Варлам Шаламов и противоречия советской индустриализации
На первый взгляд, позиция Шаламова относительно индустриализации кажется очевидной. Он был участником строительства предприятий в первую пятилетку как заключенный Вишерских лагерей, он добывал золото для индустриализации во время своего второго срока на Колыме и оставил пронзительное свидетельство использования рабского, по сути, труда для освоения Севера. Однако при этом Шаламов активно участвовал в работе различных журналов, посвященных индустриализации, после своего первого срока – с 1932 по 1936 г. («За ударничество», «За промышленные кадры» и др.), и его работа в этих журналах была, как будет показано в докладе, не только журналистской поденщиной. И до Колымы, и после нее Шаламов оставался поклонником достижений науки, сторонником преобразования природы, этот факт сказался и на разработке им своего литературного метода, описанного в эссе «О прозе». Анализ взглядов Шаламова на советскую индустриализацию позволит лучше понять этот противоречивый период советской эпохи с его достижениями и провалами.
Говоря об отрицательных сторонах индустриализации, Шаламов, конечно, прежде всего сосредоточивается на ситуации в ГУЛАГе и делает особый акцент на «перековке»:
«Перековка и все, что стоит за словом “Беломорканал”, еще не нашло себе правильной оценки ни со стороны юристов, ни со стороны писателей. Перековка – не только яркий пример догмы мертвого теоретического построения (чудодейственное воспитание трудом, благотворное влияние среды и т. д., по политграмоте Коваленко), в жертву которому приносились жизни и души людей.
Начальники-практики давно знают цену этой перековке.
Это и яркий пример лицемерия, призванного скрыть далеко идущие цели.
Перековка ворами была разгадана с первого дня.
Проценты перековывания были не большими, чем обычный процент “завязавших”, “сук” и т. д.
Воровские кадры были не только сохранены, но небывалым образом укреплены перековкой. Каждый блатарь был готов перековаться и явиться “Коськой-капитаном” из погодинских “Аристократов”. Блатари очень живо чувствуют “слабину”, дырку в том неводе, который власть пытается на них набросить.
Какой начальник рискнет связываться с блатарем, если тот решил перековаться, требует перековаться? Какой лагерный начальник, будучи убежден, что перед ним – обманщик, лжец, рискнет не выполнить приказа свыше, “новой установки”, о которой блатари осведомлены не хуже лагерного начальства?
Такому “начальничку” (блатари их так и зовут в глаза и за глаза – “начальнички”) блатари не будут давать никаких взяток. Они будут требовать “свое”: они хотят перековаться, они требуют внимания, помощи. Они и сами могут оказать помощь. Ведь, по мнению правительства, они – “друзья народа”. <…>
Этим пользуется преступный мир. Нужен процент? Вот справка, что я целый год каждый день выполняю по 200 % нормы. Справка с подписями и печатями. Ведь по поводу каждой справки не будешь вести особое следствие. Да и следствие ни к чему не приведет – все подписавшие справку подтвердят всё илично, ибо и они боятся блатарей больше, чем автора перековки.
Так рождается и царствует пресловутая туфта. Так рождается поговорка:
“Без туфты и аммонала
Не бывало бы канала”»[4, с. 57–58].
Эта длинная цитата крайне важна, но при всей прозрачности нуждается в разъяснении. Необходимо напомнить, что Шаламов до исключения и ареста учился на факультете советского права МГУ и рассматривал ситуацию с «перековкой» не только как свидетель и писатель, но и как юрист. С его точки зрения, «перековка» попирала самые основы права. Действительно, если человек совершил преступление, то вопрос об искуплении вины должен ставиться в зависимости от поведения человека в заключении – именно в связи с совершенным преступлением. Раскаялся он или нет, осознал он вину или нет, готов он к дальнейшему существованию в обществе в качестве свободного человека в соответствии с принятыми этическими и юридическими нормами? Вопрос о том, насколько он хорошо работает в заключении, никак не связан на самом деле с ответом на эти вопросы. Хорошо может работать и совершенно не раскаявшийся человек, особенно если речь идет прежде всего о физическом труде. Растление «перековкой» заключалось и в том, что для огромного большинства заключенных (не говоря сейчас об инженерах и ученых в «шарашках» и сходных с ними учреждениях ГУЛАГа) мерилом нравственности стала физическая сила, способность к тяжелому физическому труду. А тут уже рукой подать до античеловеческой, блатной морали: «В лагере выживает сильнейший» или «умри ты сегодня, а я завтра». Шаламов ясно и жестко показывает: растление Колымы закладывалось во внешне относительно благополучной лагерной Вишере. В главке «В лагере нет виноватых» Шаламов дает формулу://13//
«Виноватых нет потому, что при досрочном освобождении, искуплении вины честным трудом человек, поднимающий девять пудов одной рукой, искупает вину вдесятеро скорее, чем хлюпик-очкарик, не обладающий должной физической силой. Человек, поднимающий девять пудов одной рукой, вырастает в лагере как символ именно моральной силы. Он в почете у начальства, он освобождается сам и освобождает других на собраниях, приобретает право судить (добавить срока) еще и сам не освобожденный из лагеря» [4, с. 148].
