Варлам Шаламов

Габриэле Лойпольд

Шаламов по-немецки

В 2007 году в берлинском издательстве «Matthes & Seitz» вышел первый том собрания сочинений Шаламова. Попытки познакомить немецкого читателя с этим автором предпринимались с середины 1960-х годов. На этот раз знакомство действительно состоялось. О возможных причинах этой перемены и пойдёт речь.

Значение Шаламова стало осознаваться в Германии лишь с недавнего времени. Его заслоняла фигура Солженицына, и, несмотря на то, что с 1960-х годов в печати постоянно появлялись отдельные рассказы колымского цикла, имя Шаламова оставалось почти неизвестным. Та интенсивность, почти эйфория, с которой в 2007-м, в год 100-летия писателя, был воспринят выход первого тома собрания сочинений Шаламова, заставляет задуматься о вопросах рецепции и её зависимости от определенного момента и контекста. Некоторыми соображениями на эту тему мне хотелось бы — поневоле кратко — поделиться в этом сообщении. Если совсем просто: почему она состоялась именно сейчас почти через 20 лет после выхода в свет первого советского издания? Почему так долго этот автор оставался недоступен публике? Почему в начале 1990-х, в период бума русской литературы и документально-исторических изданий о Советском Союзе на немецком книжном рынке время Шаламова ещё не пришло?

При взгляде на многочисленные рецензии, очерки, отчеты о конференциях, появившиеся с 2007 года, бросается в глаза как тонкость литературных суждений, так и способность адекватно оценить место Шаламова в историко-политическом контексте. Условия для такого уровня оценки были созданы, по моему мнению, лишь за последние 15 лет. Решусь поэтому предположить, что рецепция Шаламова проходила бы иначе, если бы не было постепенно снято табу с сопоставления двух систем — национал-социализма и сталинизма — и тем самым с сопоставления советских лагерей с нацистскими концлагерями; она проходила бы иначе, если бы не критическое осмысление истории коммунизма, если бы не ушёл в прошлое Советский Союз; наконец, если бы не книга Имре Кертеса «Без судьбы»[1].

Чтение Шаламова для многих стало сильнейшим эмоциональным переживанием. Шок, сочувствие, глубокое впечатление, выдох «наконец-то!», удивление «Почему этих текстов нужно было так долго ждать?» — вплоть до агиографически окрашенного почитания автора и его «священных» текстов, до слов высокой похвалы и благодарности отважившемуся на это предприятие издательству. Тот тон, который часто слышится в рецепции «нового Шаламова по-немецки», нашёл меткое выражение в словах Карлы Хильшер, опытнейшего обозревателя российской политики и многолетней рецензентки русских книг:

«С выходом первого тома запланированного собрания сочинений <…> неожиданно стало очевидным выдающееся значение Шаламова как писателя. Значение Шаламова (ум. 1982) таково, что ставит его в один ряд с Имре Кертесом, Примо Леви и Хорхе Семпруном, которые своим творчеством сумели облечь в художественное слово концлагерь как эссенцию кошмара XX-го столетия. “Уничтожение человека с помощью государства” Шаламов называет “главным вопросом” “нашего времени, нашей морали”. Его тексты — это ответ на вопрос Адорно о том, можно ли “писать после Освенцима”»[2].

К 2014 г. разошлось более 14 000 экземпляров первого тома, что говорит об успехе не только у критики, но и у публики. Тем временем в свет вышли все циклы «Колымских рассказов», издание других сочинений продолжается[3]. Были сделаны несколько радиопередач, аудиокнига, состоялись публичные дискуссии, чтения. Перевод был отмечен литературными наградами; кроме того, в 2008 году издание Шаламова было названо выдающимся трудом, за который издательству была присуждена премия имени Курта Вольфа.

