[Внутренняя рецензия на «Очерки преступного мира» и «Рассказы ранние и поздние» для издательства «Советский писатель»]
О рукописи Варлама Шаламова «Очерки преступного мира»
Тематическая направленность рецензируемой рукописи точно определена в ее названии: почти все произведения, включенные в сборник, посвящены описанию и критике общественно-бытовой обстановки на Kолыме, где, начиная с недоброй памяти 1937 года, было сосредоточено большое количество мест заключения и исправительно-трудовых лагерей.
Большую половину рукописи занимает очерк остро публицистической направленности, в котором В. Шаламов говорит «Об одной ошибке художественной литературы» и полемизирует с целым рядом русских классиков и видных советских писателей: Толстым, Достоевским, Чеховым, Горьким, Макаренко, Погодиным, Леоновым, Бабелем, Шейниным.
Цитирую:
«Несмотря на чрезвычайно слабое понимание существа дела, обнаруженное всеми упомянутыми, а также и всеми неупомянутыми авторами произведений на подобную тему, они имели успех у читателя, а следовательно, приносили значительный вред».
«Дальше пошло еще хуже. Наступила длительная полоса увлечения пресловутой “перековкой”, той самой перековкой, над которой блатные смеялись и не устают смеяться по сей день. Открывались Болшевские и Люберецкие коммуны, 120 писателей написали книгу о Беломорско-Балтийском канале, книга дана в макете, чрезвычайно похожем на иллюстрированное евангелие».
И дальше:
«Бравшиеся за эту тему писатели разрешали эту серьезнейшую тему легкомысленно, увлекаясь и обманываясь фосфорическим блеском уголовщины, наряжая ее в романтическую маску и тем самым укрепляя у читателя вовсе ложное представление об этом коварном, отвратительном мире, не имеющем в себе ничего человеческого.
Возня с различными “перековками” создала передышку для многих тысяч воров-профессионалов, спасла блатарей» (стр. 5, 6).
Из этого Шаламов делает вывод: «Можно сказать, что художественная литература, вместо того чтобы заклеймить уголовщину, сделала обратное: подготовила почву для расцвета ядовитых ростков в неопытной, неискушенной душе молодежи» (стр. 11).
И не только художественная литература:
«Возникшая из чисто умозрительных посылок теория “перековки” привела к десяткам и сотням тысяч лишних смертей в местах заключения, к многолетнему кошмару, который создали в лагерях люди, недостойные названия человека.
Нам же кажется, что уголовный мир — это особый мир людей, переставших быть людьми».
Столь же четко автор определяет в очерке и свое отношение к лагерному начальству:
«В 1938 году, когда между начальством и блатарями существовал почти официальный “конкордат”, когда воры были объявлены “друзьями народа”, высокое начальство искало в блатарях орудие борьбы с “троцкистами”, с “врагами народа”. Проводились даже “политзанятия” с блатарями в KВЧ, где работники культуры разъясняли блатарям симпатии и надежды властей и просили у них помощи в деле уничтожения “троцкистов”».
«“Эти люди присланы сюда для уничтожения, а ваша зада ча — помочь нам в этом деле”, — вот подлинные слова инспектора KВЧ прииска “Партизан” Шарова, сказанные им на таких “занятиях” зимой в начале 1938 года» (стр. 23).
Испытав на себе всю тяжесть, все унижения, которые выпали на долю тысяч ни в чем не повинных людей, оказавшихся под двойными гнетом: специально подобранного персонала охраны, с одной стороны, и матерых рецидивистов «блатарей» — с другой, автор и в очерке, и в подавляющем большинстве «рассказов ранних и поздних» не скупится на краски разоблачения и обличения. Поэтому после знакомства с рукописью создается ощущение, что автор долго водит читателя по своего рода «свалке человеческих нечистот» подробно комментируя все действительно уродливые явления лагерного быта, нравов и взаимоотношений.
Но если можно понять такое отношение В. Шаламова к миру преступному, то трудно принять на веру такое суждение автора о его товарищах по несчастью:
«Интеллигент заключенный подавлен лагерем. Все, что было дорогим, — растоптано в прах, цивилизация и культура слетают с человека в самый короткий срок, исчисляемый неделями.
Интеллигент превращается в труса, и собственный мозг подсказывает ему “оправдание” своих поступков. Он может уговорить сам себя на что угодно, присоединиться к любой из сторон в споре. В блатном мире интеллигент видит “учителей жизни”, борцов “за народные права”.
“Шлюха”[1], удар превращают интеллигента в покорного слугу какого-нибудь Сенечки и “Kостечки”.
Интеллигент напуган навечно. Дух его сломлен. Эту напуганность и сломленный дух он приносит в вольную жизнь» (стр. 81, 82).
Думаю, что такие утверждения покажутся явно сгущенными, да и обидными для многих наших товарищей, вернувшихся в «вольную жизнь».
Естественно, что такое отношение автора к лагерной действительности и двум основным категориям заключенных (блатари и фраера) определило содержание очерка и большинство рассказов: вымогательство, разврат, картежные игры, поножовщина — вот доминирующая в сборнике тематика отдельных глав и произведений.