«Самообслуга, самоохрана, следовательский аппарат из заключенных – может быть, это экономически выгодно, но начисто стирает понятие вины.
О вине в лагере и не спрашивают – ни начальство, ни соседи, ни сам арестант. В лагере спрашивают “процент” – а есть “процент”, значит, у тебя и нет никакой вины» [4, с. 147].
«Воспитание трудом», придание важнейшей экономической функции лагерю обесценивает понятие вины – именно в этом смысл главки, так и названной – «В лагере нет виноватых». Такой лагерь разрушает понятие вины и обессмысливает понятия преступления и наказания. К сожалению, эту шаламовскую формулу не всегда понимают даже некоторые современные шаламоведы.
В новых главах «Вишерского антиромана», в главке «Усть- Улс», эта тема развивается еще более резко:
«“Перековка” была омерзительна и тем, что, ничего не изменяя по существу, она изменила слова. Концлагерь стал исправительным, трудовым, вахта стала называться зоной, бушлат – полупальто, рота – бригадой, бараком.
Блатари из врагов народа, из социально-чуждых, социально-вредных, социально-опасных, обратились в друзей народа. Это не обмануло блатарей. Большой человеческой кровью отмечена “перековка”» [4, с. 124–125].
В главке «Вишера», второй главе антиромана, Шаламов расставляет точки над i:
Вот она, эта связь между Вишерой и Колымой, этот мост между колымским «Ключом Алмазным» (ссылка) и вишерской алмазной картой. Расчеловечивание Колымы начиналось на Вишере, где сталинская система впервые использовала массовый принудительный труд в лагере как значимый инструмент индустриализации. И герой Шаламова, еще формирующийся молодой человек, усваивает это на собственном опыте в процессе своего становления [2].«Перековка открыла, что унизительность принудительного труда – сущие пустяки, пережитки наивного XIX века, что из заключенного можно не только и не столько “выбивать” работу, а лишь достаточно ударить по животу и угрозой голода заставить арестанта работать, перевыполнять план. Довольно сентиментальностей. Заключенные будут сами пожирать друг друга, сами будут охранять друг друга – выписывать наряды, проверять, давать и принимать работу.
Перековка на Беломорканале привела к страшному растлению душ – и заключенных и начальства – и именно из-за процентов, из-за выполнения плана.
Перековка провозглашала, что только в труде, активном труде – спасение. Маленькие сроки перестали давать – сыпались пятерки и десятки, которые надо было разменивать по “зачетам рабочих дней”. Теоретически считалось, что срок – “резинка”: хорошо работаешь, выполняешь высокий процент – получаешь большие зачеты, выходишь на волю.
Плохо работаешь – тебе могут и сверх твоей десятки добавить.
Было опытным путем доказано, что принудительный труд при надлежащей его организации (без всяких поправок на обман и ложь в производственных рапортичках) превосходит во всех отношениях труд добровольный.
И это касалось не только черных работ, неквалифицированного труда. Нет, даже инженеры, осужденные по так называемым вредительским процессам, работали по своей специальности (или по любой специальности интеллигентного труда) лучше, чем вольные специалисты. Я участвовал в большом количестве совещаний по этому поводу и хорошо помню примеры, доказательства.
Лагерь, перестроенный на деловую ногу, уже не терпел той ненужной обслуги, а каждого человека старался использовать, чтобы он давал доход.
Эта деляческая сторона перековки была ее душой.
Перековка показала, как легко человеку забыть о том, что он – человек.
Была создана, все сложнее и тоньше год от году, система поощрения. Святая тюремная пайка была заменена питанием по тонко разработанной шкале так, чтобы каждый рабочий час и день отражался на еде будущего дня; обычно питание менялось раз в десятидневку, иногда в пятидневку, а позднее на ключе Алмазном с вечера объявляли, кому не дадут хлеба завтра» [4, с. 58–59].
