Мануэла Путц

Хозяева ГУЛАГа. Рецедивисты в ГУЛАГе

На пути в «светлое будущее» большевикам казалось необходимым разрушить и преодолеть все дореволюционные государственные структуры. Самому существованию тюрем и мест ссылки не должно было оставаться места в провозглашенном ими идеале современного общественного строя. Ибо по логике большевиков юстиция, прибегающая к таким мерам исполнения наказаний, которые включают «лишение свободы», «подавление личности» и «оскорбление сознания», считалась «отсталой» и «буржуазной»[1]. После революции 1917 года в исполнении наказаний должны были воплощаться новые концепции. Все больший вес приобретали лозунги «воспитания» и «перековки»[2]. Уголовных преступников теперь не нужно было уже «прятать в тюрьмы»; в современных учреждениях исполнения наказаний, так называемых «исправительно-трудовых лагерях» (ИТЛ), они должны были получить возможность приобрести способности, которые бы позволили им интегрироваться в советское общество. Создав обширную систему исправительно-трудовых лагерей в начале 1930-х годов, большевики хотели создать пространство для ресоциализации преступников. В опыте коллективного труда и в использовании культурных и образовательных возможностей системы заключенные должны были «перековываться» в них в полноправных советских граждан.

В отличие от противников режима, осужденных как «контрреволюционеры», заключенные-профессиональные уголовники представлялись большевикам «социально-близкими». Они видели в них человеческий потенциал, который после успешной «перековки» может быть использован для строительства бесклассового общества. Их уголовное прошлое имело при этом лишь рудиментарное значение, поскольку в утопии государства без частной собственности для профессиональных воров все равно не должно было остаться поля деятельности. «Преступному миру приходит крах!» - гласила в начале 1930-х годов официальная пропаганда строительства Беломорско-Балтийского канала, на гигантской стройке которого впервые был использован значительный контингент профессиональных преступников[3].

До сих пор историки-исследователи уделяли лишь не очень много внимания профессиональным преступникам, заключенным в лагерях. В первую очередь повседневная жизнь лагеря в сталинском ГУЛАГе почти не рассматривалась в аспекте профессионально-уголовного контингента заключенных. Однако, если принять во внимание профессиональных преступников, то образ трудового лагеря как пространства, на котором господствует государственная власть, будет поколеблен. По-новому встанет вопрос о том, кто был «хозяевами лагеря».

Уголовный мир в лагере

«Без отчетливого понимания сущности преступного мира нельзя понять лагеря»[4], - писал Варлам Шаламов в своем рассказе «Сучья война» о значении профессиональных уголовников для жизни в лагере. Заключенные-иностранцы, которые по большей части не владели русским языком, тоже признавали значимость «блатных» для внутренней динамики лагерной жизни. Для молодой немки Хергарт Вильманнс звук словосочетания «преступный мир» во время этапа на место заключения, в Воркуту, был «чем-то таинственным, почти магическим, как будто оно открывало доступ в иной мир»[5]. Не понимая его языкового смысла, она признавала его важность для своей жизни как заключенной лагеря. Только впоследствии она узнала, что это выражение означало преступный мир, и что заключенных-уголовников называли «блатными».

Культурный код «блатного мира» был чужд не только ей, но даже большинству говоривших по-русски заключенных. Она, как и большинство заключенных, воспоминания которых доступны нам сегодня в качестве источников, только в лагере научилась понимать этот бандитский код[6]. В мемуарах мы находим различные обозначения для бандитов, «подпольных», которые однако синонимичны («урки», «уркаганы», «блатные», «блатари» и «воры»). Только когда в 1940-е годы соперничающие группировки вступили в войны между отдельными бандами, тех, кто уважал многолетние традиции уголовного мира, стали называть «ворами-в-законе», а других, отступников, «суками». Однако общим между теми и другими было то, что они отличались своим внешним видом и социальным поведением от товарищей по заключению. Эта чужеродность имеет причиной дистанцию между наблюдателями и объектами их наблюдения.

