Назад | Содержание | Вперёд

Татьяна Петцер

Олимп воров. Фиксация следов у Варлама Шаламова и Данило Киша

Когда в 12 году появился рассказ Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича», Варлам Шаламов был заметно взволнован[1] . В письме к Солженицыну[2] он приветствует эту публикацию, которая вводит в литературу фигуру «зека»[3] , простого узника ГУЛАГа. Но Шаламов констатирует также, что «действительный», «ужасный» лагерь проникает в текст повествования только через отдельные поры. Действительный лагерь – это тот лагерь, в котором

«царят блатари, и блатная мораль определяет поведение и заключенных, и начальства, особенно воспитанного на романах Шейнина и погодинских «Аристократах»»[4] .

Сталинистскую репрессивную систему невозможно понять, если игнорировать ту роль, которую в исправительно-трудовых лагерях и колониях играли «блатные». То, что элита преступного мира могла установить в лагерях свой собственный кодекс и даже практиковать его с согласия правительства, - это обстоятельство имеет немалое значение для общего понимания нового порядка. «Красный террор»[5] заложил основу нового порядка власти, практики которого, похоже, находят себе соответствие в практиках криминального дна. Это амбивалентное соотношение описано у Шаламова, а позднее отголоски его слышны в лагерной прозе Данило Киша.

Шаламовский архив другой власти

Шаламовские этюды характеров узников и караульных в лагерях Колымы подкупают антропологическим взглядом, раскрывающим физическую и моральную деградацию заключенных и лагерного начальства. Его репортажи о «преступном мире»[7] показывают лагерь как естественную питательную почву для криминальной среды. Социал-бандитская идеология, породившая собственные процедуры контроля власти и собственное понимание права, представляет «искаженную копию «нормального» мира»[8] . Кодекс чести и знаковая система организованной преступности выявляют переворачивание порядка ценностей, а также проницаемость границ между преступлением и законом.

Право и порядок

В ГУЛАГе профессиональные преступники («урки») сформировали строго организованное сообщество. Элиту преступников составляли главари банд, которых называли «авторитетами» и «ворами в законе». Они следили за соблюдением неписаного кодекса чести этого социального дна, а также тайной семиотической системы[9] , и координировали сеть отдельных банд. К числу потенциальных жертв криминалитета, «фраеров»[10] , относились политические заключенные («контрики»), но также и обычные мелкие преступники («бытовые») и те, кто нарушил неписаный «воровский закон» и были, как «суки», исключены из сообщества преступников. Репортажи Шаламова о мире воров подлинно пишут историю, его рассказы обнаруживают кровавую полосу, которую оставила за собою на Колыме организованная преступность.

Система сталинских лагерей легитимизировала себя указанием на провокационно вымышленную угрозу, исходившую от мнимых «врагов народа» и «контрреволюционеров». Неполитические заключенные действовали в убеждении, будто политические заключенные еще опаснее, чем они сами. То, что эта установка получала официальную поддержку и что криминалитет пользовался открытыми привилегиями от режима, Шаламов показывает в пьесе «Анна Ивановна»[11] . Следователь, который должен разоблачить политзаключенного и врача Платонова как японского шпиона, настойчиво всговаривает уклоняющемуся от работы уголовнику Орлову:

«Мы не смотрим на вас как на политиков. Не считаем вас врагами народа. Напротив, к борьбе с подлинными врагами хотим привлечь вас»[12] .

Весь в порыве творчества нового порядка старший следователь беседует с Орловым о сценарии заговора, который направлен на осуждение по статье 58 абзац 14 (контрреволюционный саботаж). Доказательственным материалом против Платонова служат стихи, которые он написал на Колыме. В глазах советского чиновника поэзия превращается в «план крепостей на Колыме»[13] , в «шифры, с помощью которых» должны быть разглашены «военные государственные тайны»[14] . Однако готовность Орлова к сотрудничеству ограничивается всего лишь «антисоветской агитацией» (АСА)[15] – совместный сговор врача и преступника под знаком контрреволюции не соответствует воровской идеологии.