«Алмазная карта»... Сюжет, связанный с поиском бельгийской карты алмазных копей на Северном Урале, у Шаламова повторяется трижды, и каждый раз по-разному. С точки зрения шаламовского отношения к индустриализации важно рассмотреть трансформацию его взгляда на этот сюжет.
Основа сюжета во всех его трех явлениях в творчестве Шаламова общая: главный герой, старый знаток недр Вишеры, хранит тайну алмазной карты. Карту недр края составили бельгийцы в начале ХХ в., но затем, выдавленные российскими купцами, взорвали свои заводы и скрыли тайну недр. Эту алмазную карту у главного героя пытаются добыть другие герои рассказанного Шаламовым сюжета.
Первое появление темы – рассказ «Карта», написанный в 1936 г. Степан Петрович – так здесь зовут старого нелюдимого рудознатца – живет со своей семьей в глухой тайге, скрывшей семью от перипетий Первой мировой войны и революции. Его дочь, Анна Степановна, отказывается от семейного изоляционизма, получает образование в новой Советской России и становится геологом. Она ведет разыскания в том же районе, где живет ее отец; он предлагает ей, вернее, «власти», карту за деньги, но просто, бесплатно отдать карту дочери отказывается, желая богатства себе, а не «людям». Через год Анну Степановну награждают орденом, ее портрет печатают в газете, и постаревший и вразумившийся Степан Петрович предлагает дочери карту, но оказывается, что она получила орден именно за то, что составила со своей экспедицией эту карту своими силами. Рассказ заканчивается фразой: «Степан Петрович всхлипывал, обняв голову дочери, и желтое вьющееся пламя волос выбивалось из старческих пальцев» [9, т. 1, с. 42].
Тут налицо энтузиазм автора относительно индустриализации, побеждающей силы и воли нового мира, за которыми не успевает старое знание. Второе появление темы – в «Колымских рассказах», название рассказа – «Алмазная карта». Интересно, что в черновиках цикла «Левый берег», девятым рассказом которого и является «Алмазная карта», первоначальное название рассказа было «В глуши» [8, л. 1], но затем Шаламов, как он делал очень часто, заменил название, отсылающее, по крайней мере его самого, если не читателя, к своему старому рассказу 1936 г., завязка которого похожа, но стиль куда менее романтичен, чем в первом случае. Главный герой, Иван Степанович Бугреев (говорящая «таежная» фамилия!) хранит бельгийское наследие как бывший главный бухгалтер бельгийских заводов, держит своих детей и внуков в глуши, отказывая последним даже в грамотности, – и хранит ту же бельгийскую карту. В семье назревает конфликт из-за карты и изоляции от жизни, геолог Вилемсон, собеседник рассказчика и один из героев, все-таки получает искомое от старика:
«– Вот она, карта. – Иван Степанович держал в руках пергаментные слежавшиеся листы, и пальцы его дрожали. Из-за его могучей спины выглядывала Серафима Ивановна. – Вот – отдаю. Двадцать лет. Сима, прости, Андрей, Петр, Николай, все сродники – простите. – Бугреев заплакал» [9, т. 1, с. 271].
Но это не конец. На карте обозначены золото, железо, топаз, малахит, бирюза... Однако того, ради чего геолог Вилемсон приехал на Вишеру, он не получает:
«Иван Степанович не отдал алмазной карты. Алмазы на Вишере нашли только через тридцать лет» [9, т. 1, с. 271].
Эта последняя фраза рассказа резко контрастирует с тем, как заканчивался первый шаламовский рассказ по этому сюжету. Старик в конце тоже плачет, но он неискренен перед «властью» – самое дорогое он ей не отдает, не доверяя ей. Да и конфликт в семье изображен по-другому, как бунт в ней. Кстати, действительно, алмазы на Вишере нашли, именно когда Шаламов писал этот рассказ, в 1960-е гг. Возможно, что известие об этом открытии и заставило его вернуться к сюжету и включить «вишерский» сюжет в «колымский» цикл, одной из важнейших сквозных тем которого являются отношения человека и власти, причем не только в лагере. На этом колымском фоне недоверие старика-«изоляциониста», «поклонника Руссо», пытающегося от грозного ХХ в. спрятаться в таежной глуши, понятно. Он отдает карту, но самое ценное и важное оставляет себе, не раскрывается, отстаивая – своеобразно, но тем не менее! – свою самость и свободу именно в сохранении тайны, несмотря на слезы – в отличие от первого рассказа «Карта», видимо, неискренние. И, конечно, в первом рассказе алмазы не упоминались, поскольку сам Шаламов в 1930-е не мог знать о том, что алмазы на Вишере вообще есть.
