Вторжение писателя в жизнь

Мы все знаем, что писатель имеет право на домысел, на художественное преображение жизни, что писатель не несет ответственности историка в своей работе. Эстетические границы тут очень широки. Но существуют ли границы этические? И кто может запретить считаться с книгой – романом, повестью, рассказом – как материалом действительной жизни, внося вымысел снова в жизнь.

Левитан после «Попрыгуньи» много лет не разговаривал с Чеховым. Прав ли был Левитан? [1]

Есть примеры более серьезные, нежели репутация русского художника, – писателя или живописца.

Есть книги-доносчицы. Неискушенные в тонкостях писательского ремесла следователи ставят знак равенства между вымыслом и действительностью, между художественным правдоподобием и жизнью. Удивительным образом за литературного героя отвечает не писатель, а сам герой – или прототип героя.

«Вторжение писателя в жизнь» осуществляется весьма своеобразно.

В 1914 году был повешен царем некий эсер Иванов. Престарелая мать Иванова получала от Советской власти пенсию за сына, погибшего в борьбе с самодержавием. Эту пенсию она получала до 1926 года. В 1926 году заграницей вышла книга воспоминаний А. Спиридовича, жандармского генерала, начальника личной охраны Николая II в 1917 году. В этой книге (она была издана под названием «Записки жандарма» в 1926 году [2]) знаменитый жандармский генерал упоминает фамилию Иванова – якобы его, Спиридовича, осведомителя, в партии эсеров. Как это проверить? Иванов давно на виселице. Все же словам жандарма была дана полная вера, и мать погибшего была лишена пенсии. В хлопотах она умерла.

Случай – пример использования мемуара для практических целей – вещь допустимая, конечно, хотя и смерть Иванова бесспорна и служба Спиридовича не подлежит сомнению. Во всяком случае старушка умерла.

Второй пример книги-доносчицы не мемуар, не «Записки жандарма», а русский «исторический» роман небезызвестного писателя Льва Никулина «Адъютанты господа бога». [3] Этот, вышедший в 1925 году сенсационный толстый роман на тему последних дней Романовых, изданный в ЗИФе[4], посвящен был в значительной своей части изображению жизни тогдашних хозяев России – митрополита Питирима, Распутина, Варнавы. Роман написан был по материалам, в нем было огромное количество действующих лиц. Несколько строк было отдано описанию секретаря митрополита Питирима, розового молодого человека Ивана Осипенко. Через этого Осипенко и был связан Питирим с Распутиным.

Книга вышла в 1925 году. Тотчас она поступила в «разработку», в «проверку». Со времени распутинских кутежей прошло более 10 лет – часть действующих лиц романа бежала заграницу, часть отдала душу богу.

Но не все бежали заграницу и не все умерли.

Нашелся, в частности, секретарь митрополита Питирима – Иван Зиновьевич Осипенко. Он и не думал уезжать ни из Петрограда, ни из Ленинграда. Но будучи человеком и остроумным, и опытным, Осипенко решил, что прятаться надо в большом городе, в бывшей столице – там, где его меньше всего будут искать. Осипенко не менял имени, не менял документов – он, по его словам, не чувствовал себя «столпом самодержавия». После революции он все время работал и без большой беды перенес гражданскую войну, «разруху». Он работал и выбрал роль, заботясь о личной безопасности, старшего делопроизводителя Управления милиции города Ленинграда – ни много, нимало.

Все следствия по делу царских чиновников, министров и монахов давно закончились, закончились и дела сотрудников Временного Правительства. Осипенко все работал аккуратно и исполнительно в Ленинградской милиции.

Он уже задумывал обзаводиться новой семьей и присматривал себе невесту – с молодых лет, с монашеских келий Иван Зиновьевич предпочитал телеса пышные. Таковые на примете были, должность у Ивана Зиновьевича была хорошая, надежная – и вдруг этот роман.

Романов советских авторов тогда было еще мало – товарищ Никулина – Валентин Катаев еще писал белогвардейские стихи для сменовеховской «России» и «Новой России» и к роману «Растратчики» не приступал. «Адъютанты господа бога» читались если не нарасхват, то охотно. [5]

Вскоре после выхода книги арестовали Ивана Зиновьевича, который давно уже не был розовым молодым человеком, а был поседевшим, серебряноволосым, только голос – высокий тенор, которым так славно когда-то выводил он на клиросе «Исайия, ликуй», Иван Зиновьевич сохранил в полной мере. Запевая теперь с не меньшим воодушевлением «Мы, кузнецы, и труд наш молот» – Иван Зиновьевич смело «ковал грядущего ключи».