Романтика преступников

Безотносительно к официальным архивам Шаламов пишет историю тоталитарного эксперимента, который, переворачивая весь порядок ценностей, апеллирует к романтике преступления. Как декреты нового порядка, предоставляющие советской номенклатуре неограниченную власть, кодекс чести в «воровском мире» дает преступным авторитетам божественные властные полномочия. Этот кодекс составляет часть криминальной романтики, на которую опирается идеальный образ общности, живущей не по официальным, а по социал-бандитским нормам. Идеология легальных воров, сознающих себя противниками государственной власти, предполагает именно такие представления о социальной справедливости, истине, свободе, честности, которые базируются на военно-коммунистических лозунгах времен гражданской войны, например, на лозунге «грабь награбленное». На этих же нормах основан и выбор жертв, которых можно по праву обворовывать, равно как и право или обюязанность вора – не работать. Лагерь выступает как «университет»[16] будущих воров:

«Вор - ворует, пьет, гуляет, развратничает, играет в карты, обманывает фраеров, не работает ни на воле, ни в заключении, кровавой расправой уничтожает ренегатов и участвует в «правилках», вырабатывающих важные вопросы подпольной жизни»[17] .

Лагерный космос открывал преступной романтике особые пространства. Например, в пересыльном лагере у ворот Колымы обитатели барака номер 9[18] , в противоположность узникам в других бараках, пользуются правом длительного проживания. Здесь находится лагерный рай, в котором оседает имущество людей, пересылаемых дальше, в котором еда поступает напрямую с кухни, а работу исполняют другие. Или конюшня[19] , за которой надзиратели не следили, потому что службу при лошадях могли нести только неполитические заключенные. Поэтому конюшня – это надежная арена, на которой помериться силами главари банд, и место, где тайными знаками и картежными символами объявляется исход их борьбы. Или нары рядом с печкой[20] , на которых царит нежно называемый ласкательным именем вор, окруженный лакеями и прислужниками, постоянно готовыми к исполнению различных ритуалов хорошего самочувствия хозяина, услуг порядка по поддержанию силы законов или частных поручений.

В пределах сфер, где властвуют преступные «авторитеты», воры – это боги, вершащие судьбы людей. Обыкновенный заключенный, чтобы выжить, должен исполнять дополнительную работу для этой лагерной элиты, будь то из желания заслужить дополнительную порцию еды, или из-за того, что ему грозит наказание. Его жизнь и имущество зависят от произвола преступного мира, что всего нагляднее являет карточная игра воров. Одно из правил этой игры, описанное в рассказе «На представку»[21] , гласит, что вор, потеряв все свои ставки, может «занять» заклад у другого. В данном случае речь идет о шерстяном свитере одного из заключенных, который только что за тарелку супа вычистил конюшню. Вор проигрывает свитер и должен сдать «занятый» заклад выигравшему. Когда заключенный не уступает ему добровольно своей вещи, проигравший насильно срывает предмет гардероба со старого владельца и отдает его в руки нового хозяина.

Помимо карточной игры в «мире воров» есть удовольствия, косвенно управляющие судьбами и осуществляющие власть. Если, например, некий «Иван Иванович», как презрительно называется на воровском жаргоне интеллигент, назначается на должность «придворного рассказчика». Эта уважаемая работа – «тискать романы»[22] - предоставила заключенному защиту и попечение воров. В рассказе «Боль»[23] Шелгунова, «придворного рассказчика» в бараке номер 9, преступный авторитет Король заставляет писать письма к жене одного неграмотного друга преступников. После романтических сознаний вины и любовных признаний последнее письмо сообщает жене о смерти ее мужа. Что каналы связи криминальных элементов с внешним миром работают, тогда как для политического заключенного почтовая связь с ним закрыта, - это «придворный рассказчик» осознает только по возвращении, когда он вынужден признать, что эти аписьма предназначались его собственной жене. Получив известие о его смерти, она покончила с собюой. Романтическая игра превратила интеллигента в исполнителя в руках вора.

