Елена Титова

Варлам Шаламов о Марине Цветаевой

Возможность данной темы и предварительных комментариев к отликам Варлама Шаламова (1907–1982) на творчество Марины Цветаевой была обозначена в докладах и выступлениях в 2017 г., когда многое в поэтическом наследии Варлама Тихоновича и содержащееся в его записных книжках, черновиках, письмах еще находилось в работе исследователей и не было представлено в публикациях. Общение с составителем, автором вступительной статьи и примечаний двухтомного издания стихотворений и поэм В.Т. Шаламова в серии «Новая библиотека поэта» (2020)[1] Валерием Васильевичем Есиповым позволило систематизировать и уточнить необходимые материалы, получить новые сведения, а также понять, что вопрос о рецепции Шаламовым творчества и судьбы Марины Цветаевой – это, безусловно, лишь одно из направлений общего исследования поэтики Шаламова в контексте художественных исканий Серебряного века. Новое обращение к теме, разумеется, учитывает и метафорическое сближение имен в эссе Бориса Парамонова в книге «Мои русские». Назвав Цветаеву самым крупным поэтом XX века, сравнивая ее с Осипом Мандельштамом, автор приводит следующую параллель: «если Мандельштам – это Солженицын, то Цветаева – Варлам Шаламов. Дело не в том, кто выжил, а кто погиб, а в том, какое длящееся впечатление остается от их творчества. В случае Мандельштама это все та же “тоска по мировой культуре”, по “всечеловеческим холмам, синеющим в Тоскане”. Мандельштам, что ни говори, – это небо. Цветаева – оставь надежду всяк, сюда входящий: ад, онтологический провал. И душа ее из этого ада стремится не на небо, а – в никуда, в ноль бытия»[2].

Обратим внимание на то, что, как будто следуя этому сближению имен и одновременно корректируя его, автор недавней статьи (опубликована в 2021 г.) «В. Шаламов и М. Цветаева: родство и полярность поэтических миров»[3] Дарья Кротова настаивает на том, что в ряде своих творческих и мировоззренческих установок они предстают даже антиподами. Это, однако, не отменяет ценности всех высказываний Шаламова о Марине Цветаевой и необходимости видеть в его совпадениях и несовпадениях с ней проявление довольно сложной поэтики усвоения, возникшей в биографическом плане довольно поздно.

Содержательная часть представленного здесь исследования в целом опирается на хронологический принцип и учитывает жанровые особенности произведений Варлама Шаламова и документов, в которых упоминается имя Марины Цветаевой или идет речь об отношении к ней. Однако некоторых смещений и нарушений хронологии не всегда удается избежать, поскольку и сам писатель возвращался к некоторым своим оценкам и уточнял обстоятельства знакомства с цветаевской поэзией.

По утверждению самого Шаламова, стихи Цветаевой пришли к нему в неволе: в пересыльной тюрьме в 1929-м и в 1937 г., а также в условиях работы фельдшером в поселках Колымы. В Бутырской тюрьме в 1929 г. он услышал от сокамерника радиотехника Соколова, арестованного по делу розенкрейцеров,  «Сон Стеньки Разина», в 1937-м – бывший эмигрант, литературный критик Герман Хохлов, пражанин, прочитал ему стихотворение «Роландов Рог»[4] – и Шаламову удалось запомнить этот текст на слух наряду с двумя стихотворениями В. Ходасевича, не забыл он его и на Колыме. Мотивировать запоминание данного цветаевского стихотворения можно двояко: произведение это в условиях тюремного заключения звучало как лирический манифест человека, не сломленного обстоятельствами, а позднее, скорее всего, вспоминалось в связи с самоопределением Шаламова как поэта, поскольку он снова активно вернулся к стихам в конце 1940-х. Реминисценции из стихотворения  «Роландов Рог» вошли в черновик неопубликованного при жизни Шаламова стихотворения «Портрет» 1954 г: «Оледенеет нищих смех, / Косматый леший свистнет. / Одна из всех, противу всех / В петле повиснет»[5].Часть цветаевской формулы «за всех» в шаламовском стихотворении 1959 г. на тему поэзии также будет поддержана аллюзийным сближением: «Стихи – это стигматы, /Чужих страданий след, / Свидетельство расплаты / За всех людей, поэт» (НБП-II, 94).