В большинстве случаев другие заключенные получали первое впечатление о бандитах по их бросающимся в глаза, покрывающим все тело татуировкам. Хотя солдаты и матросы уже несколько столетий прибегали к татуировкам как к украшению для тела, но среди профессиональных преступников сложилась знаковая система мотивов, диапазон значений которой нигде больше не был столь дифференцирован, как в системе исполнения наказаний Советского Союза[7]. Целые группы мотивов могли быть здесь сведены в единую синтагму или историю и, в виде визуализованной на теле автобиографии, сообщали сведения об истории жизни и положении своего носителя. Кроме того, татуировки служили бандитам знаками принадлежности к определенным группировкам. «Большой орел на груди, с восходящим солнцем и женщиной в когтях», - вспоминал в одном из интервью свидетеля эпохи Борис Драхенфельс, «был признаком настоящего «Блатного»»[8]. Но прежде всего эротические мотивы, вследствие своего откровенно сексуального содержания, нарушали принятые в Советском Союзе общественные нормы, но в то же время через отсылки к функции сексуальности в уголовной «подпольной» среде «обозначали строго альтернативные моральные параметры»[9].

Сексуальность служила професиональным уголовникам, помимо получения удовольствия и сексуального удовлетворения, как средство достижения власти, чтобы утвердить и легитимизировать положение отдельного человека. Вожди банд, так называемые «авторитеты», содержали чаще всего целую стаю воров низшего ранга или же заключенных-неуголовников, «фраеров», которые, помимо других «услуг» должны были служить им также и в сексуальном отношении.

Один бывший заключенный вспоминал, что бандиты отбирали себе молодых заключенных, которые, «одетые «девочками», получали девичьи имена» и за дополнительную порцию еды должны были повиноваться своему покровителю[10]. Сексуальное насилие в форме (коллективных) изнасилований применялось профессиональными преступниками там, где нужно было обозначить потерю чести[11]. Значение сексуальности как структурирующего элемента в воровском сообществе отражалось также в татуировках женщин-преступниц. Хергарт Вильманнс, к своему изумлению, обнаружила на руках своих соузниц змей, ангелов и ругательства, а на бедрах – мужские имена, которые обозначали их бывших поклонников[12]. Семен Бадаш тоже был под сильным впечатлением татуировок-надписей. Было написано: «Умру за горячую ...» и «под фраером не умру»[13].

Даже социалистические лозунги и религиозные мотивы лишались здесь их общезначимого языкового значения и изменялись и перетолковывались, смотря по конкретному контексту. Так, портет Ленина с распространенным в Советском Союзе лозунгом «Вождь Октябрьской Революции» давал аббревиатуру ВОР, чем объяснялась популярность этого мотива среди уголовников[14]. Герберт Киллиан в своих мемуарах вспоминает, как убийца 14 человек был осужден на 250 лет тюрьмы и, надеясь, что охранники не смогут его застрелить, «в качестве простой меры предосторожности сделал татуированный портет Сталина у себя на груди, а на спине – портет Ленина»[15]. Даже ношение креста было не выражением религиозности, а «опознавательным знаком ордена [т.е. воровского сообщества «воров-в-законе»], вроде татуировки», как выразился об употреблении символов Варлам Шаламов в своем рассказе «На представку»[16].

Собственный язык

Язык группировок профессиональных уголовников перенимали заключенные неуголовного происхождения, передавался в лагере по традиции и таким образом стал предметом многочисленных лингвистических исследований[17]. Известный под названием «фени» (или «блатной фени» или «блатного языка») жаргон профессиональных преступников представлял собой особый социолект русского языка. Наряду с вариациями значений слов он характеризовался влияниями вульгарной речи, или «мата»[18]. Это в особенности относится к явным матерным ругательствам и сильным выражениям, которые получили такое распространение в лагере, что руководство некоторых лагерей сочло необходимым воспретить употребление жаргона[19].

Аналогично иконографии тела, внеконтекстуальное употребление слов из русского литературного языка могли понимать только посвященные, и оно служило не только средством для внутренней передачи информации, но и как инструмент обособления профессиональной уголовной среды вовне. Ношение «клички» или прозвища, подобно татуировкам, было элементом уголовной самоинсценировки. Максимилиан де Сантер вспоминал, что во время своей одиссеи по советским лагерям он встречал там «Лешку-Метеора, Колю-студента, Вальку Черного, Две Звезды, Подкову, Сашу-Бугая и других». Имена, которые были овеяны легендами и «громко звучали не только на Крайнем Севере, но так же точно и в Одесе, Киеве, Москве и Ростове»[20]. Ношение нескольких имен было отличием преступников-рецидивистов, осужденных под различными именами. Так, Хергарт Вильманнс вспоминает об одном бандите, который носил девять фамилий и «имел большой авторитет в сообществе заключенных»[21].