В осеннем проспекте 2007 года издательство, как бы предвидя успех, заявило о планируемом издании с сознанием его значимости. Редакция делает акцент на новаторстве этого издания и в то же время подчеркивает его политический аспект (мир лагеря как универсум, управляемый силой государства). Интерес к немецкому изданию Шаламова был усилен выходом в свет тематического номера журнала «Osteuropa» «Рассказать лагерь»[4] и связанной с ним конференцией «Лагерь как человеческий опыт на грани существования. Памяти Варлама Шаламова»[5], которая очертила горизонт дальнейшего исследования шаламовского творчества. Историки Карл Шлёгель («Террор и мечта»[6]), Николя Верт («Чёрная книга коммунизма»[7]) и сотрудница московского общества «Мемориал» Ирина Щербакова говорили о темах, над которыми ведётся работа и сегодня — от состояния изучения ГУЛАГа до вопросов литературы «свидетелей эпохи». Выбор момента публикации, сотрудничество с интердисциплинарным научным изданием («Osteuropa»), ряд дискуссий, чтений, выступлений и медийная активность — всё это способствовало тому, что выход первого тома «Колымских рассказов» стал событием. Прежде чем вновь вернуться к тем факторам, которые, вероятно, способствовали нынешнему успеху Шаламова в Германии, мне хотелось бы вкратце напомнить, как складывалась судьба более ранних изданий этого писателя на немецком языке.

Первые попытки переводить Шаламова в ФРГ[8] относятся ко времени, когда Советский Союз ещё существовал. Шаламов тогда был заслонён фигурой Солженицына, книги которого начиная с 1963 года одна за другой выходили по-немецки и находили мощный отклик.

Первое издание избранных рассказов «58-я статья. Записки зэка Шаланова» (так!), в котором даже имя автора было передано с ошибкой, вышло в 1967 году, а в 1975 году его переиздали, переименовав на солженицынской волне в «Колыма. Остров Архипелага». Автор одной из немногочисленных (?) рецензий постоянно ссылается на «Архипелаг ГУЛАГ» и пробует, как кажется, привлечь читателя указанием на то, что Солженицын «опирался» на Шаламова. Журналистка Корнелия Герстенмайер, учившаяся в Москве и активно выступавшая в ФРГ за «демократическое движение в Советском Союзе», видит в книге Шаламова политически актуальный текст: «Архипелаг ГУЛАГ» не уменьшил роли «свидетельств» Шаламова и других авторов, тема не закрыта, так как лагеря и в постсталинскую эпоху не были уничтожены и продолжают существовать. И хотя сам Шаламов на свободе, в то время когда мы читаем его тексты, множество людей вынуждены переносить те же страдания, о которых он пишет[9]. Литературная сторона не вызывает интереса. Герстенмайер читает эти тексты как документ, как сообщения из мира, недоступного взгляду общественности.

В 1983 году новый перевод под заголовком «Истории с Колымы» вышел в издательстве «Ullstein»[10] в серии «Ullstein Kontinent», в которой в течение ряда лет публиковались нежелательные в СССР документальные и художественные произведения авторов из Восточной Европы, в первую очередь из самого Советского Союза. В послесловии Михаил Геллер, автор опубликованной в США истории Советского Союза, сравнивая Шаламова с Толстым и Достоевским, помещает его прежде всего в контекст этой независимой документальной литературы.

В ГДР публикация и рецепция Шаламова были подчинены, с одной стороны, предписаниям советской цензуры, а с другой стороны — изобретательности отдельных редакторов. Лишь в 1989 году в Чёрной серии издательства «Volk & Welt» удалось выпустить тоненькую книжку, в которую вошли 18 рассказов и фрагмент из статьи «О прозе»[11]. Эта книжка была одним из смелых проектов издательства в обстановке тогдашней эйфории и перемен, однако если собрания сочинений Андрея Платонова, Михаила Булгакова, Марины Цветаевой выходили, с Шаламовым дальше одной книжки дело не пошло.

Шесть лет спустя была предпринята новая попытка освоить Шаламова, на этот раз с новой идеей. «Oberbaum», небольшое западноберлинское левое издательство, охотно печатавшее русскую литературу, решило выпустить сборник рассказов, стихотворений и документов под названием «Причал ада»[12]. В отличие от предшествующих изданий, в центр был поставлен человек Варлам Шаламов, его трудная биография, его отношения с Солженицыным; впервые в книгу вошли стихи. Но и эта попытка прошла почти незамеченной.

Таков краткий обзор не удавшихся попыток создать «немецкого» Шаламова.

