Марк Эли

Невозможная реабилитация. Ревизионные комиссии 1956 г. и неопределенности «оттепели»

Ревизионные комиссии 1956 года и неопределенности «оттепели».

Когда 5 марта 1953 года умер Сталин, его наследники в Президиуме ЦК были едины в своем желании основательно изменить репрессивную систему, созданную диктатором во время его многолетнего правления. Раскинувшаяся по всей стране сеть исправительно-трудовых лагерей, которые поставляли каторжную рабочую силу на стройки, промышленные объекты и предприятия разного рода, в конце 1940х гг переживала глубокий хозяйственный и административный кризис. Московские партийные вожди в марте 1953 года начали перестройку лагерного мира с массовой амнистии, в ходе которой получила свободу половина от 2.5 миллионов заключенных лагерей.

Это массовое освобождение коснулось также 540 000 политических заключенных, которые сидели за так называемую «контрреволюционную деятельность». В 1953-54 гг. по лагерям прошла волна забастовок, в которых эти люди обычно играли руководящую роль. Эти забастовки были решающим фактором того, что освобождение «политических» или по крайней мере сокращение их сроков было поставлено на повестку дня в реформируемой пенитенциарной системе. Одновременно руководители партии и правительства постарались освободить из лагерей своих заключенных родственников и друзей, чтобы полностью покончить с политическими интригами позднесталинских времен. Невиновно осужденные при этом не только амнистировались, но и были реабилитированы.

Сталинские последователи использовали политику амнистий и реабилитации как инструмент в кремлевской борьбе за власть. Лаврентий Берия, в качестве министра внутренних дел отвечавший за систему лагерей, первым объявил о восстановлении прав жертв террора и репрессий. Таким образом он стремился создать себе имидж основателя новой эры в советской политике. После его ареста летом 1953 года ответственность за ревизионную политику взял на себя Никита Хрущев, руководитель партии. Засыпанный письменными мольбами преследуемых коммунистов, искавших справедливости у нового партийного руководства, Хрущев понял, что кампанию по восстановлению прав можно отлично использовать для того, чтобы опозорить Георгия Маленкова и Вячеслава Молотова, главных противников Хрущева в президиуме ЦК. Именно на это была направлен проведенный в начале 1954 года пересмотр Ленинградского дела — в ходе этого дела ленинградские партийные вожди попали под колеса государственной машины террора с подачи Маленкова.

Создав под эгидой МВД и юстиции ревизионные комиссии, Хрущев сделал еще один шаг вперед. Эти комиссии должны были систематически проверять дела всех осужденных за «контрреволюционную деятельность». Но в начале 1956 года Хрущев продемонстрировал разочарованность скудными результатами этой уже двухлетней ревизионной работы. Комиссии, созданные в 1954 году, якобы совершили «ошибки» из-за «тяжелых недостатков». В многочисленных случаях «чрезмерной осторожности» («перестраховка») невинные были не реабилитированы, а лишь амнистированы[1].

Отвага

В связи с подготовкой ХХ съезда партии и особенно «секретного доклада» о культе личности Сталина Хрущев 30 января 1956 года предложил свои коллегами создать в лагерях новые ревизионные комиссии (комиссии по пересмотру дел), чтобы освободить и реабилитировать политзаключенных[2] . После окончания ХХ съезда президиум ЦК одобил предложение Хрущева.

Ответственными за новые комиссии были партийные секретари регионов и республик. В их руки президиум ЦК вложил теперь судьбу жертв, чьими делами до сих пор занималось московское партийное руководство или контролируемые им руководители учреждений юстиции. Потому эти новые комиссии в кругах начальства обычно называли «партийными», подчеркивая их позитивное отличие от бюрократических органов, которые до тех пор занимались реабилитацией на практике. Решения комиссий считались окончательными. Правда, партийное руководство создало центральную комиссию, чтобы несколько уменьшить самостоятельность ревизионных комиссий на местах. Этот центральный орган должен был вести наблюдение за региональными комиссиями, но в принципе не имел права на пересмотр их решений[3]. Руководил центральной комиссией любимец Хрущева секретарь ЦК Аверкий Аристов.

Ревизионные комиссии были созданы не только на уровне республик и областей, но и в больших лагерных комплексах, таких, как Воркута и Норильск. Существовала приблизительно сотня комиссий, в которых состояли 375 членов[4]. Бросается в глаза, что в состав практически всех комиссий, работавших по большим лагерям, входили не только традиционные представители политики, МВД и юстиции, но и реабилитированные бывшие заключенные, не являвшиеся представителями режима[5]. Двое самых известных призванных реабилитированных были бывшая секретарь ЦК Комсомола В.Пикина и герой гражданской войны Александр Тодорский[6].