Наконец, третье явление пресловутой бельгийской карты происходит в не публиковавшейся до 2022 г. главке «Вишерского антиромана» – ««Усть-Улс. Апрель – октябрь 1931». Старик – хранитель карты назван здесь настоящим именем – Степан Петрович Ширинкин. Геолог Вилемсон, фигурировавший в рассказе «Алмазная карта», также, как выясняется, назван настоящим именем. Ширинкин вовсе не отдает никакой карты Вилемсону: «Никаких алмазов здесь нет. И никакой карты у меня нет, – твердил Ширинкин»[4, с. 121]. Но объяснение мотива Степана Петровича тут другое, не то, что в рассказах «Карта» и «Алмазная карта». Автор оставляет вопрос о мотиве открытым, максимально стараясь не исказить позицию реального человека:
«Почему не сказал Ширинкин правды?
Объяснение очень простое. Цепной пес умер, храня тайну хозяина. Лучшее, что видел Ширинкин в жизни, было как-то связано с бельгийцами. Хранить тайну превратилось в нравственный долг.
Может быть, еще проще – ждал, когда вернутся бельгийцы – ведь золотые клады такие случайные обладатели хранят десятки лет.
А может, и еще проще – действительно, стал последователем Руссо, действительно видел в цивилизации гибель человека. А может быть, библии начитался, тем более французской.
Так или иначе он умер, не открыв секрета» [4, с. 121].
Объясняя мотивы Ширинкина и не давая однозначного ответа, Шаламов тем не менее подчеркивает: «Почему-то начальство считает, что если оно задает вопрос, то гражданское лицо обязательно сообщит правду. Это – психологическая ошибка. Меру обид измерить нелегко» [4, с. 122].
Шаламов тут, как и в другом «вишерском» по сюжету рассказе «Первый зуб», дает несколько вариантов концовки сюжета (пусть не единственного, а одного из сюжетов главки «Усть-Улс. Апрель – октябрь 1931»). Если в первом случае герой являет собой человека старого мира – человека, отказавшегося от не оправдавшей его надежд цивилизации, воля которого все-таки сломилась перед натиском нового мира, силой преобразования мира, то во втором – герой так до конца и не доверяет власти, сохраняя тайну ради сохранения фрагмента свободы во взаимоотношениях с властью. В наиболее приближенном к реальности изложении событий Шаламов оставляет вопрос открытым, предоставляя судить читателю.
В контексте темы индустриализации наиболее оптимистичным оказывается первый вариант. Затем автор отстраняется от темы преобразования мира силами человека, занимая куда более скептичную позицию. При этом следует отметить, что и в рассказе «Алмазная карта», и в главке «Усть-Улс. Апрель – октябрь 1931» речь идет не столько об индустриализации как таковой, сколько о доверии или недоверии человека власти. И, по Шаламову, это совсем не одно и то же.
Сам же он в 1930-е гг., по своему же свидетельству из«Вишерского антиромана», включился в работу с немалым энтузиазмом:
«По чисто производственному вопросу я даже выступил с большим сообщением на каком-то техническом совещании и не насмешил старых лагерных волков того времени» [4, с. 126].
В Березниках уже вольным Шаламов был принят на работу «заведующим бюро экономики труда теплоэлектроцентрали на ставку в триста двадцать семь рублей. Я согласился взять работу, которой я никогда не занимался, по совету Павла Осиповича Зыбалова, ссыльного экономиста, проведшего в Березниках ряд лет, и работающего то на содовом заводе, бывшем Любимова, то на Березникхимкомбинате, когда первая очередь гигантского строительства была пущена в ход. Именно Зыбалов обещал мне помочь советом и даже чуть позже уговорил меня дать согласие на преподавание в вечернем техникуме по предмету “Гигиена и физиология труда”» [4, с. 137].
Предполагать, что такую работу, особенно преподавательскую, Шаламов взял на себя просто ради заработка – затруднительно, особенно учитывая другие свидетельства проявлений энтузиазма молодого Варлама Тихоновича что в еще в Вишерском лагере, что после него.
В повествовании о начале резкого изменения жизни лагеря после приезда на Вишеру Э.П. Берзина и о совещании с участием заключенных Шаламов писал о себе: «Конечно, подлинная “философия” перековки определилась позднее, а тогда, когда приехал Берзин, а главное, приехали берзинские люди, все казалось мне в розовом свете, и я был готов своротить горы и принять на себя любую ответственность» [4, с. 60].