Сознавая опасность целеполагающего рассуждения, я хотела бы высказать несколько соображений о том, какими мне видятся условия появления такого нового Шаламова.

В середине 1990-х годов интерес к советской лагерной литературе, казалось, угас. На передний план вышли другие места действия и другие голоса: в фокусе внимания оказались преступления национал-социализма, увиденные со стороны пострадавшего населения оккупированных стран Восточной Европы, которые теперь стали восприниматься как соседи, а не как серые пятна на карте «холодной войны». В текстах художественной и исторической литературы теперь стала проясняться, пусть в самых общих очертаниях, история Холокоста в Восточной Европе. В этом ряду — Василий Гроссман и Илья Эренбург, «Чёрная книга. Геноцид советских евреев», литературные репортажи польской журналистки Ханны Кралль, романы сербского прозаика Александра Тишмы[13].

Солженицын перестал быть интересен; новые его произведения мало кому казались значимыми. Его труд «Архипелаг ГУЛАГ» возник в эпоху «холодной войны», которая канула в прошлое. (По сути, поэтому безосновательно часто высказываемое мнение о том, что Шаламов оказался в тени огромной фигуры Солженицына; никакой тени уже не было, и Шаламов, так же как и Солженицын, стал жертвой утраты интереса.)

С середины 1990-х годов начались попытки, цель которых обрела название уже после крушения коммунистических режимов Восточной Европы: создание общей культуры памяти поверх границ, проведённых «холодной войной». В январе 2005 года, в своей речи к 60-й годовщине освобождения Бухенвальда, Хорхе Семпрун сказал:

«Будем надеяться, что в следующий юбилей через десять лет, в 2015 году, опыт ГУЛАГа станет частью нашей общей европейской памяти… Это бы значило, что мы перестали быть на одну сторону парализованными. Но кроме того, это бы значило, что Россия сделала решающий шаг на пути к демократии»[14].

Литературы о нацистских лагерях уничтожения — горы; в то же время о мире лагерей ГУЛАГа говорить всё ещё трудно, в особенности тем, кто (как «западные левые») а) не хочет видеть террор, внутренне присущий советской системе и б) придерживается мнения, что не «нам», детям немецких преступников, указывать пальцем на преступления других.

Снятие табу происходит рывками. Самокритичная рефлексия интеллектуалов о собственном коммунистическом прошлом (в частности, «Прошлое одной иллюзии» Франсуа Фюре[15], о роли коммунистической идеи в XX веке). Бурная дискуссия по поводу «Чёрной книги коммунизма», в которой открылась невероятно масштабная панорама преступлений коммунистических режимов. Скандал во время открытия Лейпцигской книжной ярмарки 2004 года вокруг речи Сандры Калниете, тогдашней министра иностранных дел Латвии, назвавшей оба тоталитарных режима — нацистский и коммунистический — «в равной мере преступными»[16].

В то же время интерес к России никогда не пропадал. Она оставалась предметом чтения и обсуждения — и нынешняя путинская Россия, и Россия сталинского времени. В период, предшествовавший 2007 году, вышел целый ряд книг о быте сталинской эпохи, о чеченской войне, о Большом терроре. Возможно, что именно постоянные войны, шедшие с конца 1980-х годов на юге бывшего Советского Союза, конфликты травматизированного общества — всё то, что затрудняет понимание современной России на Западе, побудило задаться вопросом о значении лагерного опыта, от которого не убереглась, пожалуй, ни одна семья, и о влиянии этого опыта на души и политические взгляды людей в сегодняшней России.

Из этого можно, как я думаю, сделать следующий вывод: историографическое осмысление СССР (здесь можно было бы назвать работы историков и специалистов по политике сталинской эпохи Штефана Плаггенборга, Карла Шлёгеля, Шейлы Фицпатрик, Йорга Баберовски[17] и других; публикации дневников сталинского времени, подготовленные Томасом Лахузеном, Йохеном Хелльбеком[18] и другими), изучение — благодаря открытию советских архивов — забытых и затерянных биографий писателей, в том числе писателей, живших в эмиграции (Райнхард Мюллер, «Мышеловка для людей — Москва»[19] и др.) сделали возможным заглянуть внутрь советского общества, и тогда тот образ, который был получен из чтения литературы, был существенно уточнён. Трудно себе представить, что ещё во времена перестройки, когда на Западе интерес к начавшимся в Советском Союзе переменам усилился, литература воспринималась как документ. В романах и рассказах искали той реальности, о которой было не прочесть ни в прессе, ни в политической публицистике.