Мы можем лишь строить предположения, почему бывшие заключенные принимали участие в освобождении своих товарищей по несчастью. Стремились ли проявить милосердие по отношению к заключенным, включая в комиссии людей, переживших такую же судьбу? Ставилась ли цель сделать отношения между комиссией и заключенными, с которыми следовало вести персональные беседы, менее бюрократическими и формальными, таким образом облегчить понимание и ускорить освобождение? Было ли это намерение преодолеть сдержанность, с которой наверняка действовали бы региональные чиновники, поскольку они сами вполне могли быть замешаны в аресте и осуждении тех, которых в соответствии с нынешней линией партии следовало отпустить?

Комиссии должны были работать непосредственно в местах заключения, от них требовалось опросить каждого отдельного политзаключенного о его судьбе[7]. Соответственно комиссии в течение многих недель работали в лагерях. Это означало радикальный перелом по сравнению с прежней бюрократической практикой массового судопроизводства, когда решения принимались исключительно по доносам и материалам следствия. В отношении политзаключенных комиссии обладали всей полнотой судебной власти[8]. Они обладали не только правом их амнистировать или сокращать сроки, но также должны были определить, насколько справедливы их приговоры[9]. В известных случаях они могли даже задним числом выносить оправдательные приговоры[10].

Ошибочные оценки.

Измененный состав и расширенные полномочия новых комиссий позволяли надеяться, что они в духе новой линии партии и «секретного доклада» лучше будут выполнять свою работу, чем их предшественницы, и многочисленные заключенные наконец-то ощутят справедливость. Аристов, руководитель центральной комиссии, в своей речи к членам комиссий 4 апреля 1956 года подчеркнул со всей отчетливостью, что освобождения и реабилитации со времен смерти Сталина были «недостаточны»[11]. Но Аристов, будучи плохо информированным о ситуации в лагерях, не мог подготовить комиссии к встрече с реальностью, которая их там ожидала. С одной стороны, он исходил из числа 110 000 политзаключенных в лагерях. Однако это число соответствовало состоянию на 1 января 1956 года. Когда он обращался к членам комиссий, это число уже упало до 92 000[12]. С другой стороны Аристову был неизвестен состав лагерного населения. Он упирал на две категории заключенных: жертвы Большого Террора (члены более или менее фиктивных антисоветских организаций, статья 58-2, 3, 4, 5 и -11 УК) и приговоренные за «антисоветскую агитацию» (так называемые «антисоветчики», статья 58-10 и 59-7). Но вторая категория тогда составляла всего лишь менее 10 процентов политзаключенных, а первая категория около 8 процентов[13]. Выжившие «враги народа» 30х гг в основном уже закончили отсидку во второй половине 40х. С 1948 года многие снова были арестованы и отправлены в вечную ссылку. Таким образом, они жили не в лагерях, где должны были работать комиссии, к тому же комиссии не были уполномочены рассматривать дела ссыльных и спецпоселенцев. Ксения Чудинова, член комиссии Карлага, в первые дни работы с удивлением заметила: «из приговоренных в 1937-38 гг... в лагере никого больше не было».

Жертвы политических репрессий Второй Мировой войны были в абсолютном большинстве[14].

Руководящие указания по деятельности комиссий представлялись далекими от реальности, так как игнорировали смену поколений в ГУЛАГе. Они однозначно исключали освобождение «изменников Родины» (статья 58-1, буквы а и б) и «членов контрреволюционных националистических группировок»[15], которых на 1 апреля 1956 года было 67 000, и которые составляли три четверти политзаключенных.

Эти группы заключенных были приговорены во время второй мировой войны или при советизации захваченных СССР территорий за «национализм» или «коллаборационизм». Из 7 000 приговоренных за членство в антисоветских организациях большинство были прибалты, молдаване, белорусы и украинцы, которые воевали против советской армии. В конце Второй Мировой войны во время ожесточенных боев между подпольными борцами национального сопротивления и советскими войсками суды вслепую выносили приговоры за членство в националистических движениях, не разбираясь в отдельных случаях.

Официальная линия и указания Аристова строились на том минимальном уровне согласия, который был достигнут Президиумом ЦК уже во время работы комиссий в 1954 году. Однако тогда речь шла о том, чтобы отличать настоящих оппозиционеров, которые в конце 1920х-начале 1930х гг выступали против линии Сталина — от тех, кому несправедливо приписывалась принадлежность к оппозиционной группе. Эти разделительные линии вряд ли могли помочь новым комиссиям в апреле 1956 года разобраться, были ли обоснованными многочисленные военные приговоры солдатам, демобилизованным, вернувшимся из плена и людям, проживавшим на оккупированных территориях. Кроме того, следовало определить, насколько вредительскими были отдельные националистические организации, и в какой мере соответствующие заключенные участвовали в деятельности этих организаций. В этих щекотливых вопросах наблюдающая центральная комиссия ничем не могла помочь. Причина этого была в том, что политическое руководство до сих пор не знало, как обращаться с гнетущим наследием массового насилия, которое оставила Вторая Мировая война.

