991). Conversations in exile: Russian writers abroad. Moscow: Knizhnaya palata. (In Russ.)

Glad, J. (2017). Artistic translation: Theory and practices of the last prohibited art (based on ‘Kolyma Tales’ [‘Kolymskie rasskazy’]). In: S. Solovyov, V. Essipov, Y. Makhonin et al., eds., ‘The law of decay resistance.’ Features of Varlam Shalamov’s prose and poetry, and their reception in the early 21st c.: A collection of papers. Prague: National Library of the Czech Republic —the Slavonic Library; Мoscow: Shalamov.ru, pp. 319-336. (In Russ.)

Klots, Y. (2017). Shalamov, as seen by Russian émigrés: ‘Kolyma Tales’ [‘Kolymskie rasskazy’] in ‘Noviy Zhurnal.’ In: ‘The law of decay resistance.’ Features of Varlam Shalamov’s prose and poetry, and their reception in the early 21st c.: A collection of papers. Prague: National Library of the Czech Republic — the Slavonic Library; Мoscow: Shalamov.ru, pp. 231-257. (In Russ.)/123/

Nerler, P. (2010). Words and ‘the case’ of Osip Mandelstam. A book of denunciation, interrogation and indictment documents. Moscow: Petrovskiy park. (In Russ.)

Savoeva, N. (1996). I chose Kolyma. Magadan: MAOBTI. (In Russ.)

Shalamov, V. [n. d.] Cherry Brandy. [manuscript] Russian State Archive of Literature and Art, coll. 2596, inv. 2, item 4. Available at: https://shalamov.ru/ manuscripts/text/14/1.html [Accessed 22 Aug. 2023]. (In Russ.)

Shalamov, V. (1966). Maxim [Sententsiya]; The Parcel [Posylka]; Pushover [Kant]; Field Rations [Sukhim paykom]. Noviy Zhurnal, 85, pp. 5-34. (In Russ.)

Shalamov, V. (1968). Cherry Brandy. Noviy Zhurnal, 91, pp. 5-8. (In Russ.)

Shalamov, V. (1978). Cherry Brandy. In: V. Shalamov, Kolyma Tales [Kolymskie rasskazy]. London: Overseas Publications Interchange, pp. 87-93. (In Russ.)

Shalamov, V. (2001). Memoirs. Moscow: Olimp; Astrel; АSТ. (In Russ.)

Sirotinskaya, I. (1992). Varlam Shalamov’s life and death. Interviewed by John Glad. Vremya i My, 115, pp. 204-220. (In Russ.)

Sirotinskaya, I., ed. (1998). The collected works of V. Shalamov (4 vols). Vol. 1. Moscow: Khudozhestvennaya literatura, Vagrius. (In Russ.)

Sirotinskaya, I., ed. (2005a). The collected works of V. Shalamov (6 vols). Vol. 5. Moscow: Terra — Knizhniy klub. (In Russ.)

Sirotinskaya, I., ed. (2005b). The collected works of V. Shalamov (6 vols). Vol. 6. Moscow: Terra — Knizhniy klub. (In Russ.)

Solovyov, S. (2015). Varlam Shalamov on Osip Mandelstam: ‘Allow not the name to be concealed...’ In: P. Nerler, A. Pomorsky and I. Surat, eds., Roots, shoots, fruit... Mandelstam days in Warsaw. Part 2. Moscow: RGGU, pp. 571-586. (In Russ.)

Yurgenson, L. (2005). Duality in Shalamov’s stories. In: N. Bux and F. Comte, eds., Semiotics of fear: A collection of articles. Moscow: Russkiy institut: Evropa, pp. 329-336. (In Russ.)/124/

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.