Мне кажется, что для авторского мироощущения особенно характерны три рассказа «Белка», «Сука Тамара» и «Геркулес». Характерно, что даже ситуации, в которых, казалось, можно было бы обойтись без садистической тональности и явно не нужного «кровопускания», В. Шаламов особый упор делает на описание жестокого отношения людей, причем даже не уголовников, а вольных к животным.
Так, в рассказе «Белка» население некоего городка («это был тихий провинциальный город») характеризуется так:
«У города было два развлечения. Первое — пожары, тревожные шары на пожарной каланче, грохот пожарных телег, пролетающих по булыжным мостовым, пожарных команд: лошадей гнедых, серых в яблоках, вороных — по цвету каждой из трех пожарных частей. Участие в пожарах — для отважных, и наблюдение — для всех прочих. Воспитание смелости — для каждого; все, кто мог ходить, взяв детей, оставив дома только паралитиков и слепцов, шли “на пожар”.
Вторым народным зрелищем была охота за белкой — классическое развлечение горожан.
Через город проходили белки, проходили часто — но всегда ночью, когда город спал.
Третьим развлечением была революция — в городе убивали буржуев, расстреливали заложников, копали какие-то рвы, выдавали винтовки, обучали и посылали на смерть молодых солдат. Но никакая революция на свете не заглушает тяги к традиционной народной забаве.
Каждый в толпе горел желанием быть первым, попасть в белку камнем, убить белку. Быть самым метким, самым
лучшим стрелком из рогатки — библейской пращи, — брошенной рукой Голиафа в желтое тельце Давида. Голиафы мчались за белкой, свистя, улюлюкая, толкая друг друга в жажде убийства. Здесь был и крестьянин, привезший на базар полмешка ржи, рассчитывающий выменять эту рожь на рояль, на зеркала — зеркала в год смертей были дешевы, — и председатель ревкома железно-дорожных мастерских города, пришедший на базар ловить мешочников, и счетовод Всепотребсоюза, и знаменитый с царского времени огородник Зуев, и красный командир в малиновых галифе — фронт был всего в ста верстах.
Женщины города стояли у палисадов, у калиток, выглядывали из окон, подзадоривали мужчин, протягивали детей, чтобы дети могли рассмотреть охоту, научиться охоте...
Мальчишки, которым не было дозволено самостоятельное преследование белки — и взрослых хватало, — подтаскивали камни, палки, чтоб не упустить зверька.
— На, дяденька, ударь.
И дяденька ударял, и толпа ревела, и погоня продолжалась. Все мчались по городским бульварам за рыжим зверьком:
потные, краснорожие, охваченные страстной жаждой убийства хозяева города».
А заканчивается этот подчеркнуто садистический рассказ так: «Я протиснулся сквозь редеющую толпу поближе, ведь я тоже улюлюкал, тоже убивал. Я имел право, как все, как весь город, все классы и партии...» (стр. 5).
Возможно, что здесь кроется какой-то умный подтекст, но лично на меня рассказ произвел весьма неблагоприятное впечатление клеветнического описания массовой и бессмысленной жестокости, якобы присущей русским людям.
Такое же, прямо скажу, гнетущее впечатление, произвели на меня рассказ «Геркулес», в котором подполковник медицинской службы, похваляясь своей мощью, отрывает голову живому петуху, и «Сука Тамара» о зверском убийстве начальником «опергруппы» Назаровым любимицы поисковой партии заключенных, только что ощенившейся суки.
Правда, в конце рассказа, злодей понес заслуженную кару: спускаясь на лужах с горы, «он налетел на длинный обточенный временем пень упавшей лиственницы, укрытый под снегом. Пень пропорол (?) Назарову брюхо и вышел в спину, разорвав шинель» (стр. 207).
Я не вижу необходимости подробного разбора всех произведений, включенных В. Шаламовым в сборник, потому что мне кажется ущербной общая его направленность.
Это обидно констатировать, потому что по целому ряду поэтических описаний и в первую очередь природы края да и по некоторым зарисовкам в целом — «Тропа», «Стланик», «Огонь и вода», «Пава и древо» — чувствуется рука вполне квалифицированного писателя.
Но, к сожалению, не они определяют идейно-художественную направленность всей рукописи.
Рецензии
Олег Волков, [Внутренняя рецензия на «Колымские рассказы» для издательства «Советский писатель»]
Эльвира Мороз, [Внутренняя рецензия на «Колымские рассказы» для издательства «Советский писатель»]
Олег Михайлов, [Внутренняя рецензия на «Очерки преступного мира» и «Рассказы ранние и поздние» для издательства «Советский писатель»]
Примечания
- 1. Так в тексте. У Шаламова — «плюха». Ошибка не машинистки, а именно Ю.Г. Лаптева, так как она повторяется в рукописном варианте рецензии (ф. 1234, оп. 20, ед. хр. 1212, л. 20).
Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.