На выход в свет к 100-летию Шаламова тома «По снегу» откликнулись почти все крупные немецкоязычные газеты и радиопрограммы (FAZ — «Франкфуртер альгемайне цайтунг» промолчала), некоторые не раз, отмечая возвращение из забвения этой «крупной фигуры-атнипода среди писателей-свидетелей нацистских концлагерей»[20]. Факты и поэтика привлекают внимание рецензентов в равной мере: нечеловеческие условия лагерного мира на Колыме — и радикальность соответствующей им литературной формы. Шаламова сравнивают с Примо Леви, Хорхе Семпруном и Имре Кертесом, иногда также (Вольфганг Софски) — с польским писателем Тадеушем Боровским[21]:

«Холодная смерть человеческой души не переносит таких литературных форм, как роман, воспоминания или автобиография. Шаламов один из немногих авторов, поэтика которых действительно отвечает лагерному опыту, и в этом отношении сопоставим разве только с Тадеушем Боровским как автором рассказов “У нас в Освенциме”»[22].

Поэтика, которая соответствует опыту лагерника — этот вопрос занимает в первую очередь, и не только Софски — социолога, автора таких важных книг, как «Трактат о насилии» и «Порядок террора» (социологическое исследование немецкого концлагеря), — но и маститых литературных критиков. «Манера письма…, которая ставит в центр факты физической жизни: работу, еду, умирание заживо»[23], такая манера письма десять с лишним лет назад уже однажды привлекла к себе внимание.

Я имею в виду венгерского писателя Имре Кертеса и его книгу «Без судьбы». Немецкий перевод этой книги вышел весной 1996 года, когда только что закончился год памяти Освенцима. Роман был воспринят не как ещё одна автобиографическая книга на лагерную тему, но как мощный квантовый взрыв: ничего не объясняя и не давая оценок, 16-тилетний венгерский паренёк рассказывает о том, как он оказался в Освенциме и о том, как он как прилежный ученик попытался понять правила и логику этого нового волнующего мира, в который он попал. Читатель знает гораздо больше, чем герой, но впервые получает возможность увидеть лагерь изнутри — возможность, которой не было прежде ни у Примо Леви, ни у Семпруна, ни у Антельме. Это новшество критика распознала сразу. Кертес и сам немало сделал для того, чтобы были усвоены две вещи, отличающие его от других названных авторов: свою книгу он смог написать только потому, что жизнь в сталинистской Венгрии он ощущал как продолжение лагеря (шок свободы привёл бы его, как и Леви, к самоубийству); и ещё — в результате многолетней работы он открыл для себя додекафонию Шёнберга как принцип поэтики, адекватный его намерению — показать отсутствие судьбы, подчинив своего героя — и в языковом, и в композиционном отношении — системе тотальной детерминированности. Когда не остаётся ни свободного движения, ни воли, ни моральной оценки — ничего, что бы дало мальчику возможность хотя бы на короткое мгновение почувствовать дистанцию между собою и окружающим. Единственное, что ему дано — это чувствительный сенсор, реагирующий на телесный распад, на поведение окружающих его людей в экстремальных условиях.

Хотя все рецензенты, писавшие в узких рамках статьи о шаламовской «поэтике неумолимости»[24]. по всей вероятности, читали Кертеса, важнейшее различие между двумя авторами — Кертес пишет роман воспитания — осталось неназванным. Сходства двух книг в истории их возникновения и распространения самоочевидны: как и «Колымские рассказы», «Без судьбы» писался по памяти на протяжении ряда лет; он тоже долго не публиковался (после первого венгерского издания 1975 года книга мгновенно разошлась, но переизданию не подлежала); и он тоже был переведён с запозданием (первый немецкий перевод, вышедший в 1990 году в восточнонемецком издательстве «Rütten & Loening», в атмосфере культурной ломки остался незамеченным — как и томик Шаламова, выпущенный издательством «Volk und Welt»); и лишь новый заход, новый перевод, мощный публицистический удар сделали и в этом случае возможным прорыв.