Противоречия и парадоксы в работе комиссий.

То, что ссыльные политзаключенные, «националисты» и «изменники Родины» были исключены из компетенции ревизионных комиссий, и упор был сделан на уже значительно сокращенные небольшие категории заключенных — показывает, насколько неверно политическое руководство оценивало положение в апреле 1956 года, и как мало оно знало о трудностях, с которыми придется столкнуться комиссиям.

Правда, ответственные лица сумели приспособиться к этой ситуации. Так, Аристов, вопреки своим первоначальным указаниям, создал комиссиям возможность не исключать систематически всех приговоренных за «измену Родине, терроризм и другие тяжелые преступления». Некоторые из этих заключенных были виновны лишь в «сообщничестве, недонесении или антисоветских махинациях», и не совершали тяжелых преступлений, в которых были обвинены. Комиссии были наделены полномочиями «освободить или уменьшить срок наказания» этим людям, но не реабилитировать их[16]. Центральная комиссия ввела таким образом важную дифференциацию: преступник отделялся от его сообщников и от окружения, это было преодоление сталинской правовой практики, размывавшей эти различия[17].

Решение по делам многих заключенных, подозреваемых в контактах с врагом или союзниками во время Второй Мировой войны (коллаборационисты, возвращенцы и люди, побывавшие в немецком плену) могло быть вынесено лишь после формального постановления Президиума ЦК и через месяцы после того, как комиссии начали работу. В июне 1956 года политическое руководство дало понять, что преследование бывших военнопленных и солдат, обвиненных в капитуляции, должно быть прекращено[18]. Это политическое решение позволило комиссиям разоблачить практику наказаний, применяемых к бывшим военнопленным.

«Простой факт того, что солдат попал в немецкий плен, был достаточным для того, чтобы обвинить его в измене Родине и приговорить к 25 годам заключения», - возмущался Аристов в своем докладе 1 августа 1956 года. Далее он пишет о подозреваемых в коллаборационизме с оккупантами:

«Следует отметить множество несправедливых приговоров в отношении тех дел, в которых люди были обвинены в измене Родине, потому что они служили в немецкой полиции,» -

причем независимо от смысла этой службы. Например, инфильтрация немецких организаций осуществлялась по указаниям партизан. Несмотря на их важнейшую тайную борьбу, подпольщики-партизаны после войны подвергались судебным процессам за предполагаемый коллаборационизм. Согласно Аристову, большая несправедливость была совершена и в отношении вернувшихся на Родину, из которых многие преследовались и были приговорены к длительным срокам заключения из-за неясных подозрений и признаний, полученных под пытками[19].

Наиболее щекотливые вопросы для комиссий касались тех заключенных, которым вменялась в вину националистическая деятельность в Прибалтике, Молдавии, Белоруссии и Украине. Согласно докладу Аристова, комиссии в Дубровлаге и Воркутлаге, где большая часть обитателей была осуждена за соучастие с украинскими и прибалтийскими «националистами», старались при новой оценке дел добиться двойного различения[20]. С одной стороны, они освобождали (лишь в редких случаях также реабилитируя их) заключенных, которые были несправедливо обвинены в коллаборационизме с подпольем или соучастии в действиях националистических групп. Так, шестнадцатилетняя украинка получила срок в 10 лет за «членство в националистической банде». Ее признания были получены под пыткой. В действительности же она не имела ничего общего с националистическим сопротивлением. С другой стороны, комиссии амнистировали тех заключенных, в отношении которых устанавливалось, что они не принимали участия в вооруженной борьбе или помогали этой борьбе лишь немного и под угрозами со стороны националистов. Так случалось, например, когда население деревни просто не имело выбора и было вынуждено давать кров и пищу националистам.

Активисты прибалтийских «националистических организаций» составляли отдельную группу. С ними обошлись особенно сурово. В мае некоторые комиссии пожаловались Аристову, что МВД и КГБ высылают амнистированных прибалтов к их депортированным семьям и не разрешают им вернуться на родину. В действительности в Указе Верховного Совета по созданию комиссий стояло:

«Для лиц, освобожденных комиссиями, отменяется приговор и все связанные с ним правовые ограничения (...)»[21]

Освобожденные не должны были быть ограничены в выборе места жительства и мобильности. В вопиющем противоречии с этим предписанием московская центральная комиссия сообщила региональным комиссиям, что освобожденные литовские, латвийские и эстонские «националисты» должны быть в соответствии с давно устаревшим Указом президиума Верховного Совета СССР от 11 марта 1952 года, сосланы в суровые области, куда были депортированы их семьи[22].

