Варлам Шаламов
<<Назад | Содержание | Вперёд>>

Вторая рапсодия Листа

В городе не было своего сумасшедшего. Эту штатную городскую вакансию 10 лет занимал вшивый звонарь Кузя. Когда-то у звонаря утонул сын, и с тех пор Кузя считал воду — блевотиной дьявола. Он отказался от мы­тья и не ходил в Заречье. Он шептал голубоглазым встречным: «Дьявол плюнул в глаза ваши». Он трижды кре­стил стакан перед чаепитием. Кормили Кузю черноглазые и кареглазые лавочники. Недавно Кузя умер, и горожане приглядывались к старику в вытертой, блестящей кры­латке, раздумывая, не определить ли его в сумасшедшие.

Мальчишки давно уже бегали за ним и кричали: «чи­жик, чижик». Давно, когда еще не родились старшие бра­тья этих мальчишек, старик был учителем музыки. Клич­ку «чижик» придумали не дети. Умирала жена старика, он выменял пианино на масло и выписал профессора из Москвы. Жена умерла, и старик поступил тапером в кине­матограф. Между двумя сеансами «Сказки любви доро­гой» таперу подали конверт с лиловой расплывчатой пе­чатью. Командир полка извещал, что оба сына старика, красноармейцы, погибли в бою, как герои. Старик акку­ратно уложил бумагу в конверт и сел к роялю. Но в самом патетическом месте он заиграл чижика. Сеанс окончили без музыки, и заведующий кинематографом весь вечер, как мог, утешал старика. Через неделю заведующий его уволил. Райвоенкомат выхлопотал старику пособие.

Каждое утро огромный, с отечным лицом, тяжело дыша, он шел через город, опираясь на палку. Львиные головы — застежки крылатки — сверкали. Старик еже­дневно чистил львиные морды мелом. Он двигался мимо вырубленных на дрова садов, мимо коз, объедавших афиши о мобилизации, мимо чахлых огородов, обнесен­ных колючей проволокой, мимо церквей, еще не переделанных в кинематографы и яростно вздымавших к небу измятые груди своих куполов. Он шел на рынок.

Рынок был переименован в «Площадь борьбы со спе­куляцией». Там велась борьба со спекуляцией. Раз в не­делю взвизгивали свистки и рыночные торговки. За за­боры домов летели гимназические пальто, мешки махорки, самосадки и матросские тельняшки. За ними прыгали сущие и будущие владельцы вещей. В подворотне прятался попугай, который вытаскивал счастье.

И на опустевшем рынке, посреди раскрашенных табуреток и граненых деревянных волчков — рулеток рыночного Монтекарло — «за пять — двадцать пять, за двадцать пять — сто двадцать пять. Ответ до двух миллионов» — неподвижно стоял огромный грустный старик. Его история была известна всему городу, и даже милиция не забирала его при облавах. И когда однажды молодой агент розыска, рьяный коллекционер Картеров Пинкертонов доставил старика к своему начальнику, — тот спросил: «а зачем привели этого... Листа?..» Опять же не начальник Угрозыска придумал эту кличку. Старик продал пианино, но сохранил граммофон. Он был первым человеком в городе, купившим граммофон. Еще давно, когда жена и дети были не только живы, но и веселы, он заводил граммофон каждый день. Под ок­нами квартиры собирались гимназисты, сидельцы, пожарники и кухарки, - старик развлекал город. В год войны он купил пластинку, которая стала любимой в семье. Это была вторая рапсодия Листа. Игралась она только дважды — в спешных сборах старшего сына на фронт пластинку смахнули со стола, разбили. Старик не мог повторить этой гордой, могучей и молодой мелодии, но он помнил ее именно такой.

Вечерами старик выносил на улицу стул. Глядя на узкую зеленую полоску зари, он вспоминал жизнь. Он чувствовал, что какое-то счастье выскользнуло из его рук и разбилось. Он вспоминал сыновей и напевал два­-три запомнившихся такта рапсодии. Не было ни рапсо­дии, ни сыновей. Серая пыль неслышно ложилась на ботинки старика.

Постепенно он стал думать больше о рапсодии, чем о сыновьях и жене. Старик думал, что Лист вернет ему семью. Он стал искать пластинку. Он возобновил старые, заводил новые знакомства. Кряхтя, он склонялся над «развалами» старьевщиков и рыночных торговок. Он искал мучительно долго - может быть, тысячу дней. Так город узнал о существовании Листа и его рапсодии.

Как-то в сырой и ветреный осенний день он нашел пластинку. Он задыхался от счастья. За пластинку проси­ли кило сахару. Это было сумасшедшей ценой, но продав­ца предупредили, что и покупатель - сумасшедший. Ста­рик волновался. Он предлагал кирпичный чай, копию Рубенса, сапоги. Сахару в городе не было. Старик боялся потерять рапсодию. Он умолял хозяина пойти в квартиру и выбрать вещь в обмен. Продавец отказался. Старик умо­лил подождать - он побежал домой, попросить сахар у соседей. Продавец согласился. Старик заковылял к дому. Горячий и потный, через два часа он вернулся на рынок. Сахару он не достал. Хозяин пластинки исчез. Старик сел не камень и заплакал. Его отвел домой учитель математи­ки единой трудовой школы. На рынок он больше не выхо­дил. Через два дня учитель математики нашел его в бре­ду - старик простудился. Он бредил рапсодией. В углу комнаты стоял старинный граммофон, окруженный горой разломанных пластинок. Учитель побежал за доктором. Пришел веселый доктор, тот, у которого разбежались су­масшедшие. Он приехал год назад в город врачом в пси­хиатрическую больницу, но пьяный сторож разогнал всех сумасшедших, и некому было их собирать. Они исчезли. Доктор стал терапевтом. Тогда венерологи лечили испан­ку, аптекари делали трепанацию черепов. Доктор поста­вил термометр и покачал головой.

Поправимся папаша, бойко сказал он. Аспиринчик...

Рапсодию, - прохрипел старик.

Что...

Математик рассказал историю старика. Доктор с ин­тересом поглядел на больного. Вздутый живот старика трепетал.

– Лист... - выговорил старик плача, - Лист... – и он молитвенно сложил тяжелые синие руки. Судорога страдания бегала как молния по его лицу. Доктор при­шел утром. Безнадежные покрасневшие глаза учителя математики робко смотрели на него. Доктор держался как фокусник. Он вытащил из рукава термометр. Он по­щупал пульс. Старик был в полном сознании и молчал.

– Папаша, сказал доктор, отскакивая от кровати и торжествуя, - вторая рапсодия Листа, - и вынул из-за спины черный круг. Грузное дыхание старика пре­рвалось. Он широко раскрыл глаза. В мелких конвуль­сиях вздрагивало его тело. Доктор завертел ручку грам­мофона и бережно вытер пыль суконного круга. Он поставил пластинку и толкнул рычажок. Игла зашипела, и такты вальса «На сопках Манчжурии» вскинули учи­теля математики с кресла. Он бросился к граммофону, но доктор загородил ему дорогу. Учитель вцепился в плечи доктора.

Что – вы, - в горле учителя булькало, и круп­ные капли пота выступили на его лбу.

– Ну-ну, сказал доктор, обрывая осторожно руки учителя от своих плеч. – Полегче. Вы только математик.

Лицо старика светлело. Тяжелые складки морщин медленно расходились. Он улыбался. Легкая веселая пена пузырилась на губах старика.

Лист! – шептал он, – Лист...

<<Назад | Содержание | Вперёд>>