Шаламов обращает внимание на два психологических принципа, на которых основана азартная игра воров: Во-первых, на убеждении преступника, что во всех «фраерах», которые тем или иным способом оказывают помощь ворам, течет «капля жульнической крови»[24] . А во-вторых, на том наблюдении, что будущая жертва никогда не сочтет возможным преступление, которое вор совершает со спокойной совестью. Преступления, возникающие в соответствии с воровскими законами, - это кривое зеркало процесса, который «невообразим и все же реален», т.е. существовал фактически, причем «рядом с нами»[25] .

В мире, где физическое насилие функционирует как моральный рычаг[26] , слова воров как яд действуют на души других заключенных[27] . В условиях лагеря, сводящего все человеческое к инстинктам выживания, весьма часто можно наблюдать, - снова и снова подчеркивал Шаламов, - как психологическая конституция криминальных элементов переносится на психику обычного заключенного. Это происходит особенно в том случае, когда «зэк» оказывается включенным в лагерные механизмы, которые служат ему на собственную пользу, тогда как от них же зависит жизнь и смерть других людей.

В этой связи Шаламов ставит вопрос об ответственности: Не взяли ли на себя узники по 58-й статье большой вины, когда взялись исполнять функции бригадиров и позволили диктовать себе свои поступки? Не должна ли быть кровавой расплата за это в таком мире, где царствует бесправие?[28] Этот вопрос относится не только к должностям бригадиров или надзирателей, но и к безобидным на первый взгляд работам в механизме лагеря, как например, к деятельности писца, почерк которого спасает ему жизнь[29] , пока он, будучи правой рукой государственной власти, переписывает красивым шрифтом списки приговоров и этапов своих собратьев по заключению.

Рассказы Шаламова и его репортажи с Колымы открывают другой взгляд на идеологические принципы исполнения наказаний, которые в начале 10-х годов еще руководствовались идеей «перековки». ГУЛАГ довел до абсурда идею превращения преступных элементов в новых социалистических граждан. Тот, кто рассматривает лагерь как школу и как воспитательное заведение, тот не имеет представления об оплоте абсолютного зла. Шаламов свидетельствует, какие требовались сверхчеловеческие силы для того, чтобы сохранить в себе в лагере все то, что составляет глубинную суть человека: участие, память, язык. «Сентенция», в одноименном рассказе, - это первое слово, которое возвращается в память рассказчика от первого лица при воспоминании о чувствах, мыслях и познавательной способности человека[30] . Она заново оживает у Шаламова как риторическое средство, переносящее судебную практику вынесения приговоров в практику писания о лагере.

Диалектика обращения

После Октябрьской революции, гражданской войны и коллективизации преступный мир рекрутировался в особенности из числа сирот, живших беспризорничеством и воровством. Педагог Антон Макаренко уже в 10-е годы проявил заботу о юных преступниках и основал социалистические трудовые колонии для их коллективного перевоспитания. Руководящей идеей при этом было заимствованное у Маркса и Ленина представление, согласно которому преступление объясняется отрицательной социальной средой. Поэтому система исполнения наказаний в новом обществе должна была ориентироваться не на модели наказания, а на соответствующие воспитательные модели под лейтмотивом «перековки». Вопреки официально пропагандируемой политике исправления трудом ГУЛАГ должен был вскоре превратиться в систему наказаний и принудительного труда.

