Назад | Содержание | Вперёд

Борис Полевой (отрывки)

У Полевого были две черты — редактора и человека, умещающиеся в одном лице: крайняя торопливость, вспыльчивость, бестолковость даже — десять раз встанет с кресла — сядет и выдаст, что он готов бесплатно лично печатать своей рукой вставки, сделать, <пробить>, толкать.

Наряду с этой чертой, крайней нетерпеливостью, в нем умещалась столь же крайняя осторожность. Ни на один вопрос в этом открытом для всех кабинете — у Полевого не было часов приема — вы никогда не получали ответа сразу. Главный редактор записывал дело на бумажку, а ответ вам был через несколько дней. Для чего это делать?

Не для того, чтобы прочитать с кем-то — ниже, выше или сбоку всех стоящих.

И не для того, чтобы дать поработать времени, как говорится. А просто затем, чтобы подумать наедине и если получить консультацию, то крайне необходимую, не больше.

А скорее всего главный редактор не хотел ни в чем рисковать, а напротив, обдумывал принятое решение.

В дебрях «Советского писателя»[1]

«Советский писатель» никогда не пользовался доброй славой насчет дополнительного заработка редакторов. Н.[2] просто возила на дом своему редактору сумму — трудно сказать, точен ли был процент отчислений. Расписки тут, конечно, не берутся — взятка была скорее задел на будущее. Осведомитель и стукач Храбровицкий[3], работавший там редактором в отделе прозы, уверял, что даже получение гонорара за рецензию требовало отчисления в виде бутылки коньяка или ужина в ресторане за счет автора книги прозы, рецензента или автора стихотворений. Возможно, что это все — выдумка такого известного сплетника, как Храбровицкий, ибо за стихи дополнительного налога с меня не снимали. Тут дело гораздо тоньше обставлено. Во-первых, стихи — это копейки, на которые жить человеку нельзя.

Тот, кто платит, угощает, получает просто более выгодную работу по переводам. Строчки оплачиваются больше, что составляет значительную разницу при инфляции, от 70 копеек до двух рублей. Но и это все пустяки. Суть не в том, давал ли я взятки в «Советском писателе». Я их не давал и давать не собираюсь. Как бы шли мои сборники, если бы я давал взятки, — не знаю, не могу угадать. Многие мои знакомые именно в этом видели тормоз моего движения вперед в «Советском писателе», рычаг, стрелку, отводящую сборник в тупик, на запасной путь. Ногу подставляли вовремя. Возможно. Весь мой рассказ вовсе не об этом.

Сплетня — такой рычаг, слух — та идея, которая обладает материальной силой, по выражению Маркса, и творит чудеса.

Все наши судьбы, особенно тех, кто, как я, освобожден «по вновь открывшимся обстоятельствам», т. е. пересмотр дела с опровержением каждого пункта обвинения, зависят вовсе не от редакторов. Все наши дела решают наверху, на партийном съезде, и в этих пределах нам гарантирована любая защита на любом уровне. Это значит, в частности, что цензура действует. А она и действует так в рамках решений партийных съездов.

Это легко видно и по моим сборникам. Текст «Камеи» из «Огнива» — 1961 г. отличается от текста «Камеи», «Шелеста листьев», а «Некоторые свойства рифмы» иные в «Дороге и судьбе», чем в «Огниве»[4].

Все это абсолютно нормально. И практически и издатели, и цензура, и сам автор может опереться на закон, касающийся очень многих, и никем никогда не отменявшийся. Словом, со стороны цензуры у меня никогда за эти шестнадцать лет не было и не могло быть каких-либо претензий: ни в «Московском рабочем», ни в «Советском писателе» таких препятствий и не было. Но каждый редактор, каждый работник любого издательства, любого журнала делал вид, что только от него, от его энергии, от его сочувствия зависит опубликование любого моего стихотворения.