Это стремление «своротить горы» в деле преобразования общества и природы осталось у Шаламова и после лагеря, хотя все выводы относительно «перековки» Шаламов, как было показано, сделал. И не только относительно «перековки» – о резком изменении общественного климата, о голоде 1932– 1933 гг., насильственной коллективизации и прочих признаках сталинского термидора: «Шесть условий товарища Сталина, “Догнать и перегнать”, “Время, вперед” – одни из самых бессовестных [лозунгов] тех лет. Беломорканал, канал Москва – Волга, коллективизация, аресты в деревне. Все это описано трижды и четырежды, как все это отражалось в семье русского интеллигента» [9, т. 4, с. 436].
Как доказывает Е. Михайлик, Шаламов пишет «Вишерский антироман» именно с позиции того времени, поэтому и выводы, сделанные Шаламовым о «перековке», и его не угаснувший еще энтузиазм зафиксированы автором антиромана из начала 1970-х совершенно отчетливо [3, c. 300].
С 1932 г Шаламов работал журналистом в журналах, посвященных проведению индустриализации: «За ударничество», «За овладение техникой», «За промышленные кадры». Как он писал, «за годы с 32-го по 37-й в Москве и Московской области нет ни одной фабрики, ни одного рабочего общежития, ни одной рабочей столовой, где бы я не был и не один раз»[9, т. 4, с. 438].
Наряду с чисто проходными очерками 1930-х в эти годы Шаламов написал несколько значимых журналистских материалов, которые позволяют судить о его мировоззрении именно в отношении индустриализации. Шаламов ездил по разным предприятиям и писал как статьи и заметки «на злобу дня», так и принципиальные материалы. Обратим внимание на несколько из них. В статье «Электротехника и Пушкин» Шаламов так обосновывает необходимость знания иностранных языков студенту-технику:
«Знание их нужно втузовцу не только, чтобы читать технические журналы и книги. Нет, они нужны и для чтения Шекспира и Гейне в подлиннике. И, встретившись с доктором Фаустом на страницах книги Гете, гидротехник, может быть, с удивлением услышит вдохновенные могучие слова о последней мечте энциклопедиста Фауста – о грандиозных гидротехнических работах.
В плане политического мировоззрения, общественного сознания у советского пролетарского студента наиболее культурное мышление. Пониманию жизни, движущих общественных сил научили его Маркс – Ленин – Сталин. Пусть же наши студенты, наша производственно-техническая интеллигенция, следуя их примеру, овладеют и высотами об<щей> культуры.
Сталевара надо премировать сочинениями Пушкина, а электротехнику надо знать Лермонтова» [11].
Это звучит наивно-утопически? Нет! Именно фундаментальная подготовка части – не всей, конечно, – технической интеллигенции в 1930-е гг. позволила СССР не проиграть экономико-техническую часть войны с нацистской Германией, а затем вырваться вперед в ряде отраслей в послевоенный период. Фундаментально подготовленный, способный к воображению технический интеллигент (а ведь именно способность к воображению развивается благодаря знанию искусства и художественной литературы) стал сильнейшим козырем СССР в 1930-е – 1980-е гг.
В статье «Мастер, переделывающий природу. К 65-летию научной деятельности Мичурина» Шаламов пишет об освоении Севера с помощью... садоводства (см. «вишерский» рассказ Шаламова «Хан-Гирей» из цикла «Воскрешение лиственницы», четвертого цикла «Колымских рассказов», в котором главный герой разводил сады и на Северном Урале, и на Колыме):
«19 июня 1934 г. на дебаркадере вокзала Московско-Белорусско-Балтийской железной дороги пассажирам Владивостокского экспресса, челюскинцам, мужественным бойцам за освоение Арктики, был поднесен букет необыкновенных цветов. Белые лилии пахли фиалками, легким и тонким запахом фиалок. Это был букет гибридов лилий и фиалок – “фиалковая лилия” Мичурина.
Так был перекинут цветочный мост к пролагателям новых путей на белых пятнах арктических карт от человека, который всю свою огромную жизнь посвятил единственной задаче – осеверению плодоводства и садоводства, от человека, всю жизнь штурмовавшего и штурмующего Север в плодовом саду» [5].