О рабочих животных и людях

Сталинские лагеря, в первую очередь лагерь на Беломорканале, были созданы, по собственному представлению их основателей, с целью «исправления трудом». Политика перевоспитания трудом была направлена на исправление «социально близких», как расценивали в сталинскую эру неполитических заключенных[31] . Такие пропагандисты, как Лев Шейнин и Николай Погодин[32] , рисовали приукрашенные образы преступников. «Колымские рассказы» Шаламова стоят здесь своего рода контрапунктом таким публикациям, как коллективный труд «Беломорско-Балтийский Канал имени Сталина. История строительства»[33] . Эта книга не столько содержит протокол осуществления гигантского строительного проекта, сколько служит распространению мифа, будто лагерь создает «перекованных» новых людей. Здесь даны портреты преступников, которые, пережив в детстве влияние преступного мира, после некоторого первоначального сопротивления становятся энтузиастами строительства социализма и его лучшими работниками.

Не позднее конца 10-х годов официальное отношение советской системы исполнения наказаний к преступным элементам изменилось. Программы перевоспитания не дали никаких результатов. «Урки» и их авторитеты отказывались от любой работы, так же как и от сотрудничества с советской властью, если только они не могли воспользоваться таковым в своих собственных целях. В 11 году секретная служба ОГПУ издала декрет, разрешавший использовать неполитических заключенных в борьбе с «врагами народа»[34] . С 17 года до окончания войны руководство лагерей использовало небольшие группы заключенных-уголовников в качестве стражей порядка для устрашения остальных заключенных и надзора за ними[35] . В самый ужасный период в истории лагерей, как говорится в рассказе «Артист лопаты», бригадиры назначались из числа «гражданских преступников», и они были «зверями по приказу»[36] .

Банды преступников, по молчаливому соглашению с лагерным начальством, по собственным критериям обеспечивали дисциплину в лагере и выполнение работы. Как правило, они обладали абсолютной властью над считавшимися «социально опасными» «врагами народа», политическими заключенными, осужденными по 58 статье, объявленными «невоспитуемыми» и «вредными элементами» и униженными до положения подчиненного класса. Против них была направлена сталинская политикам уничтожения трудом. «Врагов народа» надлежало наказать, унизить и ликвидировать[37] . Если приговор заключенных выражался прописными буквами – АСА (антисоветская агитация), КРД (контрреволюционная деятельность), КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность), - то они, как рабочий скот («работяги»), распределялись на «общие работы» на лесоповале, в шахтах и на строительстве дорог при самых тяжелых условиях.

Язык преступных элементов отражает переоценку насильников и тех, к кому применяется насилие; здесь только воры признаются людьми:

«Социалистическое общество породило (...) десоциализацию человека. Он был лишен корней, связей и смысла жизни, так что он превратился в голого человека, преступника, зверя, который ищет и находит себе друзей только среди таких же зверей, в мире с перевернутой моралью, живущем по так называемому «воровскому кодексу». Согласно этому кодексу единственные живые люди в аморфной человеческой массе – это воры. Поэтому в этой среде вор – это «человек»»[38] .

С Лениным на груди

К числу важнейших принципов преступного мира относится невмешательство в политику и устранение от общественной жизни. Правда, семиотическая знаковая система криминальных элементов отражает также политические концепции, если в ней, как например, в семантическом смещении понятий «вор» и «человек», просвечивает лагерная реальность. Однако политические импликации наименования «вор» становится еще заметнее в знаковой кодировке тела уголовника. К татуировке с Лениным относится надпись ВОР[39] . Этот акроним означает «вождь Октябрьской революции», однако отсылает также к профессиональному термину «вор», означающему вора, следующего кодексу преступного мира. Ленин стал «первым вором» страны; в преступном сообществе главное лицо Октябрьской революции имело культовый статус.