Знакомство с текстами Шаламова повлекло за собой переоценку — по контрасту — творчества Солженицына: он предстал как писатель XIX-го века, который в форме эпоса справляет торжество гуманизма. Шаламов, напротив, автор модернизма; важным для него наставником был символист Андрей Белый; в 1920-е годы он вращался в кругах ЛЕФа (Левого Фронта искусств).

Вопросы, которые в рамках рецензии могли быть лишь намечены («экстремальный случай в литературе», парадокс Шаламова: писать о том, о чём писать невозможно)[25], стали темой дискуссий и обсуждений. Одной из таких встреч стал диалог выдающихся мастеров своего дела — поэта, лауреата премии имени Бюхнера Дурса Грюнбайна («Как пишет человек, растоптанный как личность») и Карла Шлёгеля, который блестящим рассказом умеет увлечь публику («Без Шаламова ХХ век невозможно понять»)[26].

Наконец, ещё одна линия интерпретации приводит к эссе Джорджо Агамбена «Homo sacer»[27], в котором «лагерь провозглашается парадигматическим местом современности», как отметил корреспондент «Berliner Zeitung» в России Кристиан Эш[28]. В такой интерпретации лагерь, как его пишет Шаламов, приобретает универсальные масштабы: если отвлечься от исторической и политической специфики, зэка Шаламов, как на конференции 2007 года сказала литературовед Зигрид Вайгель, становится товарищем по судьбе с брошенным в застенки Гуантанамо.

Перевод с немецкого Марины Бобрик
Закон сопротивления распаду. Особенности прозы и поэзии Варлама Шаламова и их восприятие в начале XXI века. Сборник научных трудов. Сост.: Лукаш Бабка, Сергей Соловьёв, Валерий Есипов, Ян Махонин. Прага-Москва, 2017. С. 345-353.