Данные реминисценции и аллюзии (их ряд, безусловно, может быть дополнен в специальном исследовании) не являются все же главными откликами поэта Варлама Шаламова на имя Цветаевой, ее судьбу. В его наследии обнаруживается своеобразный цветаевский стихотворный триптих, состоящий из произведений: «Мне грустно тебе называть имена...», «Ты молча смотришь на меня...», «Цветной платок, что сбился набок…»[6]. Несмотря на различие моментов создания, все три текста являются посмертными обращениями к Марине Цветаевой, во всех трех говорится о ее гибели и о жертвенной природе поэтического дара. Впервые цикл полностью был опубликован в 2020 г. Приводим эти стихотворения ниже под цифрами:

М. ЦВЕТАЕВОЙ[7]

1.

НАЕДИНЕ СО СМЕРТЬЮ

2.

НАЕДИНЕ С ПОРТРЕТОМ

3.

НАЕДИНЕ С ПОРТРЕТОМ

Обстоятельства создания и история 1-го стихотворения особые. Поводом для его создания стало известие о гибели Марины Цветаевой, «в какой-то изустной версии дошедшее до Колымы» (НБП-II,503), где в это время находился Варлам Шаламов: в 1942 г. он работал сначала в угольной шахте лагеря «Аркагала», к концу года был переведен на общие работы на прииск «Джелгала»[8]. Стихотворение могло быть сложено в сознании и записано не сразу, однако впоследствии, в феврале 1952 г., уже будучи вольнонаемным фельдшером в Оймяконском районе Якутии, Шаламов отправляет это стихотворение, наряду с несколькими другими, Борису Пастернаку. С этого момента начинается переписка двух авторов, по которой очевидно, что и стихотворение Шаламова, посвященное Цветаевой, и само имя ее становятся для двух поэтов основой для размышления о судьбе творческой личности, о таланте и его зависимости от влияний, о недопустимости перепевов и повторений в поэтическом искусстве и одновременно о возможности (на этом настаивает Шаламов) творческого отклика на поэзию тех, кто так помог выстоять в борьбе с тяжелейшими, «расчеловечивающими», испытаниями.

Указанное стихотворение в ответном письме Пастернака не случайно отмечено первым. В этом лирическом признании Шаламова тема насильственного и преждевременного ухода поэтов из жизни, благодаря перечислению способов, отсылает не только к Цветаевой, но и к Пушкину, Лермонтову, Есенину, Гумилеву, Нарбуту, Лифшицу и, безусловно, соотносится с раздумьями Шаламова о Мандельштаме. Причем эта тема не обретает романтического воплощения – гибель поэта признается неизбежной платой за дар и чувство свободы. Строка, открывающая третью строфу: «Веревка и пуля, кинжал и яд...» (НБП-II, 155) невольно напоминает ответную реплику героини «Поэмы Конца» Цветаевой: «Яд, рельсы, свинец – на выбор!» (III,36), однако данных о том, что на тот момент Шаламов знал это произведение, нет. Завершение 1-го стихотворения, его заключительная строфа, в которой мотив готовности к смерти сочетается с мотивом верности избранному герою, созвучно цветаевской поэтике периода 1916–1921 гг. и уже явно отсылает к концовке стихотворения Цветаевой, посвященного Сергею Эфрону:

Важно отметить, что Шаламов на момент создания этого 1-го стихотворения цикла уже был знаком с книгой «Версты» (обстоятельства знакомства можно лишь предполагать, сам автор их не пояснял). Накануне 1953 г. он сообщает в письме Пастернаку.: «Жена прислала мне еще стихи Цветаевой, но большинство их – из «Верст», которые я хорошо знаю, и большим удовольствием было перечесть их снова на полюсе холода – письма жены, Ваше письмо и стихи. Ваши и цветаевские»[9].