Псевдоним «Ленин», который взял себе Владимир Ильич Ульянов после своей сибирской ссылки, мог быть производным от названия сибирской реки Лены. В этом случае Ленин, т.е. «родом с реки Лены», приобретал бы значение противника режима, поскольку в царской России люди, которых ссылали в Сибирь, считались оппозиционерами. Письмо Ленина к XI съезду партии («Письмо к съезду»), в котором он предупреждает об опасности Сталина, могло приписать «ВОР»-у роль контрагента сталинской политики[40] . Поскольку кодекс преступного мира утвердился в оппозиции к официальной правовой системе, само собой напрашивается прочтение воровских татуировок, таких, как портрет Ленина, в качестве комментария к политической практике. Впрочем, буквальное толкование их кодировки повлекло бы за собою такие выводы относительно официальной практики наказаний и ее жертв, которые по социально-политическим меркам пришлось бы, конечно, считать недостаточными. Однако в качестве поэтологической процедуры фиксации следов подобное проведение параллелей между советской властью и криминальным дном можно применять, чтобы вызвать эстетический шок, который, в свою очередь, позволит воспринять соотношение между правом и силой, а также лагерную действительность из этой заостренной перспективы со всеми ее моральными импликациями.

С 17 по 13 год государственная власть вела борьбу с «ворами в законе». Одна из тактик этой борьбы состояла в том, чтобы с помощью интриг натравливать криминальные «авторитеты» друг на друга. Из войн между бандами выходили изменники-«суки», которые уже не шли за ворами в законе[41] . Для них устраивали «красные зоны». Сюда НКВД помещало также тех воров в законе, которые стали неудобны для государственной власти. Однако ответная реакция криминальных элементов настолько сильно угрожала стабильности и дисциплине в лагерях, что государство вскоре оказалось вынужденным пойти на сотрудничество с криминальными «авторитетами». Это привело к тому, что сфера их деятельности увеличилась, и они смогли установить контакты с внешним миром. Отныне система исполнения наказаний стала «центральным пультом управления» преступного организма, который приобретал все большую и большую автономию от власти.

Коллективные архивы Данило Киша

Югославский писатель Данило Киш (15-19) рассматривал себя как современника «двух лагерных систем для уничтожения тела и души»[43] . Он осудил любые механизмы внедрения дисциплины, направленные на то, чтобы уничтожать духовные и нравственные свойства любдей и сводить человека к одному измерению – слепого и увлеченного животного. Писательский труд стал для Киша поиском форм выражения, в которых возможно было сохранить воспоминание о лагерях 20 столетия. Одним из важных исходных пунктов являются при этом тексты Шаламова. Эстетическую форму, в которой можно было бы сделать лагерный опыт достукпным вчувствованию читателя, Шаламов видел не в литературном документе, но в «прозе, пережитой как документ»[44] . Жизнь Шаламова – это документ эпохи, и как таковая, она представляет собою безмолвный след, который надлежит отыскать, цитировать и комментировать. «Надгробный памятник Борису Давидовичу» Киша предпринимает «палеонтологическую» фиксацию следов и попытку средствами литературы проникнуть в неизмеримость ужаса[45] .

Адская карусель

Тот, кто отправляется на поиски «ада ледяного архипелага», «потерянного континента» или «новой Атлантиды»[46] , тот наталкивается на «страну чудес»[47] , в которой, как в повести Льюиса Кэролла, понимание права поставлено с ног на голову. Киш отправился на поиски следов во вселенной лагерной литературы о Колымском регионе. В «Надгробном памятнике» он документально фиксирует механизмы, воздействию которых подвержен узник лагеря, которые переворачивают иерархии, порядки ценностей, языковые значения: во-первых, систему официального мира, правила игры в котором Артур Кестлер сравнил с «партией в крокет в стране чудес»[48] , во-вторых, параллельный мир, организованный по законам карточной игры уголовников. Язык официального мира следует правилам оруэлловского «Новояза». Этот язык находит себе соответствие в «зашифрованной речи» уголовников, в которой все значения слов претерпевают семантические смещения: «Бог означает черт, а черт означает Бог»[49] . Вся литература о мире лагерей, как сказано у Киша, - это

«не что иное, как развернутая метафора этой «Большой лотереи», в которой выигравшие редки, а проигравшие составляют общее правило»[50] .