От прежнего сохранил Иван Зиновьевич привычку при разговоре с начальством держаться обеими руками за пряжку ремня, перебирать пальцами, кланяться весьма пристойно, и равнодушным, безразличным голосом твердить в случае каких-либо служебных неприятностей: «Не губите, товарищ начальник» – и кланяться, и перебирать пальцами поясную пряжку, как четки: вместо больших бусин сигналом к поклонам «аминям» были углы матросской пряжки, четыре угла.

Верная служба митрополиту Питириму была приравнена к службе в царской охранке, и Иван Зиновьевич Осипенко получил срок. [6] Пять лет концентрационных лагерей. Срок большой по тем временам – детству русских лагерей. Грамотность, покорность, исполнительность и каллиграфический почерк Ивана Зиновьевича обеспечили ему внимание начальства. Покорность, живость характера, уменье общаться с начальством любого масштаба – все это было в крови Ивана Зиновьевича. Ни о каких общих работах и разговору не было. Его прямо спросили – кем он хочет работать. Иван Зиновьевич намекнул о своем опыте по интендантской части, о способностях сервировать ужин или банкет. Иван Зиновьевич был проверен при проезде высокого лагерного начальника – и не ударил в грязь лицом. Его взяли на хозяйственную работу, и Иван Зиновьевич справился с этой работой и уже начал отращивать опавшее было брюшко и бриться каждый день. Однако, его чрезмерное раболепство перед лагерным начальством и трусость привела к ряду печальных ошибок в работе Ивана Зиновьевича, и он исчез с хозяйственного горизонта. Впрочем, срок его уже кончался, здоровье в Иване Зиновьевиче было на десятерых, щеки блаженно розовели.

Иван Зиновьевич редко удостаивал соседей рассказами о Распутине и Питириме. Он застенчиво улыбался, шутил, переводил разговор на что-либо другое – следствие Иван Зиновьевич запомнил хорошо. Но на прямой вопрос: – А как тебя, Иван Зиновьевич, поймали? – поднял белесые брови – Иван Зиновьевич был «альбинос» – и высоким тенором ответил:

– Да все этот подлец Никулин. «Адъютанты господа бога». С этого романа все и началось…

Иван Зиновьевич Осипенко – действующее лицо исторического романа – действительное лицо. Страницы беллетристического произведения привели к возобновлению интереса к делам и людям давно минувших дней. Для Осипенко роман «Адъютанты господа бога» оказался книгой-доносчицей. Право писателя на использование фактов жизни решительно оспаривалось Иваном Зиновьевичем Осипенко.

* * *

Судьба Ивана Зиновьевича – трагические последствия «вторжения» исторического романиста в жизнь. Литература знает примеры, когда отнюдь не исторический психологический роман был использован подобным же образом. Дело идет о произведении, достаточно известном – о «Дне втором» Ильи Эренбурга.

В 1932 году Эренбург собирал материал для «Дня второго». Он был в Сибири, останавливался на несколько дней в Томске, встречался с томской молодежью того времени. В тридцатых годах на встрече рабочих авторов завода «Шарикоподшипник», посвященной как раз «Дню второму», Эренбург делился своими замыслами, своими новыми планами. «В «Дне втором», – сказал Эренбург, – я показал человека, который мыслит книжно. В следующем своем романе я покажу рабочего, который мыслит газетно». Роман с рабочим, «мыслящим газетно», так и не был написан – время оказалось «трудноватым для пера». На этой же встрече комсомольцы ГПЗ с пристрастием допрашивали Эренбурга – зачем он взял эпиграфом к своему роману фразу из Библии. Из Библии! Эренбург пытался объяснить, что Библия – неплохая книга, но это объяснение не удовлетворило комсомольцев. Такие сомнения бывают не так уж редко и возникают вовсе не в среде дилетантов, рабочих – авторов завода «Шарикоподшипник».

В 1959 году ленинградская критикесса начала разбор «Сентиментального романа» Пановой с фразы о том, что уже пушкинский эпиграф к роману «настораживает»…

Так, вот, Володя Сафонов, главный герой эренбурговского романа, не был выдуман автором целиком и полностью. [7] Нет, у Володи Смирнова был прототип – ибо творческий метод Эренбурга тот же самый, что и большинства русских прозаиков, тот же самый, что у всех без исключения русских классиков. Только писатель типа Грина мог обойтись без реальных фигур, воздвигая свои романтические замки.