В период встреч с Пастернаком после освобождения Шаламова, а именно в 1953–1956 гг., нового этапа эпистолярного общения, тема, связанная с Цветаевой, не была забыта. Одно из направлений этой темы было определено словами Пастернака, которые Шаламов в середине 1960-х гг. приводит в черновике мемуарного очерка о поэте: «Переписка с вами – это переписка с Мариной Цветаевой, она хотела от стихов приблизительно того же, что и вы»[10]. Вместе с тем, несмотря на последующее знакомство Шаламова с цветаевскими письмами к Пастернаку (еще предстоит выяснить, какими именно, по какому и откуда взятому источнику) и интересу к оценкам поэзии, содержащихся в них, в записной книжке 1965 г. появится и такое определение: «Письма Цветаевой Пастернаку — экзальтированной литературной дамы»[11]. При этом, однако, стоит учесть общий контекст самой записи: ряд высказанных в ней оценок допускает предположение, что в приведенной выше фразе заключено суждение не только Шаламова или даже вовсе не Шаламова.

Два других стихотворения цветаевского цикла у Шаламова, оба «портретные», также тесно связаны с темой гибели. Они перекликаются и с записью Шаламова, сделанной в 1960-е гг. и похожей на план очерка о Марине Цветаевой. В записи есть отсылка: «Квартира Л.М. Бродской с портретом Цветаевой» (НБП-I,548). Речь идет о художнице Лидии Максимовне Бродской-Сегаль (1892–1977), с которой Шаламов общался и переписывался в середине 1950-х гг. Сравнительно недавно стало известно о живописной работе, которая и стала поводом к написанию, по крайней мере, 2-го стихотворения (3-е могло быть создано уже по канве воспоминаний о первом впечатлении в момент подготовки сборника стихотворений «Глубокая печать»[12]): автор единственного прижизненного живописного портрета Марины Цветаевой – Магда Нахман, он создан в 1913 г., а в 2022 г. подарен Дому-музею Марины Цветаевой в Москве.

Важно также заметить, что, судя по письму Л.М. Бродской в декабре 1954 г., какие-то вопросы о Марине Цветаевой Шаламов художнице задавал. В коротком ответе адресат поддерживает серьезность темы и даже предлагает Шаламову расширить круг тех, с кем можно говорить о Цветаевой: «А насчет М.Ив. разговор особый и с людьми могу Вас познакомить, которые ее хорошо знали и у которых ее стихи есть. Я знаю сестру ее мужа»[13]. Краткий перечень сведений о Цветаевой и оценок ее жизни, полученных от Л.М. Бродской, зафиксирован в записной книжке Шаламова[14].

Отметим, что содержащиеся во 2-м стихотворении и частично отмеченные в комментариях В.В. Есипова (НБП-II,504) реминисценции и аллюзии (главные: «болярыня», «узлы веревки», «след на шее», «Елабуга»), а также менее явные отсылки («рыцарская служба» – стихотворения «Роландов Рог» и «С.Э.»), тесно связывают это 2-е стихотворение с 1-м. В 3-м также поддержан мотив жертвенности выбора –«Тебе – стихи, одни стихи» (НБП-I,155) и мотив неизбежно трагического, насильственного ухода поэта из жизни. Роднит их и обращение к Цветаевой как к живому адресату – своеобразно перебивающее, оспаривающее мысль о конечности земного бытия поэта.

Все три стихотворения цветаевского цикла у Шаламова внутренне диалогичны – это его разговор с Цветаевой, его поэтическое, поверх расстояний и времени, обращение к ней, взывающее к ответу. Такой почти интимной диалогичности: «И имя твое повторяя, умру», «Ты молча смотришь со стены, / Болярыня Марина», «Цветной платок, что сбился набок / И обнажил на шее след» – нет в других стихотворениях, посвященных поэтам Серебряного века, в том числе в циклах стихов к Пастернаку и Ахматовой.