Именно imitatio этой адской карусели рассказчик Киша и рекомендует историку идей в качестве «поучительной» темы:

«А именно, в то время как неумолимо крутилось колесо «большой лотереи», - подобно злому мифическому божеству, - жертвы этой адской карусели, воодушевленные духом некоего в равной мере платоновского и демоническогоimitatio, подражали великому принципу случайности: Банды злодеев под лестно-привилегированным названием «социально близкие» бескрайними полярными ночами играли в карты на все, что только было налицо: на деньги, на шапку с ушами, на сапоги, на порцию супа, на ломоть хлеба, на кубик сахара, на замерзшую картофелину, на кусок татуированной кожи (своей или чужой), на изнасилование, на кинжал, на табак, на жизнь»[51] .

В лагерном мире на одной стороне стоят те, кто сумел усвоить себе принципы адской карусели для систематических азартных игр. Этих персонажей автор представляет нам под предварительным заглавием «бастарды Макаренко» как «татуированных богов». Рассказчик не скрывает от нас своего отношения к этому «разбойничьему сброду», который

«под мифическим названием социально близких вот уже пятьдесят лет населяет арены европейских метрополий – нагло сдвинув на лоб шапку пролетария, с красной гвоздикой во рту»[52] .

С другой стороны стоят политические заключенные, полностью зависящие от прихоти «социально близких».

Повествовательная перспектива не оставляет никаких сомнений в подлинности истории, которую вынес на-гора поиск следов и в которой исчезает свидетельство Шаламова. Сжатый до нескольких фактических данных очерк лагерной системы у Киша подчеркивает: 1. для уголовников в 10-х – 10-х годах тюрьма была только «продолжением «свободы»». 2. в лагере исполнились «самые смелые и фантастические мечты» уголовников. Мелкие воришки и крупные преступники, изгнанные однажды из рая особняков, превратили бывших господ в своих рабов, а знатоки прав, которые некогда, «ссылаясь на Горького и Макаренко и других классиков, прорабатывали их докладами о социальной справедливости и классовом сознании»[53] , стали сожителями некогда ими приговоренных. И 3. в лагере величайшее счастье, «если человек может быть наверху, на нарах, поблизости от татуированных богов по имени Орел, Змея, Дракон и Обезьяна»[54] , ибо считалось «почетным»

«быть причастным к Олимпу преступников, быть поблизости от них, от тех, кто в созерцательном молчании держали в своих руках судьбу столь многих людей – судьбу, которая волей магического круговорота каренов делалась случаем и фатумом, - услуживать им, топить им печь, таскать им воду, стащить для них платок, убить вшей на их рубашках, по их мановению, подобно своре собак, наброситься на нижестоящего, заставить его замолчать раз и навсегда, чтобы он своими бредовыми речами и извергаемыми к небу проклятиями не мешал неумолимому ходу игры»[55] .

Криминальные «авторитеты» при помощи самодельных игральных карт «из склеенной в несколько слоев газетной бумаги»[56] вершат свою судьбу и судьбу других. Принципу слоев следует и «Надгробный памятник» Киша, пространство которого структурировано как палимпсест[57] . В палимпсесте «магический круговорот карт» замыкается и становится политикой воспоминания о жертвах произвольных репрессий советской государственной власти и махинаций «воров в законе». Акт памяти начинается, когда человек идет по кровавому следу, проходящему через весь «Надгробный памятник».

В начале задается вопрос, равноценны ли кохинхинский петух, который «стоит по крайней мере пять червонцев», и хорек, который «грабит самых бедных и к тому же воняет еще издали»[58] . День за днем куриный вор творит свое черное дело, пока портной и талмудист Реб Мендель в отчаянии не просит о помощи своего подмастерья Микшу. А он посоветовал мастеру так: «Ищите вора среди евреев»[59] . Микша спасает последнего петуха, восстанавливая «справедливость (...) земными средствами»[60] . После того как он поймал дурно пахнущего хорька (tvor) в самодельную ловушку, он заживо сдирает шкуру с вора, просовывает ржавую проволоку в его ноздри и вешает его на дверной ручке. Этот «кровавый комок»[61] претерпевает в «Надгробном памятнике» все новые и новые метаморфозы[62] .