Именование и характер произношения были выражением уголовной идентичности. В своем, проведенном в лагере, исследовании «Черты первобытного примитивизма воровской речи», Дмитрий Лихачев во время своего пребывания в «Соловецком лагере особого назначения (СЛОН)» описал мотивы похвальбы и рассказа среди уголовников. Это должно было «бить на эффект» и «подбадривать»[22]. Свидетельница Эрна Кольбе предполагала также, что «уголовники хвалились гораздо большими преступлениями, чем те, которые они в действительности совершили, чтобы мы, все прочие, боялись их»[23].

Язык воров и бандитов вызывал у многих заключенных не только страх и раздражение, но и отвращение[24]. Игрой словами и ругательствами сексуального содержания уголовники производили на заключенных, принадлежавших к другим группам, впечатление людей крайне грубых и «громких». В «Индии», как назывались на жаргоне бараки и камеры профессиональных уголовников, господствовал иной тон обращения, чем в остальном лагере. По воспоминаниям Сантерра, атмосфера в бараке уголовников была полна «пения, танцев, громкого хохота, возбужденных дискуссий, многоэтажных, непередаваемых, но весьма образных ругательств», а также «рассказов, в которых истину лишь с трудом можно было отличить от болезненного бреда»[25]. Язык служил бандитам, с одной стороны, для развлечения, с другой же стороны, с его помощью они утверждали свое положение в сообществе заключенных, добивались, используя языковой ритуал, определенного места в иерархии бандитов и обособлялись с его помощью от остальных заключенных[26].

Однако символы и знаки «тюремного фольклора» были всего лишь выражением определенного стиля жизни профессиональных уголовников и частью механизма способов поведения, на который опирался кодекс чести профессиональных уголовников, - так называемые «воровские законы»[27]. Культурные истоки «воровских законов» находились в мире воров и дорожных разбойников царской России.

Один из исповедуемых бандитами принципов состоял в том, чтобы уклоняться в лагере от выполнения физической работы. Политическим заключенным они объявляли:

«Тюрьма – наш второй дом, мы проводим больше времени в лагере, чем на свободе. Если бы мы еще занимались принудительным трудом, нам бы скоро пришел конец. Лучше мы откажемся работать!»[28]

Всеми возможными способами профессиональные уголовники пытались бойкотировать официальный лагерный режим и повысить таким образом шансы собственного выживания. Это им чаще всего удавалось благодаря массированному применению насилия к своим соузникам и в «молчаливом согласии с караулами»[29]. Так, Ханс-Юлиус Бальтес вспоминал, что профессиональные уголовники

«срывали с нас штаны, насильно стаскивали с ног сапоги. А если кто-нибудь хотел сопротивляться, его безжалостно избивали»[30].

В мемуарах и архивных документах вновь и вновь заходит речь о том, что уголовники не выполняли никакой работы. Их «лодырничанье на солнышке»[31] приводило, в столь строго регламентированном пространстве, каким был лагерь, к новым конфликтам с лагерным распорядком. В ограниченном внешними мерами тюремного заключения жизненном пространстве занятия профессиональных уголовников ограничивались рассказыванием историй («тискать романы»), татуировками, мастурбацией, притеснением других, потреблением алкоголя и наркотиков, а также азартной игрой. Уголовники до излишества предавались игре в карты, которая была строго запрещена лагерной администрацией и за которую вообще-то полагалось заключение в карцер. Это удовлетворяло их жажду игры в борьбе со скукой. Одновременно это предоставляло возможность получить в виде «выигрыша» потребительские товары. Это было похоже на «спекуляцию» на имущество, более того, они играли на свою жизнь и жизнь других[32]. Так, одна соузница-профессиональная уголовница всегда предостерегала Хергарт Вильманнс от «блатных мужчин», которые в эксцессивной карточной игре играли на жизнь друг друга: «Сегодня тебе нужно быть осторожной на рабочем месте. Берегись Гриши, он выиграл тебя в карты», - информировала молодую женщину воровка Райка[33].

Уклонение от работы в трудовом лагере

В лагере, - пространстве, организованном по принципу «котловки», предусматривавшем премии за лучшее выполнение трудовых норм, уголовники утверждали смвои собственные правила жизни, чтобы иметь возможность, несмотря на уклонение от работы, снабжать себя в достатке продуктами питания, одеждой и потребительскими товарами.