Надо сказать, что преобразование природы интересовало Шаламова и в поздние годы жизни – так, в 1972 г. им было написано стихотворение «Поворот северных рек» (пусть и несколько формально-газетное) во вполне одобрительной интонации по отношению к этой идее [10, с. 218–219, 522, 526]. Хотя современному читателю это может показаться странным, Шаламова привлекла именно фаустовская (опять возникает в стихотворении фигура Фауста, как и в цитированной выше статье «Электротехника и Пушкин», которая в принципе важна для понимания мировоззрения Шаламова!) грандиозность задачи, в экологические последствия на тот момент он не вникал.
Наиболее важна для понимания взглядов Шаламова 1930-х гг. статья «Наука и художественная литература», опубликованная в журнале «Фронт науки и техники» в 1934 г. По сути, тут перед нами первый литературный манифест Шаламова, с некоторыми тезисами из которого он не расстанется и в послеколымские годы. В контексте нашей темы важно, что Шаламов и здесь настаивает на соединении науки и художественности в литературе:
«Научный замысел Маркс всегда разрешал с помощью средств художественного воздействия. Большой знаток и любитель лучших образцов художественной литературы, Маркс мобилизовал свое художественное умение для лучшего оформления своих экономических, философских и исторических работ. Сказанное в равной мере относится и к другим великим ученым. Язык Энгельса прост и художественен. Что такое “Путешествие вокруг света на корабле Бигль” Дарвина – серия художественных очерков или научная работа? Все, начиная от первой фразы, представляет художественную ткань и в то же время является образцом научного творчества. Работы Тимирязева, акад. И. Павлова – это наши современники – свидетельствуют, что соединение художественности с подлинно-научным изложением не только вполне возможно, но сообщает научным работам особую силу, заключающуюся в эмоциональном увеличении действенности работы [Выделено Шаламовым. – С.С.]» [7].
В статье Шаламов положительно отзывается о научной фантастике, которая должна быть местом соединения науки и художественной литературы, критикуя при этом романы А.Р. Беляева и А.Н. Толстого (произведения которого и вовсе называет антинаучными) как «фантастические», но не научно-фантастические. Но на этом мысль автора не останавливается. Шаламов пишет: «Ему думается, что поэт должен, по-возможности, стоять на уровне современного научного знания и вправе мечтать о читателе с таким же миросозерцанием» [Выделено Шаламовым. – С.С.] [7]. Эта идея явно восходит к тому времени, когда молодой Шаламов «заучивал наизусть» тоненькие сборники ОПОЯЗа, но помимо этого в статье сквозит энтузиазм Шаламова по отношению к идее обеспечения будущего содружества литературы и науки:
«Из сказанного достаточно ясно видно, какие пути, какие перспективы в смысле развития культуры масс и в смысле взаимной пользы обещает союз художественного слова и науки. Прежде всего чрезвычайно расширяется культурный горизонт читателя, культурный горизонт масс. <...> Через искусство, через художественные произведения массовый читатель знакомится, связывается с важнейшими проблемами науки и техники. В художественной литературе наука и техника приобретают мощнейший рычаг подготовки широких масс к восприятию науки. “В нашей литературе не должно быть резкого различия между художественней и научно-популярной литературой”, – говорит Максим Горький. Познавательное значение романа, повести, рассказа, стиха увеличивается во много раз. И более: фантазия писателя, его художественная эмоция, имеющая базой глубокое изучение научных и технических проблем может послужить существенным фактором движения науки вперед и выше. Жюль Верн тому свидетельство.
Совместная работа обогатит язык научных работ, сообщит им эмоциональную зарядку, расширит контингент потребителей научного творчества, сделает последнее общедоступней. До сих пор в отношении языка научных работ наблюдается (за немногими исключениями) известное пренебрежение к вопросам словесной одежды» [7].
Шаламов резюмирует:
«Наука и искусство в нашей стране – не самоцель и не только средство познания, а средство изменения, переделки мира. Задача советской художественной литературы – переделка человека, т. е. переделка читателя [Выделено Шаламовым. – С.С.]. Это достигается и показом переделки людей, людей, несущих в себе новое, социалистическое качество личности – и отражением отвратительности капиталистического строя, это достигается и показом достижений науки и техники в их динамике, в их перспективах в условиях социалистического хозяйства. Здесь – право писателя на разработку научной тематики. По-прежнему в центре внимания остается человек. Человек, овладевающий высотами науки и техники, изучение и показ его психики, отыскание сюжетных пружин в самом разрешении научной и технической проблемы – такой человек еще не показан нашей литературой» [7].