Расширяя полномочия комиссий, политическое руководство оставило себе право вмешиваться в их возможности, там где это касалось существовавшей ранее практики преследования, особенно в отношении прибалтийского национального сопротивления.

Несмотря на триумфальный тон докладов Аристова, результаты шестимесячной работы комиссий были разочаровывающими. Хотя эти комиссии, созданные после ХХ съезда КПСС, должны были обойти длительные формальности судебных процессов и выполнить задачу лучше, чем их предшественники, они также оказали лишь ограниченное действие на освобождение и реабилитацию заключенных.

Результаты работы ревизионных комиссий на 1 октября 1956[23]

	Дела	Решение
		Отказ	Уменьшение срока наказания	Освобождение	Реабилитация
Всего	176325	34 170 (19,3%)	42 016 (23,8%)	100 139 (56,2%)
Политзаключенные	81 027	12 756 (15,7%)	17 327 (21,3%)	50 944 (62,8%)	3271 (6,4%)
Доля политзаключенных	46,00%	37,30%	41,20%	50,80%

Комиссии пришли к заключению, что 37 процентов от опрошенных 81 000 контрреволюционеров должны оставаться в лагере. Политзаключенные составляли половину всех отпущенных на свободу. Другая половина состояла из заключенных, получивших приговоры за хозяйственные и должностные преступления, а также несовершеннолетних, отбывающих наказание за незначительные преступления. Прежде всего бросается в глаза небольшое число реабилитаций: только 4 процента проверенных дел, что соответствует 6,4% всех освобожденных[24]. Комиссии по освобождению, которые освобождали менее половины всех опрошенных заключенных, и комиссии по пересмотру дел, которые практически никого не реабилитировали — вот парадоксы работы обновленных постсталинистских комиссий.

Отказ в реабилитации

Любовь Бершадская, отбывавшая срок в республике Мордовия, при допросе в комиссии возразила против направленного на реабилитацию пересмотра ее дела. Комиссия считала, что для основательной проверки недостаточно персонального дела заключенной, описывающего ее путь через лагеря. Для этого необходимы также материалы следствия, которые хранились в архиве КГБ. Но узница лагеря не желала сидеть еще много недель в заключении и ждать, пока придут эти материалы, и пока комиссия придет к заключению. Она предпочитала быть немедленно амнистированной, и позаботиться о своей реабилитации уже после возвращения в Москву. Но комиссия настояла на том, что Бершадская должна ждать. Через четыре недели были представлены материалы, позволяющие не только амнистировать, но и реабилитировать Бершадскую[25].

Таким образом, если заключенные стремились как можно скорее выйти на волю, комиссии, как правило, хотели сначала составить полное собрание дел и материалов, прежде чем объявить о реабилитации. При этом мандат, данный комиссиям, однозначно предоставлял им возможность немедленно освобождать опрошенных заключенных от обвинений по приписываемым им преступлениям, если члены комиссии были убеждены в том, что перед ними случай несправедливого приговора. Эти экстраординарные полномочия, однако, вызвали конфликты между некоторыми комиссиями и прокуратурой, которая хотела бы ограничить компетенцию комиссий и потому с подозрительностью следила за их работой.

В целом можно установить, что новообразованные комиссии практиковали ту же самую преувеличенную осторожность (перестраховка), за которую Аристов высмеивал предшествующие комиссии 1954 года. Даже если комиссии при виде сфальсифицированных материалов следствия, при сведениях о пытках, приходили к заключению, что перед ними очевидная юридическая ошибка, они медлили с реабилитацией невинно приговоренных. Вот типичный пример: четверо польских граждан, украинцев, которые в 1946 году были изгнаны в Украину и жили там как мирные крестьяне. Они были приговорены в 1948 году к 25 годам заключения как изменники Родины. Предполагалось, что они в 1944 году принадлежали к одной из националистических украинских организаций. В действительности они были лишь членами отрядов самозащиты, которые не имели никакого отношения к ОУН (Организация украинских националистов). Эти люди подписали признания под пытками. Комиссия была убеждена в невиновности заключенных, немедленно отреагировала и письменно потребовала от партийного комитета Тернополя привлечь к ответственности за допущенную несправедливость соответствующих представителей органов юстиции и исполнителей. Тем не менее, комиссия удовлетворилась тем, что отпустила на волю четырех жертв произвола, не задумываясь об их реабилитации[26]. Во множестве других случаев комиссии не использовали все данные им правовые возможности, но ограничивались тем, что «прощали» даже откровенно невиновным кандидатам на освобождение преступления, которых те никогда не совершали.