Самое позднее поэтическое упоминание Шаламовым о Цветаевой – в коротком четверостишии:

Стихотворение, разумеется, не рассматривалось автором при подготовке сборника «Глубокая печать» в начале 1960-х гг., поскольку еще не было написано. Его лаконичный характер говорит о принципе, свойственном Шаламову на этапе угасания поэтической активности: рифмованные строки использовались по аналогии с фантиками в детстве – для закрепления в собственной памяти события и впечатления. Эпитет «истеричный» был воспринят как результат отрицательной реакции, что привело к следующему выводу в комментарии В.В. Есипова: «С глубоким уважением относясь к творчеству М. Цветаевой, Шаламов с раздражением воспринимал «по-женски» аффектированную стилистику многих ее стихов, а также статей и писем» (НБП-II,533). Однако если данное короткое произведение рассмотреть в широком историко-литературном, политическом и биографическом (биография и автора указанного текста и Марины Цветаевой) контексте, учесть при этом сравнительные смыслы в следующем стихотворении Шаламова «Чехи» («Решительная нация...»), то возникнут самые разные ассоциативные значения двух последних строк, оспаривающие приведенный выше комментарий. Мешают согласиться с ним и особые документы, в которых зафиксированы устные высказывания Шаламова о Марине Цветаевой еще в середине 1950-х гг., – донесения осведомителей.

В настоящее время известны восемь таких текстов, в трех из них, датируемых 10, 11 апреля и 21 июня 1956 г., есть имя Цветаевой. Как отрицательный факт в первом же донесении оговаривается уверенность Шаламова в том, что обязательно будут признаны и напечатаны стихи таких поэтов, как Есенин и Блок, что «зазвучит Цветаева»[15]. Повторяя заключительное суждение во 2-м донесении, тот же осведомитель усиливает обвинение Шаламова следующим пояснением: «Цветаева-поэтесса лирического круга. Причем круг этот ограничен – кроватью, церковью, богом без особых примет и возлюбленным “лебедем-молоденьким”. Никаких общественных вопросов в стихах Цветаева не поднимает. Критики ее относят к писателям личной лирики, причем очень бедной»[16]. В 3-м, наиболее обстоятельном сообщении, указываются новые реплики Шаламова, включающего Цветаеву в круг чтимых им поэтов, наряду с Пастернаком, Есениным, Клюевым, упоминающего погибшего в лагере Мандельштама и расстрелянного Павла Васильева. При этом осведомитель, характеризуя Цветаеву как “ужасную” греховодницу и неточно цитируя в подтверждение ее стихотворения «Кабы нас с тобой – да судьба свела...», «Люди на душу мою льстятся...», так поясняет отношение к ней обвиняемого лица: «Эта поэтесса укладывается в “теорию искренности”, и поэтому нравится она Шаламову»[17]

И по таким донесениям, и по упоминаемым выше письмам Шаламова, можно понять, какую важную роль в шаламовских размышлениях о Цветаевой сыграли другие поэты, оказавшиеся своеобразными «посредниками»: ключевые фигуры здесь, конечно, Пастернак и Мандельштам. Выступая 13 мая 1965 г. в МГУ на первом вечере, посвященном Мандельштаму, Шаламов перед чтением своего рассказа «Шерри-бренди», говоря о значении лирика, публично произносит имя Цветаевой. Среди тех, кто лично знал Цветаеву, помимо названных выше, следует упомянуть и вторую супругу Шаламова О.С. Неклюдову[18], а также Н.И. Столярову[19]. Напоминала о Марине и сестра ее – Анастасия Ивановна: Шаламов указывает на нее и ее судьбу в записных книжках[20], набросках воспоминаний «Двадцатые годы» (1962) , в черновике очерка «Бутырская тюрьма»(начало 1970-х гг.).