Вроде бы перед нами отражение официальной, едва ли не официозной точки зрения. Но нет, перед нами прежде всего – вера в преобразовательную силу науки, а главное – именно через науку в «центре внимания остается человек».
В «Колымских рассказах» в центре внимания, безусловно, человек и процессы расчеловечивания и вочеловечивания в ситуации абсолютной безнадежности лагерного мира. Но и роль науки в «Колымских рассказах» велика: «Житие инженера Кипреева», многочисленные рассказы на медицинскую тематику, даже сатирическая зарисовка «Инжектор» – наука и техника в «Колымских рассказах» проблематизируются по-новому, но влияние их велико даже в том, зачеловеческом мире, где господствуют насилие и ручной каторжный труд. Они, помимо прочего, показывают – особенно медицина! – возможность иного мира, сам факт его существования.
Через много лет после Колымы в своем манифесте «О прозе» (1965 г.) Шаламов прямо повторяет некоторые мотивы своей ранней статьи. Он опять обращается к теме фантастики, но на этот раз оценивает ее куда критичнее:
«Последние годы во всем мире заметное место заняла научная фантастика. Успех научной фантастики вызван фантастическими успехами науки. На самом же деле научная фантастика – всего лишь жалкий суррогат литературы, эрзац литературы, не приносящий пользы ни читателям, ни писателям. Научная фантастика не дает никаких знаний, выдает незнание за знание. Способные авторы произведений такого рода (Брэдбери, Азимов) стремятся лишь сузить зияющую пропасть между жизнью и литературой, не пытаясь перекинуть мост» [9, с. 144].
В неопубликованных заметках к этому манифесту Шаламов подробнее раскрывает эту мысль:
«Научно-техническая революция, сопровождающая в наше время, творящаяся рядом с нами каждый день и каждый час, вызывает поток научной фантастики. У научной фантастики – огромное психологическое преимущество – тут хоть читателя не просят верить в действительность.
Успех научной фантастики вызван фантастическими успехами науки – <нрзб> и паразитирующей на этих успехах.
Любая страница биографии Ферми, одного из главных действующих лиц современной драмы жизни человечества, например, дороже для читателя, чем вся научная фантастика вместе взятая» [6, л. 28–29].
Фантастику Шаламов отвергает, но взамен он создает проект «литературы документа», утверждая: «Нужно и можно написать рассказ, неотличимый от документа, от мемуара» [9, c. 149]. Но и тут образцом является наука, научные мемуары ученых, а также – наука историческая, которая, собственно, ищет, исследует и вводит в оборот документы. Опоязовские принципы формализма, научного подхода к литературе никуда не делись у Шаламова, он их возводит на новый уровень.
Конечно, прежнего энтузиазма относительно преобразования мира силой науки у Шаламова в 1960-е гг. нет. Прежде всего потому, что сталинская система исковеркала, оболгала, попыталась поставить себе на службу этот идеал преобразования. Показателен в этом смысле рассказ «Академик» из цикла «Левый берег». В этом рассказе к маститому академику приходит немолодой журналист взять интервью о кибернетике, которую в свое – сталинское – время академик клеймил, а ныне шел «в ногу с прогрессом». Академик рисуется в рассказе настоящим ученым, но при этом и частью номенклатуры, привыкшей к услугам на дому, личной машине, шикарной по советским меркам квартире – и вниманию прессы. Что показательно, на столе у него пепельница с головой Мефистофеля – опять фаустовская тема! Академик ведь тоже заключил определенную сделку с властью-Мефистофелем, колеблясь вместе с генеральной линией партии без кровавых зигзагов биографии, в отличие от журналиста:
«– Простите, – сказал академик, – вы не тот Голубев, что много печатался во времена моей молодости, моей научной молодости, в начале тридцатых годов? За его статьями все молодые ученые следили тогда. Я как сейчас помню название одной его статьи – “Единство науки и художественной литературы”. В те годы, – академик улыбнулся, показывая свои хорошо отремонтированные зубы, – были в моде такие темы. Статья бы и сейчас пригодилась для разговора о физиках и лириках с кибернетиком Полетаевым. Давно все это было, – вздохнул академик.
– Нет, – сказал журналист. – Я не тот Голубев. Я знаю, о ком вы говорите. Тот Голубев умер в тридцать восьмом году.
И Голубев твердым взглядом посмотрел в быстрые черные глаза академика» [9, т. 1, с. 264].