Этот образ жизни противоречил лагерному режиму, задачам сотрудников оперативной части (ОперЧ) и караулов, которые должны были обеспечивать внешний и внутренний порядок в лагере[34]. Однако они, по многим причинам, воздерживались от вмешательства в конфликты внутри сообщества заключенных. Угроза, исходившая от заключенных-професиональных уголовников по отношению к персоналу охраны и их семьям, представляла собой, прежде всего в отдаленных лагерных комплексах, в которых условия жизни и труда охранников почти не отличались от условий жизни и труда заключенных, вполне реальную опасность[35]. В одном отчете лагерного руководства на стройке объекта №16 в Иркутской области об отношениях между заключенными-уголовниками и караулами говорится:

«Они оскорбляют охранников, плюют солдатам в лицо, провоцируют самым различным образом, чтобы не работать, и оказывают давление на администрацию лагеря»[36].

Ханс-Юлиус Бальтес тоже вспоминал, что лагерное руководство нередко «бездеятельно наблюдало» и

«либо было заодно с бандитами, или боялось отчасти неплохо вооруженных преступников, у которых у всех торчал за голенищем по крайней мере хороший нож»[37].

Воспоминания политических заключенных чаще всего производят такое впечатление, что командовали в лагере не караулы, а «блатные», и что именно они, вместо надзорных органов, устанавливали внутренний порядок в лагере.

Блатные устраивали в пределах лагерной зоны «государство в миниатюре», как убедительно пишет в своих воспоминаниях Густав Херлинг,

«вершили суд над политическими заключенными и приводили в исполнение свои приговоры. Ни один караульный не решился бы войти в барак после наступления темноты, даже тогда, когда по всему лагерю были слышны ужасные стоны и крики политических, которых пытками медленно доводили до смерти»[38].

Жалобы шокированных этими условиями политических заключенных нередко оставлялись без последствий. Осужденный по 58 статье Иван М.Евсеев после ночного налета уголовников написал жалобу начальнику лагеря. Но тот «только улыбнулся и ответил, что его задача – охранять заключенных, а не их пожитки»[39].

Признать друг друга – это было удобное решение для караульных, чтобы взять верх над политическими заключенными и при этом не запачкать рук. Прежде всего после Второй мировой войны начальники караулов во внутренней переписке административных ведомств жаловались на то, что их люди «начинали пить и завязывали дружбу с заключенными»[40]. Чем меньше ведомствам удавалось держать положение под своим контролем, тем большую власть могли сосредоточить в своих руках профессиональные уголовники: Один свидетель из «Вятлага» описывал, что половина из около 600 заключенных в нем были «воры».

«Вожаком был Колька Стальной – «главарь зоны», «вор-в-законе». Правил зоной он, «вор», а не официальный комендант лагеря генерал Мартьянов или заместитель политофицера Карелин и начальник охраны генерал Арьис»[41].

Чтобы выжить в лагере, неуголовные заключенные были вынуждены приспосабливаться к полю напряженности между лагерным режимом и правилами, установленными уголовным сообществом. Представители «интеллигенции» смотрели и на лагерный режим, и на неформальные правила поведения, устанавливаемые уголовниками, с глубочайшим отвращением и пытались, насколько возможно, избегать контакта с профессиональными уголовниками. Но те заключенные, кто умел ориентироваться в субкультуре профессиональных воров и был готов вступить в тесный контакт с профессиональными преступниками, могли наняться к ним для самых различных «услуг», которые, помимо дополнительной одежды и пищи, приносили им также «добрую славу» в среде воровского сообщества. Это нередко означало – попасть под защиту одной из криминальных группировок, что могло иметь большое значение, прежде всего, в конфликтах с другими заключенными и охраной[42].

Максимилиан де Сантер сделался «романистом», развлекавшим уголовников историями и легендами[43]. Впоследствии он вступил в лагерный брак с уголовницей, которая хотела быть ему верной женой, если только он станет рассказывать ей сказки[44]. С.Бадашу уголовники тоже предлагали развлекать их рассказами. В этих рассказах, как обязательный мотив, должны были присутствовать «преступление, эротика и любовь»[45]. Истории об «Аль Капоне и Тарзане» приводили профессиональных уголовников в «детский восторг»[46]. «Каких только вопросов мне не задавали! Это были подлинно дети!», - так оценивает Ольга Носова, бывший офицер, в своих воспоминаниях интерес женщин-уголовниц. Благодаря своему знанию модного танца «Яблочко» ей удавалось вызвать у них настоящий восторг:

«И самое важное:умею ли я танцевать «Яблочко». Когда они услышали, что я знаю этот танец, они стали приставать ко мне с просьбой научить их этому танцу»[47].