У Володи Сафонова был прототип – молодой томский парень, горячий, увлекающийся, любитель художественной литературы, поклонник Эренбурга, мечтавший о встрече с ним. Эта мечта осуществилась, когда Эренбург приехал в Томск. Они виделись в гостинице, где жил Эренбург, много беседовали друг с другом.

В писательском ремесле есть одна любопытная особенность. Когда обдумывается роман, повесть или рассказ, то очень часто это обдумывание, – примерка фраз, смысловая и звуковая, – ведется вокруг фамилии реального героя-прототипа; автор для удобства своей работы сохраняет подлинную фамилию героя в своих набросках. Или эта фамилия меняется незначительно, чтоб сохранить ее звучание, ее весомость – количество слогов в новой, измененной фамилии обычно остается прежним. Если с самого начала не пересилить себя, не заставить себя размышлять о поступках, сразу выдумав ему другое имя, то может оказаться поздно, и чужая, отличная по своему фонетическому каркасу фамилия помешает работе над рассказом, затормозит его.

Примеров этому – множество. Болконские-Волконские – лишь наиболее известный пример подобного рода.

Прототип Володи Сафонова жил в Томске и назывался по паспорту Владимир Сафронов. Эренбург сохранил имя, почти не изменил фамилии героя, когда писал и написал роман. В этом не было, разумеется, ничего необычного или предосудительного – ни один мудрец не мог бы предугадать изобретательность и моральные пределы слуг государства конца тридцатых годов. Володе Сафронову было в высшей степени лестно явиться миру в обличье Володи Сафонова.

В романе Эренбурга были и еще кое-какие детали реальной жизни Томска начала тридцатых годов. Кружок «Ша-Нуар» – остался и в романе «Ша-Нуаром».

Роман «День второй» вышел, имел шумный успех, широко обсуждался. И в Томске, конечно, и в Томске горячее, может быть, всего.

Сам Эренбург многократно выступал в защиту своего героя – он не считал Володю Сафонова (как и Володю Сафронова) отрицательным героем. Эренбург сделал Володю Сафронова рупором особенного рода характеров, типом людей-одиночек, вступающих в конфликт с обществом, одиночек талантливых, честных, но идущих по неверному пути.

Общественностью – всяческой – литературной, партийной и читательской – Володя Сафонов был осужден и осужден решительно.

Читающая публика, общественность Томска всегда считала Володю Сафонова – портретом Володи Сафронова, живого томича. Сам Володя Сафронов считал так же. Во всем этом не было ничего плохого. Беда была в том, что этого же мнения держалось и Томское отделение НКВД.

После смерти Кирова, Володя Сафронов был арестован, обвинен, осужден и сослан. Отбыв за него трехлетний (ведь это был 1935 год!) срок наказания, ошеломленный Володя вернулся в Томск. К этому времени «техника на грани фантастики» достигла больших высот – было проведено несколько громких «открытых» процессов, вынесены тысячи приговоров. Разбираться в литературных тонкостях типизации и законах искусства никто из следовательского аппарата и не думал. «Прототипа» забирали при каждой кампании, «дело» следовало за «делом», срок за сроком. Следствие, тюрьма и лагерь надломили здоровье сибиряка.

Невропатолог Перли, профессор Римской Академии наук, встречался с сестрой Володи Сафронова. [8] Володя был инвалидом и не мог говорить об Эренбурге без злости.

В 1956 году Перли написал Эренбургу письмо, где рассказывал всю эту грустную историю. Перли упрекал писателя в трагической неосторожности, которая привела чуть не к гибели человека.

Эренбург ответил на это письмо. Он прекрасно помнил томского собеседника. Эренбург спрашивал – если верно то, что сообщил ему Перли – почему Володя не обратился к писателю сам. Пусть он это сделает.

Перли не отвечал Эренбургу. Объяснять, что Володя не может слышать имени Эренбурга без проклятий, самых тяжелых лагерных проклятий – Перли счел не нужным.

Таково было «вмешательство писателя в жизнь».

Именной указатель: Никулин Лев Вениаминович, Чехов А.П., Эренбург И.Г.

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.