Не только в практике реабилитации, но и в амнистировании комиссии были очень осторожны. В пятой части проверенных дел они не могли даже прийти к решению освободить политзаключенных, хотя преступления тех были фиктивными. Леониду Ситко было 14 лет, когда немцы захватили город Николаев на юге Украины. Он был депортирован в Германию на принудительные работы, трижды бежал из лагерей, после окончания войны вернулся в советскую зону и был приговорен в 1948 году военным судом к 25 годам заключения и 5 годам поражения в гражданских правах. В своих мемуарах он винит свое «слишком независимое» поведение во время допросов в том, что комиссия лагеря Минеральный лишь сократила срок заключения, но не освободила и не реабилитировала его[27]. То же произошло с Руфью Тамариной. Она была приговорена в 1948 году на 25 лет лагерей за шпионаж в пользу США. Подозрение пало на нее из-за дружеской связи с просоветским американским журналистом Робертом Магидофф, который жил в СССР с начала 1930х гг и был выслан с началом холодной войны. Комиссия лагеря Никольский отказалась освободить Тамарину и лишь сократила срок ее заключения на 12 лет[28].

В работе комиссий часто встречались противоречия во мнениях и конфликты. Отдельные члены комиссий постоянно жаловались на ограничение их полномочий и протестовали против чрезмерной осторожности коллег. Например, вот, что писал Георгий Петросян, который работал в комиссии одного из лагерей в Архангельской области:

«Иногда доходит до серьезных столкновений, тогда мы решаем вопрос голосованием (…) Что касается председателя (…), по нашему мнению, он перестраховщик без собственного мнения и полностью погружен в старый образ мышления»[29].

Другой наглядный пример столкновений между «перестраховщиками» и членами комиссий, которые старались использовать и даже расширить свои полномочия, представляет лагерный комплекс Воркута. Из-за большого количества дел, подлежащих рассмотрению, там были заняты три дополнительные комиссии. Также и комиссия Петросяна была переведена в Воркуту, закончив в июне работу в Архангельске. И снова Петросян жалуется на ограничения в работе комиссий:

«Те (заключенные), на которых наша работа не распространяется, злятся: в общем-то многие из них должны быть на свободе»[30].

Иван Алексашин, член первой комиссии Воркуты[31], разделял убеждение Петросяна, что дела, подлежащие рассмотрению, были сильно ограничены, и комиссии часто отказывали в амнистии или реабилитации[32]. В своем письме к Аристову Алексашин критиковал инертность комиссии, работающей в Воркуте[33]. Он имел в виду комиссию, которой руководил товарищ Аксюта, она освободила лишь половину допрошенных заключенных и ни одного не реабилитировала[34].

По требованию Аристова генеральный прокурор СССР Роман Руденко послал в Воркуту своего заместителя Болдырева, чтобы проверить сообщения Алексашина. В архиве находится его доклад от 17 августа 1956 года, где Болдырев детально описывает работу четырех комиссий, которые параллельно работали в огромном лагерном комплексе Воркуты. Аксюта, заместитель генерального контролера в министерстве государственного контроля СССР, в конце июля принял на себя руководство одной из комиссий[35].

Проведенные Болдыревым статистические сравнения показывали четкую картину работы этой комиссии[36]. После проверки 2138 дел она реабилитировала только семь человек. Это была с отрывом наименьшая доля освобожденных в Воркуте. Кроме того, отказов было в два раза больше, чем в других комиссиях, по трети дел получались отказы. Всего комиссия Аксюты освобождала только 40 процентов допрошенных заключенных, в то время, как другие амнистировали в 50-75% случаев[37].

Несмотря на критику действий Аксюты как руководителя комиссии, Болдырев неожиданно встал на его сторону и обратился против Алексашина[38]. Он утверждал, что комиссия Аксюты выполняет работу лучше, чем все остальные, так как те реабилитируют на авось. Таким образом он обернул обвинение против Алексашина, упрекнув его в том, что его собственная комиссия реабилитирует сразу, как только «приговоренный отрицает свою вину», «без того, чтобы заглянуть в судебные материалы» и проверить убедительность представленных там доказательств. Очевидно таким образом государственный прокурор предупреждал о необходимости быть осторожными. Реабилитации следовало производить пунктуально и с большой осторожностью. Комиссии, которые редко реабилитировали, получили его поддержку. Комиссии, которые налегали на частые реабилитации, напротив, были наказаны[39].