Мог ли кто-то из читателей знать, что это Шаламов (Голубев) был автором этой самой статьи, судя по упоминанию в этом рассказе, принципиально важной для него? – Нет, конечно. Это Шаламов сводил счеты с собой, это намек, проброс – для себя. Шаламов работал журналистом и до Колымы, и – немного – после, в журнале «Москва» в 1956–1958 гг., писал там в том числе на научные темы [1]. Но эту карьеру он оставил как по медицинским причинам, так и по причине работы над «Колымскими рассказами». Фигура Голубева в рассказе по крайней мере отчасти автобиографична. Но главное здесь именно в том, что Шаламов и показывает сохранение своей веры в науку, и корректирует эту веру, изображает, как сталинская система коверкает стремление людей работать в науке, рядом с наукой – особенно если они не подписали контракта со властью-Мефистофелем. Примечательно также, что реальное название статьи «Наука и художественная литература» в рассказе несколько скорректировано: «Единство науки и художественной литературы». Отметим – «единство»! Это единство для Шаламова важно и в 1960-е гг., литературный рассказ, «новая проза», «проза, пережитая как документ» строится Шаламовым на научном основании. Значит ли все вышесказанное, что Шаламов отвергает свое прежнее восхищение наукой? Нет, порукой в том его стихи: «Сон гляциолога, лед глянцевитый...» [10, с. 126], цикл стихов памяти антрополога Герасимова [10, с. 235–237] и ряд других. Но развитие науки и промышленности искажается, а то и извращается государственным террором, и поздний Шаламов не может не иметь в виду этот факт постоянно, окрашивая свое прежнее восхищение силой науки в разные тона. Ярче всего это противоречие отражено в стихотворении, которое может быть, помимо прочего, отнесено и к оценке Шаламовым развития советской науки и индустриализации в целом. Да и советской истории как таковой:
До космодрома
Трудная жизнь прожита почти даром.
Вот бы занятье роялям, гитарам…
Чем не предмет площадного искусства –
Это, судьбу победившее чувство?
Время отброшено в средневековье.
Снег, окропленный чистейшею кровью.
Рев палачей и мужские рыданья.
Где вы живете, лучи состраданья?
Около спиленных лагерных вышек
Жизнь поднимается выше и выше.
Все здесь испытано, все нам знакомо.
Все – от концлагеря до космодрома [10, с. 113].
Список литературы
1. Гаврилова А.П. Работа Шаламова в журнале «Москва» в 1956–1958 гг. // Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории : сб. тр. междунар. науч. конф. / сост. и ред. С.М. Соловьев. – М.: Литера, 2013. – С. 204–208.2. Лундблад Дж. Роман воспитания наоборот: «Вишера. Антироман» В.Т. Шаламова как переосмысление жанровых традиций// Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории : сб. тр. междунар. науч. конф. / сост. и ред. С.М. Соловьев. – М. : Литера, 2013. – С. 285–291.
3. Михайлик Е. Вишерский антироман как неопознанный объект // Новое литературное обозрение. – 2015. – No 3 (133). – С. 294–302.
4. Шаламов В.Т. Вишера: рассказы, очерки, стихи / сост., подг. текста, вступ. ст. и коммент. : В.В. Есипов. – Пермь, 2022. – 304 с.
5. Шаламов В.Т. Мастер, переделывающий природу // Прожектор. – 1934. – No 8 (342). – С. 6–7.
6. Шаламов В.Т. Наброски к эссе «О прозе» // РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 2. Ед. хр. 117.
7. Шаламов В.Т. Наука и художественная литература // Фронт науки и техники. – 1934. – No 12. – С. 84.
8. Шаламов В.Т. Рукописи рассказов «Алмазная карта», «Необращенный» // РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 2. Ед. хр. 15.
9. Шаламов В.Т. Собрание сочинений : в 6 т. + т. 7, доп. / сост., подгот. текста, прим. И.П. Сиротинской. – М. : Книговек, 2013.
10. Шаламов В.Т. Стихотворения и поэмы : в 2 т. Т. 2 / сост., подг. текста и примеч. В.В. Есипова. – СПб.: Изд-во Пушкинского дома ; Вита Нова, 2020. – 640 с.
11. Шаламов В.Т. Электротехника и Пушкин // За промышленные кадры. – 1935. – No 17. – С. 30–32.
The copyright to the contents of this site is held either by shalamov.ru or by the individual authors, and none of the material may be used elsewhere without written permission. The copyright to Shalamov’s work is held by Alexander Rigosik. For all enquiries, please contact ed@shlamov.ru.