Назад | Содержание | Вперёд

Переписка с Приходько В.А.

Дорогой Владимир Александрович.

Вы вовсе не виноваты в этом недоразумении. Виноват я сам. Я утратил, по-видимому, способность выражаться ясно и недвусмысленно. Вот и моя точка зрения на мастерство для Вас не вполне ясна. Я не хотел сказать, что «главное в Пушкине — не мастерство». Я думаю вовсе не так. Мне кажется, что слово «мастер» в отношении большого поэта звучит оскорбительно. Большие поэты — пророки, а не мастера. «Мастер» — т.е. не поэт.

Мастерству можно научиться. Научиться писать стихи нельзя. Поэта создает глаз, талант, «свернутая душа», предельная искренность, самоотдача. Если бы имярек видел, как Пушкин, — он бы и писал как Пушкин. Конечно, нужно быть грамотным, знать и любить стихи, остро чувствовать фальшь поэтической речи. Но все это не мастерство. Болтовня вокруг «мастерства» увела в сторону от поэзии многих возможных поэтов, а некоторых — более честных и искренних, более поэтов — привела и к смерти. Стихи рождаются не от стихов. Почему меня сердят «корневые окончания»? Потому что русское стихосложение не нуждается в новой поэтике. В русском стихе так мало использованного, а возможности его безграничны.

Разве Ходасевич, Цветаева, Пастернак, Мандельштам, Бунин не доказывают вам этого повседневно и повсечасно? Разве вы не чувствуете, что такой поэт, как Хлебников, с величайшим трудом удерживается в русле поэзии и притом в немногих своих вещах.

Существуют рамки языка — за которыми стиха нет. И только внутри этих рамок создается вечное, важное, необходимое людям. Что касается ассонанса, то я бы мог сказать Тихонову, что ассонанс — это рифма для глухих. Скрепление слов с помощью ассонанса исторически сложилось раньше рифмы. Рифма родилась в средние века (трубадуры) и сменила ассонанс. Это — дальнейшая ступень культуры стиха и нет нужды возвращаться к расхлябанной поэтической речи далекого прошлого. Мне жаль способных людей, теряющих время напрасно.

Есть в этом и еще опасность, пострашней. Вот я держу в руках первое издание Пастернаковской книги «Поверх барьеров». Это — удивительное издание, где типографские ошибки выдавались за поэтические открытия — вот какие были времена. Но дело не в том.

В книжке этой много вечных стихов — Марбург, Я клавишей стаю, Пурга и многое, многое другое. Но вместе с тем сборник полон словесного хлама. За каждым стихотворением сборника, за каждой его строкой стоят острые, глубокие наблюдения, вызвавшие к жизни стихи. Но эти наблюдения, эти озарения тонут в словесном мусоре, в расхлябанном размере, в неточных рифмах. Эти стихи пропали для читателя. Их никто не читает кроме Вас и меня. И Пастернак это видел и знал и с болью говорил и писал о невозвратимой этой потере.

Конечно, в моих стихах есть следы его руки. Но я старался всегда избавиться от любого формального влияния. Вы отметили схожесть интонаций и я исправляю эти строки. Что касается «Пня», то «Пень» написан лет на пять раньше «Вакханалии», а лет десять назад в том же музыкальном ключе написано стихотворение «Мы несчастье и счастье Различаем с трудом».

Эренбург в мемуарах рекомендует себя настойчиво (с полным основанием) поэтом. Еще бы! «За что же пьют? За четырех хозяек// За цвет их глаз, за встречи в мясоед// За то, чтобы поэтом стал прозаик// И полубогом сделался поэт».

Вы не обижайтесь на меня, Володя, что я не пишу о Ваших стихах. Я слишком мало их знаю, чтобы иметь суждение.

За стихотворение Цветаевой благодарю. У меня есть эти стихи.

Посылаю Вам несколько стихотворений прошлого-позапрошлого года.

Желаю Вам и Вашей семье всякого добра. Пишите, приезжайте.

О[льга] С[ергеевна Неклюдова] приветствует Вас. Ваш В. Шаламов.