В целом можно установить, что московская генеральная прокуратура с недоверием относилась к реабилитационным полномочиям комиссий. Руденко и его приближенные не хотели видеть ослабленной важную роль, которая была придана прокуратуре с 1953 года в ревизии правовых дел. Они не пропускали возможности напомнить о том, что лишь после скрупулезной проверки материалов следствия возможно решение о вине или невиновности заключенного[40]. Таким образом, общая нервозность комиссий — а она была основной причиной того, что лишь немногие проверки дел вели к реабилитации — была подстегнута генеральной прокуратурой, которая настаивала на своих корпоративных интересах и защищала свою центральную роль при пересмотре приговоров.

Добавлялось еще то — это оценивали одинаково все участники тогдашних событий - что комиссии были перегружены работой. Они могли посвятить отдельному заключенному всего несколько минут. Вот что пишет Петр Шелест, второй секретарь комитета партии Киевской области и руководитель комиссии в Киеве и Виннице:

«Наша комиссия должна была проверять 35-40 дел ежедневно, чтобы уложиться в сроки (…) Каждый заключенный должен был явиться к нам персонально»[41]

Если исходить из 10 часов ежедневной работы, на каждый отдельный случай, включая соверщания комисии, приходилось менее четверти часа. Вызванные заключенные таким образом могли произвести лишь общее впечатление, беседа была формальностью. Оставалось время лишь на то, чтобы быстро высказать свою точку зрения, которая однако уже была задокументирована в жалобах, просьбах о помиловании и о ревизии[42]. Если комиссия хотела больше узнать о судьбе заключенного, она должна была начинать длинный процесс, заказывать материалы следствия, все это значительно увеличивало рабочую нагрузку. Из-за недостатка времени комиссии могли в любом случае проверить лишь часть дел. Поэтому комиссия Алексашина решила реабилитировать без проверки судебных материалов, лишь на основании высказываний заключенных. Эта практика, которая была законной, если учитывать данные комиссиям полномочия, и кроме того выглядела оправданной в связи с огромной несправедливостью, которую пережили заключенные, на практике столкнулась с колоссальной критикой со стороны прокуратуры. Поэтому комиссии часто не шли на риск и реабилитировали лишь в исключительных случаях, когда они все-таки находили время на то, чтобы заказать материалы процесса[43]. Таким образом невозможно было реализовать изначальную идею Хрущева о создании внесудебной и внеочередной практики восстановления прав и наделить комиссии полномочиями на массовый пересмотр правовой практики.

Очевидно, сама московская партийно-государственная верхушка через месяцы после ХХ съезда сама не понимала, как далеко следует идти в политике реабилитации.

Смена политического климата: освобожденные как козлы отпущения

Комиссии завершили свою почти полугодовую работу, и в этот момент восстания в Польше (в июне) и Венгрии (в ноябре 1956 года) потрясли Восточный блок и поставили под вопрос советское доминирование. В связи с новым политическими проблемами в конце 1956 года политические знаки стояли прежде всего на восстановлении спокойствия и порядка, и в меньшей степени на том, чтобы извлекать уроки из истории и заново оценивать прошлое. Политический и общественный климат сменился.

На этом фоне и отношение к освобожденным до того «контрреволюционерам» становилось все более недоверчивым. Кириченко, первый секретарь Украины, был исключительно обеспокоен возвращением «националистов»[44]. Как следует из его доклада ЦК, он опасался, что освобожденные «националисты» могут распространять на западной границе СССР дух сопротивления, распространяющийся из Венгрии и Польши[45]. Ему удалось убедить советское руководство в том, чтобы определить бывших заключенных, в первую очередь «националистов», как группу, особенно склонную создавать «вражеские антисоветские элементы»[46]. Соответственно ЦК предупредил в своем послании от 19.12.1956 г. к парторганизациям о вернувшихся из лагерей «бывших троцкистах, правых оппортунистах и буржуазных националистах», которые «стремятся собрать вокруг себя антисоветские элементы и политически лабильных лиц и снова начать вражескую деятельность»[47].

В поисках козлов отпущения за нестабильность на западной границе политическое руководство начало заново арестовывать бывших заключенных, которые до того были «несправедливо» освобождены ревизионными комиссиями. Члены Президиума ЦК начали раскаиваться в том, что дали комиссиям, созданным и тщательно укомплектованным верными коммунистами, преданными чиновниками и благодарными местными вождями, право на пересмотр дел и амнистию. Уже в середине октября пришлось отменить решение об освобождении пяти украинских «националистов» и запретить еще четверым амнистированным в течение пяти лет жить на Западной Украине[48]. Это был первый шаг к демонтажу комиссий, который продолжался до начала 1957 года.