«Положительный герой»[63] Микша, он же Микшат Антеску, он же М.Л.Хентеши (отhentes (венг. «мясник»), которого Реб Мендель проклял и прогнал прочь за его жестокий поступок и который вступил в революционную организацию, исполняя свое первое секретное задание, убивает еврейку Ханну Кшижевску, обвиненную доносом в предательстве. Когда предательница, которую он зарезал и столкнул в реку, еще раз всплывает из воды и избавляется от своей тяжелой овчинной шубы, но спастись уже не может, Микша, представляя себя «вершителем справедливости»[64] , еще раз профессионально убивает свою жертву, и ее выпотрошенный труп соскальзывает обратно в реку.

Преднамеренный убийца осужден не за само деяние, но как агент гестапо, сознавшийся в заговоре против советской власти; он умирает в лагере. Гоулд Верскойлс, которого на испанской войне заманили в ловушку и который оказался в советском лагере, после неудачной попытки побега повешен на проволоке за ноги на воротах лагеря[65] . Замерзшее, голое тело ирландского узника находится в обратном соотношении с дрожащим освежеванным тельцем куриного вора.

Как хорек, который, бывший некогда преступником, оказывается жертвой, так и все персонажи в «Надгробном памятнике» запутались в механизме уничтожения и самоуничтожения. «Tvor» - это омоним, который может означать не только «хорек», но и «поступок»; он имеет один корень со словом «tvorac» (творец). В слове «tvor» содержится русская лексема «вор», из «tvor» можно образовать анаграмму «vort». В литературной трасформации «вора» свежевание тушки указывает на разрушение дела или его творца[66] . Сотворцы Октябрьской революции, так же, как и уголовники, оказались в тюрьме (zatvor), в которой их, как героя титульного рассказа[67] , Бориса Давидовича Новского, принуждают давать вымышленные показания. Слово проникает в фундамент системы и легитимизирует лагерь. Тварь догоняет своего творца: В «затворе» заперты сделавшийся жертвой вор/ВОР и его создание.

Архивы тела

«Татуированные боги» Костик Коршунидзе и Сегидулин ведут картежную дуэль за положение главаря банды. Сегидулин держит карты между обрубками пальцев, на его голой груди видна «онанирующая обезьяна»[68] . Хитрая обезьяна побеждает Костика, Орла и художника, который до той минуты, пока не выплатит долга, должен называться «сукой»[69] . Обезьяна и орел, выигравший и проигравший, воплощают нераздельные принципы азартной игры. Рассказчик Киша неявно отсылает читателя к Абраму Терцу, замечания которого о соотношении между татуировкой и мифической символикой он цитирует:

«Татуировка: спереди – орел, клювом раздирающий грудь Прометея; сзади – собака, в пикантной позе копулирующая с самкой. Две стороны одной медали. Аверс и реверс. Свет и тьма. Трагедия и комедия.»[70]

Кожа уголовника – это его личное дело. Татуировки тела представляют собою гравированную биографию, сообщающую о статусе человека. Они отличают вора в законе от обычного мелкого уголовника[71] . Согласно Солженицыну, татуировки удовлетворяли «художественные, любовные и даже нравственные потребности» уголовников. Они превращают грудь, живот и спину в «книжку с картинками», в которой есть не только изображения онанирующих обезьян и могучих орлов, но «над сердцем – Ленин, Сталин или даже оба вместе»[72] . Солженицын и Шаламов, наряду с Андреем Синявским (Терцем), были в числе тех источников для фиксации следов, которых рассказчик у Киша не называет по имени.