Примечания

  • 1. Imre Kert ész, Roman eines Schicksallosen (Berlin: Rowohlt Berlin. 1996).
  • 2. Karla Hielscher, 30 августа 2007 г. для радиостанции «Deutschlandfunk».
  • 3. Вышли следующие тома: Warlam Schalamow, Durch den Schnee. Erzählungen aus Kolyma 1 (2007), Linkes Ufer. Erzählungen aus Kolyma 2 (2008), Über Prosa (2009), Künstler der Schaufel. Erzählungen aus Kolyma 3 (2010), Die Auferweckung der Lärche. Erzählungen aus Kolyma 4 (2011), Das Vierte Wologda. Erinnerungen (2013); все — Berlin: Matthes & Seitz.
  • 4. “Das Lager schreiben. Varlam Šalamov und die Aufarbeitung des Gulag,” Osteuropa 57, no. 6 (2007).
  • 5. В Академии наук Берлина и Бранденбурга (Berlin-Brandenburgische Akademie der Wissenschaften) 3−5 июля 2007 г.
  • 6. Шлёгель К., Террор и мечта. Москва 1937. М., 2011.
  • 7. Черная книга коммунизма. Преступления, террор, репрессии. 2-е изд., испр. М., 2001.
  • 8. Artikel 58. Aufzeichnungen des Häftlings Schalanow [sic!]. Übersetzung Gisela Drohla (Köln: Middelhauve, 1967). О переводе в книге говорится, что он сделан с русского рукописного оригинала и авторизован; заново издан в: Warlam Schalamow, Kolyma: Insel im Archipel (München ‒ Wien: Langen-Müller, 1975).
  • 9. Cornelia Gerstenmaier, “Erzählungen aus dem Archipel GULag. Leben und Sterben der Achtundfünfziger,” Die Welt, Ausgabe B, Berlin-West, 7. 6. 1975.
  • 10. Warlam Schalamow, Geschichten aus Kolyma. Übersetzung Annelore Nitschke und Anton Manzella (Frankfurt/Main ‒ Wien ‒ Berlin: Ullstein, 1983), 36 рассказов из разных циклов «Колымских рассказов» и предисловие Михаила Геллера.
  • 11. Warlam Schalamow, Schocktherapie. Kolyma-Geschichten. Übersetzung Thomas Reschke (Berlin: Volk und Welt, 1990 (sic!)).
  • 12. Warlam Schalamow, Ankerplatz der Hölle. Erzählungen Gedichte Briefe Fotos. Hrsg. von Nadja Hess und Siegfried Heinrichs. Erzählungen ausgewählt und übertragen von Barbara Heitkam. Gedichte, Briefe und Essays übertragen von Kay Borowsky. Mit einem Essay von Jewgenij Schklowskij (Berlin: Oberbaum, 1996).
  • 13. Wassili Grossman ‒ Ilja Ehrenburg (Hrsg), Das Schwarzbuch. Der Genozid an den sowjetischen Juden (Reinbek bei Hamburg: Rowohlt, 1994); Hanna Krall, Tanz auf fremder Hochzeit (Frankfurt/Main: Neue Kritik, 1993); dieselbe, Existenzbeweise (Frankfurt/Main: Neue Kritik, 1995); Aleksandar Tišma, Das Buch Blam (München ‒ Wien: Hanser, 1991).
  • 14. В газете: Die Zeit, 14. 4. 2005.
  • 15. Фюре Ф., Прошлое одной иллюзии. М., 1998.
  • 16. [Электронный ресурс]: http://www.die-union.de/reden/altes_neues_europa.htm; https://jungefreiheit.de/service/archiv?artikel=archiv04/154yy21.htm (дата обращения: 20. 01. 2014).
  • 17. Stefan Plaggenborg, Experiment Moderne. Der Sowjetische Weg (Frankfurt/Main: Campus Verlag, 2006); Karl Schlögel, Terror und Traum. Moskau 1937 (München: Carl Hanser Verlag, 2008); Sheila Fitzpatrick, Everyday Stalinism. Ordinary Life in Extraordinary Times: Soviet Russia in the 1930s (Oxford: Oxford University Press 1999); Jörg Baberowski, Der rote Terror. Die Geschichte des Stalinismus (München: dtv, 2003).
  • 18. Veronique Garros ‒ Natalija Korenewskaja ‒ Thomas Lahusen (Hg), Das wahre Leben. Tagebücher aus der Stalinzeit (Berlin: Rowohlt Berlin, 1998); Jochen Hellbeck (Hg), Tagebuch aus Moskau 1931‒1939 (München: dtv, 1996).
  • 19. Reinhard Müller, Menschenfalle Moskau, Exil und stalinistische Verfolgung (Hamburg: Hamburger Edition, 2001).
  • 20. Gregor Dotzauer, “Die versteinerte Stimme,” Der Tagesspiegel, 6. 7. 2007.
  • 21. Tadeusz Borowski, Bei uns in Auschwitz. Erzählungen (Frankfurt/Main: Schöffling Verlag, 2006).
  • 22. Wolfgang Sofsky, “Das Politische Buch,” Deutschlandradio, 5. 10. 2007.
  • 23. Там же
  • 24. Так (“Poetik der Unerbittlichkeit”) называлась статья Франциски Тун-Хоэнштайн (Franziska Thun-Hohenstein) в журнале Osteuropa 57, no. 6 (2007): 35–51. Перевод на русский: Тун-Хоэнштайн Ф., «Поэтика неумолимости», [Электронный ресурс]: http://shalamov.ru/research/61/2.html (дата обращения: 18. 07. 2016).
  • 25. Martin Ebel, “Bericht aus den schlimmsten Lagern des Archipel Gulag,” Tages-Anzeiger Online, 7. 9. 2007.
  • 26. На литературном вечере «Солженицын умер — да здравствует Шаламов!» (Solchenyzin ist tot — es lebe Schalamow!) 18. 12. 2008 в берлинском «Литературном Коллоквиуме» (Literarischen Colloquium Berlin).
  • 27. Агамбен Д., Homo Sacer. Суверенная власть и голая жизнь. М., 2011
  • 28. Christian Esch, “Kältepol der Grausamkeit,” Berliner Zeitung, 6. 7. 2007. C. 25.