Конечно, пейзажная лирика — это объект, дающий слишком большой простор сомнениям, иносказаниям, аллегориям. Но эти аллегории — в воспаленном мозгу редакторов. Ибо в пейзажной лирике содержательность позиции должна быть определена таким же способом, как делает Дмитрий Шостакович — словами, а не музыкой.

Издательское колесо делает оборот в три-четыре года. Этот вполне нормальный или, видимо, ненормальный оборот, примем тем не менее за норму. Автор поэтического сборника в два авторских листа, а это средний объем поэтической книги — в полторы тысячи строк, вкладывает рукопись в колесо. До этого момента стихи странствуют из конца в конец издательства, далее — в течение трех <лет> дополняются, чтоб освежить сборник — сурово редактируются — отвергаются. Наступает сдача текста в производство. Почему-то раз перепечатанное исправляется. На этот процесс тоже уходит год-два. Но все это кончилось, и рукопись ушла в производство, на нее подписан договор, произведена выплата. Словом книга перескочила главный издательский барьер.

Следующий сборник того же объема вы можете предложить издательству еще через три года. Нет нужды, что у вас к выбору давалось не два, а двадцать листов, отвергнутые отнюдь не по художественным недостаткам. У <вас> пропало, осталось в архиве восемнадцать из двадцати листов стихов, которые вы давали издателю. Среди этих «отверженных» немало важных для вас, дорогих вам. Но выставок «отверженных», как при импрессионизме, у нас не устраивается, и стихи оседают в архиве. Каждый новый сборник по идее должен состоять из новых стихов — или быть дополнен лучшими старыми. Словом, по сведениям Книготорга, чтобы ваша <поэзия> раскупалась мгновенно, вам не увеличивают ни листажа, ни тиража.

И хотя сборники стихов с десятитысячным тиражами идут издательствам в убыток — никто не делает попыток изучить этот вопрос поглубже.

Но вернемся к теме, к цифрам. После первого издания у вас осталось восемнадцать листов из двадцати. В сборник вошло только два листа. Вы — профессионал, вы пишете по стихотворению каждый день и через три года сдаете в издательство сборник в шесть листов — пять тысяч строк. В сборник включают два листа, а остальные идут в архив. Задолженность века растет, как государственный долг Соединенных Штатов Америки.

Вам хочется освежить материал. Вы уже потеряли интерес к темам, волновавшим вас десять лет назад. И издательство тоже требует освежения, практически лишая возможности это освежение сделать. Весь московский материал для сборника «Московские облака» бракуется из соображений отнюдь не художественных.

Можно опубликовать «Огонь — кипрей» и нельзя «Таруса», «Память», «Скульптор Герасимов», «Живопись», «Асуан», «Луноход» — вот список не попавшего в «Советский писатель».

Здесь издательства действуют ржавой затычкой: о лагере, о Колыме мы можем опубликовать — у нас есть разрешение на такую публикацию, а те стихи не пропускают. Таким образом, в «Московских облаках» нет ничего московского, а то же самое, что уже представлялось в прежние сборники и отвергалось тогда. А это московское есть те же самые шесть листов, из которых вновь отвергнуто четыре.

Сейчас меня Колымский материал не интересует ни капли, а ничего другого для меня [подчеркнуто автором. — Ред.] «Советский писатель» не хочет допустить. Пиши о лагере — и все, вот практика, уродливая, порочная практика издателя.

Меня часто спрашивают товарищи: почему в твоих стихотворениях нет датировки — обстоятельство, которое им кажется важным. Для меня же — при медленном движении издательского колеса, при росте задолженности государства за мои стихотворные строки толкнули бы любого поэта на естественный выход — инфекцию многословия — этот вопрос не представляется важным. Датировка, под которой в сборниках могут печататься стихи сорокалетней давности, работа с постоянной астрономической скоростью в один световой год — предел физических, нравственных и духовных удач поэта.

Назад | Содержание | Вперёд

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.