Решения комиссий отныне имели окончательную силу только на бумаге. На самом деле политическое руководство сохранило для себя право отменять эти решения прежде всего — но не исключительно[49] — в случае так называемых «националистов»[50]. Инициатива к этому исходила от республик. Так на Украине судебно-исполнительный аппарат тщательно наблюдал за освобожденными «националистами». Никитченко и Панасюк, руководитель украинской тайной службы и генеральный прокурор Украины, требовали, чтобы все, кто вызывает подозрения в недостаточной лояльности, немедленно были снова водворены в лагеря. С помощью своих информантов украинский КГБ собирал компрометирующий материал на освобожденных «националистов», чтобы при возможности послать в Москву заявления о необходимости снова их арестовать. Руденко и Иван Серов, представитель КГБ, проверяли эти заявления, прежде чем представить их президиуму Верховного Совета СССР[51].

Освобожденным, названным по именам, вменялось в вину, что после возвращения они распространяли недовольство. Снова и снова возникали конфликты между заключенными, у которых было конфисковано имущество, и населением, которое выиграло от этой конфискации. Так, один из вернувшихся домой хотел отомстить своим односельчанам, которые после ареста организовали распродажу его имущества. Другой «терроризировал» жителей своего села. Украинский КГБ разъяснил, что заключенный Петр Холод после своего возвращения в деревню Малин, район Острожеский, Ровенская область был принужден «покинуть место жительства из-за общественного возмущения жителей села его бандитским прошлым и переехать в Кировоградскую область». Таким образом можно догадаться о неприятных переживаниях, с которыми сталкивались освобожденные из ГУЛАГа в селах западной Украины. Для Никитченко и Панасюка, однако, не эта социальная напряженность была главным аргументом для новых арестов предполагаемых смутьянов. Согласно их точке зрения, активные члены организаций украинских националистов не должны были ни в коем случае быть освобождены, поскольку они были виновны в непростительных «террористических актах». Таким образом украинский шеф КГБ и генеральный прокурор все более открыто ставили под сомнение решения ревизионных комиссий[52].

КГБ и генеральная прокуратура в Москве, однако, не довольствовались аргументами украинцев. Их более интересовало поведение «националистов» после освобождения, чем преступления, за которые те были осуждены ранее. Согласно точке зрения Москвы, причины для нового ареста следовало искать не в судебных материалах бывших лагерников, но в их поведении после ареста. Стоило более точно определить, действительно ли бывшие заключенные «националисты» все еще представляли опасность для государственной безопасности. С этой целью Руденко и Серов систематически проверяли заявления их украинских подчиненных. Их списки включали также совершенно ошибочные случаи, как, например, дело Зиновия Рони, которые был приговорен к 25 годам заключения, так как он, в качестве члена банды ОУН предположительно участвовал в убийстве трех солдат. Роня должен был быть снова арестован, потому что он отбыл лишь незначительную часть срока. Генеральная прокуратура установился, что Роня, однако, был освобожден не ревизионной комиссией: он до конца отсидел свой срок, сокращенный судом в 1954 году до 10 лет[53].

Московские КГБ и прокуратура потребовали от украинских филиалов вначале тщательно наблюдать за подозрительными освобожденными, чтобы получить точные сведения об их поведении в настоящее время. Это произошло, например, в поучительном случае со Степаном Сорокой. В 1952 году военный суд обвинил его в членстве в ОУН и в том, что он «организовал и руководил в селе Кричильск националистической организацией». Его деятельность, однако, ограничилась написанием и распространением антисоветских листовок. Будучи приговоренным к 25 годам лишения свободы, Сорока присоединился в лагере Инта к украинской группе сопротивления. Лагерные инстанции нашли написанные им письма и статьи, из которых следовало, что он продолжал придерживаться своих националистических убеждений. Тем не менее, ревизионная комиссия 1956 года дала ему свободу. Прокуратура СССР и КГБ заново проверили его дело в конце сентября. Центральный КГБ мог привести убедительные доказательства, что Сорока действительно написал упомянутые статьи. Но этого было недостаточно для нового ареста. Вначале следовало оценить его поведение после освобождения. Поэтому украинский КГБ вел наблюдение за ним в Сталинской и Киевской областях в течение 4х месяцев, но не нашел ничего отягощающего. В начале марта 1957 года прокуратура пришла к заключению, «что требовать его повторного заключения в исправительно-трудовой лагерь неуместно»[54].

Недоверие Центра к периферии, стремящейся к новым арестам, росло вместе с числом списков, которые посылались с Украины и по большей части отправлялись обратно КГБ и московской прокуратурой. Когда Руденко в конце января получил 25 дел, из которых 23 должен был отправить обратно, так как они не содержали никаких серьезных аргументов за новые аресты, он высказался, что «потрясен бессовестностью служащих комитета и прокуратуры Украины»[55].