Другие заключенные нанимались в каччестве татуировщиков. Татуированные Ф.Мюллер-Роххольцем изображения прима-балерин понравились, и он рисовал их «конвейерно». «Я прямо-таки чувствовал, как наполняются складки на моей спине», - констатировал он о своей дополнительной профессии, которая давала ему в качестве вознаграждения две миски супа или 500 грамм хлеба за каждую татуировку[48].

Для одних профессиональные уголовники были «образами ужаса с видом людей», «влачившими недействительное существование, в котором стирались границы между днем и ночью»[49], для других – «смесью благородных разбойников и профессиональных мошенников»[50], при помощи которых можно было увеличить свои собственные шансы на выживание.

Новый лагерный режим

Когда, вскоре после окончания Второй мировой войны, лагерная система достигла своего апогея и пределов своих возможностей, и численность заключенных, «лежавших в окопах, проводивших секретные акции или командовавших войсками», возросло до безмерности, утвержденный профессиональными уголовниками внутренний порядок в лагерях подвергся опасности[51]. С одной стороны, многие заключенные, на основе опыта насилия, пережитого ими во Второй мировой войне, могли приспособиться в лагере лучше, чем прежде, с другой стороны, часть возвратившихся с фронта профессиональных преступников отказывалась признавать «воровские законы» в их первоначальной форме. Ибо эти законы предполагали, что «честные» воры не должны были идти на сотрудничество с государственной властью, которое включало ношение оружия. Между бандитами, которые отныне, как «воры-в-законе», чтили традиционные «воровские законы», и другими, «суками», которые, как ренегаты сотрудничали с советскими органами, разгорелся конфликт, которому суждено было доминировать в повседневной жизни лагерей с конца 1940-х годов вплоть до смерти Сталина.

Контекст войны между бандами, упоминаемой в литературе как «сучья война», до сих пор не был изучен. Интерпретации ее чаще всего опираются на умозрения[52]. Очевидно, однако, одно: Когда внутренний порядок в лагере, созданный профессиональными уголовниками, стал уже непредсказуем для советских органов, у лагерного руководства тоже снизилась степень признания криминального образа жизни профессиональных уголовников. Когда же комиссии по гигиене начали проверять условия содержания заключенных[53], и прокуратура попыталась доказать главному управлению лагерей серьезные недостатки и нарушения лагерного режима[54], уже невозможно было тщательно игнорировать осуществляемую профессиональными уголовниками лагерную преступность, не подвергая опасности изнутри самое существование ГУЛАГа.

Теперь прежде всего прокуратура уделяла больше внимания проблеме насилия, совершаемого криминальным контингентом заключенных, и трудности поимки таких преступников[55]. Она пыталась на основании протоколов допросов зафиксировать «воровские законы» в письменной форме.

Однако зафиксированные в документах прокуратуры «воровские законы», которые ведь первоначально не существовали в виде сформулированного документа криминального («блатного») мира и не были политической программой, которую бы бандиты вешали на стенку или хотя бы провозглашали, говорят более на ведомственном языке, нежели на языке криминального мира. Так,

«настоящему вору запрещено работать на государственных предприятиях, (...) настоящий вор пренебрегает законами СССР, (...) презирает членов КПСС» и «в случае отбытия наказания в условиях строгого режима настоящему вору разрешается возглавлять рабочую бригаду в качестве десятника с целью лишить честных рабочих их трудовых норм и таким образом уклониться от работы»[56].

Роль советских органов в расколе криминального мира до сих пор остается неясной. И прежде всего неясно, в какой мере война между бандами была инициирована советскими органами, для того чтобы окончательно избавиться от мятежных профессиональных уголовников. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в 1949 году за нарушения лагерного распорядка, до сих пор игнорируемые, взялись снова в тот самый момент, когда в советском руководстве снова раздался призыв к введению смертной казни. Вражда кланов тяжких преступников служила органам дополнительным аргументом для пропаганды повторного введения смертной казни, с которым политика возможной «перековки» и ресоциализации уголовных преступников в очередной раз доводилась до абсурда[57].

Для заключенных в лагере этот процесс имел не очень большое значение. Советская лагерная система, вплоть до времен значительно позже смерти Сталина, была проникнута символикой и ценностями профессиональных уголовников, которым, как «лагерным законам», как железным законам лагерной жизни, как крылатое выражение, суждено было войти в историю. Именно профессиональные уголовники «дают лицо местам заключения, тон всей жизни в них – начиная от самых высоких начальников и кончая полуголодными работягами золотого забоя»[58].

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.