Картежная дуэль между обезьяной и орлом подтверждает смертный приговор лагерного врача доктора Таубе. Таубе удалось пришить на место два из четырех пальцев, которые отрезал себе Сегидулин, чтобы «избежать еще более жестоких мучений в адских никелевых шахтах»[73] , а в результате, казалось, операция, проделанная Сегидулиным, потеряла смысл. Венгерский революционер, писатель и врач Таубе уже выжил в Дахау, прежде чем, осужденный на московских показательных процессах, стал узником лагеря. Воровской приговор приводится в исполнение только после окончания срока заключения и после реабилитации Таубе: Костик раскалывает врачу голову[74] .

В образе Таубе перед нами контаминация Голубева (от русского «голубь», нем.Taube) из рассказа Шаламова «Кусок мяса»[75] с другими фактами из лагерной литературы, например, с сообщением Карло Штайнера о враче Георге Билецки, работавшем на никелевой шахте и после отказа записать больным одного из уголовников получившем удар топором по голове[76] . Но расколотая голова жертвы – это не только констатация после внешнего осмотра трупа. Если учесть псевдоним Таубе – Кирил Байц (Bajc) – и прочитать эту фамилию как последовательность кириллических букв, мы получим «вайс» илиWeß, тогда как читая по-еврейски его имя, получаем палиндром Лирик, означающий «поэт»[77] . Раскол доктора Таубе порождается, с одной стороны, его деятельностью писателя и врача, а с другой стороны, его ролью жертвы, которой его парадоксальным образом сделала его деятельность в духе революции и человечности.

Общее резюме биографа Таубе гласит: фиксация следов свела жертву с ее «грузинским убийцей»[78] . Так же обстоит дело и с Новским, который бежит из лагеря и прыгает в кипящую массу кузнечных котлов, когда преследующих его собак спускают со стальных цепей[79] . В то время как узник лагеря должен быть «перекован» в нового человека, именно Новский (от nov, «новый»)[80] становится жертвой пламени, исчезающей, подобно тонкому дыму. В лагерной картотеке появляется отметка: «После него осталась зубная щетка и несколько сигарет»[81] . Однако остается еще «вставная челюсть из нержавеющей стали»[82] . Поскольку Новский был зачат сразу же после невольного крещения его отца в ледяной днепровской воде «цвета стали», биография этого професионального революционера должна и закончиться «сталью и свинцом»[83] . Жизнь Новского – это законченная конструкция, следующая сценарию Сталина («стального»)[84] .

Многосложный биографический метод Киша выполняет вертикальный срез общества, в поисках следов ведет раскопки в геологических слоях лагерного космоса и производит палеонтологическую классификацию находок на основании доисторических останков[85] . Реконструкция определенного вида совершается через создание «комка личностей»[86] . Наслоение останков друг на друга позволяет выявить основополагающие черты типических биографий, восполнить пробелы в фактографических сведениях при помощи правдоподобных черт и данных из другой биографии и сгустить эти коллективные биографии в парадигматической значимости формы. «Татуированный бог», «жертва», «Новый человек», которых мы здесь вкратце обрисовали, - это три примера того, как работает метод Киша. Каждый «личный комочек» составлен из черт жертв и исполнителей, ибо в силу психологии лагеря сама собою напрашивается мысль об их взаимозаменяемости. Смонтированная таким образом коллективная биография движется по закону диалектики обращения. Эта конструкция позволяет

«читателю, содрогаясь от описываемых злодеяний, ощутить также тот эстетический ужас (...), который исходит от литературы»[87] .

Как личное дело татуировано на коже уголовника, так и опыт лагеря остается высеченным на коже выживших в нем и оставляет по себе глубокие рубцы. Тело, подобно пергаменту, есть носитель традиции. Коллективные биографии Киша воздвигают текстуальные кенотафы, в особенности тем, чьи личные дела уничтожены[88] , чьи тела исчезли. С исполнением обычая древних греков – сооружать кенотафы, как надгробные памятники мертвым, останки которых нельзя предать земле[89], завет воспоминания, память о мертвых, становится поэтологическим актом памяти, в котором продолжает жить и Шаламов.

Назад | Содержание | Вперёд

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.