Президиум Верховного Совета в конце концов вынес решение по 90 делам «украинских националистов». 73 из них снова попали в заключение. 17 остальным было запрещено в течение 5 лет жить на Украине. Такая же судьба постигла 20 литовцев и некоторых эстонцев[56]. В конце апреля 1957 года в итоге 209 ранее отпущенных «националистов» потеряли свободу во второй раз и снова оказались в ГУЛАГе[57]. Политическое руководство западных советских республик, в первую очередь Украины, смогли успешно сделать в глазах Москвы бывших узников ГУЛАГа ответственными за растущее политическое беспокойства настроения со времен восстаний в Польше и Венгрии. Так они смогли добиться того, чтобы решения комиссий об освобождении были подвергнуты недоверию. Однако центральные учреждения отказали в предложенной республиками генеральной ревизии всех случаев реабилитации и амнистии.

Приговоренные к провалу

Освобожденная в 1956 году заключенная Бершадская сообщала, что беседа между членами комиссии и заключенным никогда не длилась более 5 или 10 минут и всегда заканчивалась словами:

«Вы совершили преступление, но советское правительство амнистирует вас и освобождает из заключения»[58].

Лишь редко комиссии устанавливали невиновность политзаключенных, с которыми они говорили, в большинстве случаев при амнистии им снова приписывали преступление, которого те не совершали. Ревизионные комиссии явно не могли выполнить задачу реабилитации незаконно посаженных заключенных, потому что их работа становилась почти невозможной из-за различных и часто противоречивых вариантов поведения задействованных людей и аппарата. Многие председатели комиссий просто не имели достаточно мужества объявить невиновными жертвы сталинского террора и таким образом осудить репрессии. Прокуратура сопротивлялась ревизии без проверки материалов процессов, потому что опасалась потерять свои полномочия и власть. Политическое руководство не предоставляло комиссиям достаточно времени для их часто очень сложной работы. Не в последнюю очередь также и заключенные хотели быть не реабилитированными, а амнистированными, чтобы как можно быстрее выйти на свободу, а не оставаться еще много недель в лагере и ждать приговора комиссии. Ввиду подобных обстоятельств мнения таких членов комиссий, как Алексашин, усиленно настаивавших на реабилитациях, не имели особого значения. Политическое руководство в конце концов удовлетворилось тем, что использовало комиссии как «разгрузочные»[59]. Была провалена изначальная цель юридически пересмотреть практику сталинских репрессий, освободить невинных от несправедливых обвинений и наказать ответственных за совершенные несправедливости. Особенно политические раны военного и послевоенного времени далеко не были залечены, так что московские властители не имели ни малейшего представления, как следует обойтись с тяжелым наследием сталинизма.

История ревизионных комиссий отражает 1956 год со всеми его кризисами и противоречиями. Призванные к жизни под настроением того прорыва, который начал Хрущев на ХХ съезде партии, ревизионные комиссии завершили свою деятельность в климате усиливающегося административного давления и политической неуверенности. В апреле 1956 года Президиум ЦК еще давал указания включать в комиссиии реабилитированных узников лагерей, а шесть месяцев спустя — приказал снова, без процесса, отправить в лагеря заключенных, освобожденных новыми ревизионными комиссиями. Эта причудливая смена позиций от оптимизма к страху, от доверия к недоверию пронизывала все время «оттепели». Двойственную позицию наследников Сталина, которые поняли, что реформы неизбежны, но несут в себе опасность для существования советской системы, выразительно описывает в своих мемуарах Хрущев:

«Мы боялись, мы действительно боялись. Мы опасались, что оттепель может вызвать наводнение, которое мы не сможем контролировать, и в котором мы утонем»[60].

Эта позиция, полная политической неуверенности в себе, особенно заметна в обращении с освобожденными «националистами». Партийные вожди в западных советских республиках настойчиво добивались того, чтобы снова изолировать освобожденных узников ГУЛАГа за колючей проволокой. Они опасались, что искра восстания из Венгрии и Польши может перекинуться на пограничные области, где повсюду еще был жив опыт национального сопротивления и воспоминания о его жестоком подавлении. Украинскому ЦК с успехом удалось убедить московских представителей власти, что бывшие заключенные представляют собой питательную среду для подрывного образа мышления. Это делало неизбежными превентивные меры против бывших «националистов», которые продолжали держаться за свои опасные идеи и антисоветские настроения.

Новые политические кризисы в Восточном блоке затмили разнообразные внутренние проблемы, которые возникали при ресоциализации бывших заключенных и реформе системы ГУЛАГа. При этих обстоятельствах как многочисленные попытки интеграции, так и переосмысление прошлого утекли, как песок между пальцами. Возникший было в 1956 году шанс освобождения от давящего наследия сталинизма и восстановления нарушенной справедливости был утерян.

Перевод с французского Дорис Хайнеманн, Кельн.

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.