Важно отметить, что в конце 1950-х и в 1960-е гг., уже за рамками «оттепели», Шаламов неоднократно в критических эссе и теоретических работах по поэзии (количественный их показатель по отсылкам к имени: более двадцати) упоминает Марину Цветаеву и сближается с ней в требованиях к человеку творческому, пишущему и публикующему стихи. Но он высоко оценивает и ее наследие как прозаика: «Проза Цветаевой показывает, чего стоят поэты, когда они берутся за прозаическое перо. Воспитанная многолетней работой над стихами привычка к экономии и лаконичности, к выбору точного слова, самым благодетельным образом действует»[21] («Поэт и проза»).

Главные контексты шаламовской эссеистики, определяющие отношение к Цветаевой таковы:

 1. Цветаева всегда указывается Шаламовым в перечне поэтов, без которых нельзя понять Серебряный век и к творчеству которых надо открыть дорогу молодым.

2. Достижения поэта видятся Шаламову прежде всего в индивидуальной интонации: для нее «характерен вопросительный тон, переход фразы на другую строку, лишение стихотворения его песенного начала, нагнетание тревожности, появление неожиданностей. Неожиданности эти имеют книжное начало. Цветаевский почерк мы узнаем очень легко»[22](«Поэтическая интонация»).

3. Шаламов соглашается с А.Т. Твардовским, высказавшим в рецензии на первую книгу Цветаевой, изданную в СССР, мысль, что доступность таких произведений всегда помогает развенчать псевдоноваторство некоторых молодых поэтов. Борясь с эпигонами и подражателями, критикуя Леонида Мартынова, Шаламов защищает Цветаеву от литературных воров и определяет ее так: «израненное сердце, живая человеческая судьба, кровавые раны души»[23] («Поход эпигонов»).

4. Для Шаламова Цветаева – главный союзник в понимании единой природы поэтического искусства, фонетической основы поэтического текста, она «несравненный звуковой организатор своих стихов»[24] («Звуковой повтор – поиск смысла»), поэтому так близка ему при определении рифмы и ее необходимости.

5. Характеризуя собственные стихи, Шаламов оказывается также созвучен Цветаевой и в утверждении хронологического подхода к лирическим произведениям и в способе речевого оформления своего суждения «Стихи всякого поэта – это поэтический дневник, дневник его души. При установлении точной хронологии каждого моего стихотворения читателя ждет, мне кажется, убедительная картина мира»[25]; «в мире нет таких явлений физического, духовного, общественного, нравственного мира, которые не могли бы быть отражены стихами»[26].

Высокая частотность обращений к имени Цветаевой в стихах и эссе Варлама Шаламова позволяет утверждать, что в творческом самоопределения последнего Марина Цветаева стала одним из важнейших мировоззренческих ориентиров. Поэтика усвоения Шаламовым. Цветаевой основана на постоянном творческом диалоге с ней, определениях поэзии как судьбы и длительного духовного сопротивления. Взгляды Цветаевой на искусство, ее творческие императивы многое определяют в этико-эстетические позициях Шаламова как эссеиста и литературного критика. От момента формирования читательских предпочтений и начала творческой работы (конец 1920-х) и по 1970-е гг. к имени Марины Цветаевой Шаламов обращается многократно и по самым разным поводам. Его цикл стихотворений, посвященных Цветаевой, а также аллюзийно связанных с ней, самый большой и разветвленный в контексте художественных обращений этого автора к поэтическим именам Серебряного века. В этот цветаевский цикл у Шаламова, наряду с тремя, собранными самим автором, а также указанным в статье четверостишием, безусловно, входят и такие, датируемые 1964–1965 гг., как «Таруса», «Плоскодонка. Весла перевоза…», «Теряя вес, как бы в паденье…»[27], «Нерест»[28].

 Значение цветаевской прозы, в том числе эпистолярной, для Шаламова несомненно, а настойчивость в доказательствах роли Марины Цветаевой в развитии русской поэзии и необходимости публикации и изучения созданного ею особенно заметна в 1955 –1965 гг.

Прочтение произведений Шаламова-поэта и эссеиста с точки зрения его «оглядок» на Цветаеву помогает очень многое понять и в его собственном творческом развитии, его художественных исканиях.

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.