Валерий Есипов

Шаламов в «Юности»

Читатели со стажем, не имевшие общения с самиздатом, помнят Варлама Шаламова в основном по публикациям его стихов в журнале «Юность». Помнят  и то, что   все поэтические подборки  Шаламова (как и  других авторов)  предварялись  фотопортретами —   непременно новыми, никогда не повторявшимися,  что  было неслыханным по тем временам прорывом, а ныне имеет особую документальную ценность.  Не будет преувеличением сказать, что «Юность» более всего способствовала известности Шаламова как поэта, ведь  сборники его стихов  издавались мизерными  по тем временам тиражами, в среднем 2-5 тысяч экземпляров.

Журнал  с его незабвенным  красаусовским символом —   девушкой  с ветвями-волосами  на обложке — был самым популярным в 1960-е годы. (Автор этих строк с благодарностью вспоминает ту пору — он, и не только он, воспринимал «Юность» поистине, как «праздник, который всегда с тобой»). Уже в  1964 г.  тираж  журнала достиг  миллиона экземпляров, а в начале  следующего десятилетия — почти двух миллионов. Беспрецедентный случай, повергавший  в шок  как идеологов, так  и  распорядителей  планового  расходования  бумаги. Но  ограничить подписку на «Юность» (что  было сделано с «Новым миром») значило бы вызвать бунт молодежи. Она  желала во что бы то ни стало  читать   своих кумиров — Е.Евтушенко и В.Аксенова (оба они стали членами редколлегии «Юности»), Б.Ахмадулину, А.Вознесенского. Б.Окуджаву, А.Гладилина, Анат.Кузнецова, следить за критикой и публицистикой, знакомиться с творчеством молодых художников на цветных вклейках. Начиналось чтение журнала обычно, впрочем, с последних его страниц,  со знаменитого юмористического раздела, с почты «Галки Галкиной», где сотрудничали М.Розовский и А. Арканов, Г. Горин и В.Славкин.

Как Шаламов оказался в этой молодежной компании, что  привело в «Юность» его, написавшего знаменитые полемические строки:

«Поэзия — дело седых,
Не мальчиков, а мужчин»?[2]

На этот счет есть несколько интересных  фактов. В  архиве писателя сохранилось письмо на бланке журнала  за подписью зав. отделом поэзии  Николая Старшинова:

«Ничего отобрать не удалось. Может быть, у Вас есть стихи, более близкие нам тематически — о юности, о комсомоле? Рукопись возвращаем».

Как можно полагать, этот забавный «комсомольский» ответ   относится к концу 1950-х годов, когда Шаламов рассылал свои стихи из «Колымских тетрадей» во все журналы и везде они получали отказ (исключение — подборки в «Знамени» и «Москве»). Надо напомнить, что «Колымские тетради» представляли  шесть отдельных,  самостоятельно составленных сборников — «Синяя тетрадь», «Сумка почтальона», «Лично и доверительно», «Златые горы», «Кипрей», «Высокие широты». Как он писал позднее О.Михайлову:

«Я приехал в 1956 году после реабилитации с мешком стихов и прозы за спиной. Около ста стихотворений было взято журналами — каждый брал помаленьку. И я рассчитывал, что до славы остался месяц. Но начался венгерский мятеж, и сразу стало ясно, что ничего моего опубликовано не будет... Я смею надеяться, что “Колымские тетради” — это страница русской поэзии, которую никто другой не напишет, кроме меня»[3].

Свою миссию  Шаламов  видел в  лирическом  воплощении того неведомого большинству литераторов опыта, который открылся ему в лагерях. Он был убежден, что «поэты придут, но придут не оттуда, откуда их ждут» (строка  из его колымского цикла). Драма его  несбывшихся надежд — жизненных и литературных —  ярче всего запечатлена в одном из  стихотворений начала  1960-х годов, опубликованном лишь недавно:

Я думал, что будут о нас писать
Кантаты, плакаты, тома,
Что шапки будут в воздух бросать
И улицы сойдут с ума.
Когда мы вернемся в город — мы,
Сломавшие цепи зимы и сумы,
Что выстояли среди тьмы.

Но город другое думал о нас,
Скороговоркой он встретил нас[4].

Для публикаций в журналах «Колымские тетради»  с неизбежностью приходилось разбивать и предлагать  лишь усеченные подборки, которые  даже в «оттепель» воспринимались с предубеждением. Самым удручающим для Шаламова был отрицательный ответ  из «Нового мира», от А.Т. Твардовского, назвавшего  его стихи, по воспоминаниям А.И.Солженицына в книге«Бодался теленок с дубом»,  «слишком пастернаковскими». На самом деле ничего и близко «пастернаковского» в таком  мощном программном стихотворении Шаламова, как «Аввакум в Пустозерске», написанном еще в 1955 году, не было, и к возникновению этих  недоразумений   приложил свою руку, несомненно,  сам Солженицын, через которого Шаламов передавал  стихи[5]. Итогом стало разочарование   Шаламова в «Новом мире» и его обращение  в «Юность» на новом взлете  журнала, когда его главным редактором  вместо В.П. Катаева  стал Б. Н. Полевой.

Первая публикация стихов Шаламова состоялась в №10 за 1965 г.  К этому времени на должность зав. отделом поэзии сюда пришел Сергей Дрофенко, а вскоре его, в связи с болезнью,  сменил Натан Злотников, который станет безотказным и добросовестным  публикатором Шаламова на протяжении последующих  лет. Собственно, главным покровителем Шаламова стал   сам Борис Николаевич Полевой. Он, несмотря на свой официозный  статус (в свое время — лауреат Сталинских премий за «Повесть о настоящем человеке» и книгу военных очерков «Мы — советские люди», затем  — Герой Социалистического Труда и председатель Советского комитета защиты мира), стал опекать поэта — бывшего лагерника и инвалида (Шаламов был инвалидом по второй группе, связанной с глухотой и болезнью Меньера — нарушением координации движений). В этой истории неожиданного сближения  двух столь разных людей много еще непроясненного, но, очевидно, что их  взаимное расположение было искренним. Все, кто близко знал Б.Н.Полевого, отмечали в нем глубокую человеческую порядочность и тонкий  литературный вкус. Для Шаламова было важно и то, и другое. Его большие и малые циклы  стихов  в «Юности» выходили в свет    практически каждый год до смерти обоих (Полевой умер в 1981-м, Шаламов — в 1982-м).

Надо заметить, что такой привилегией — в течение пятнадцати лет регулярно публиковаться  в самом популярном литературном журнале страны — не пользовался ни один из  советских поэтов (тот же Евтушенко печатался  реже). Несмотря на то, что некоторые предлагавшиеся  Шаламовым подборки  сокращались и даже отвергались,  в период  1965 -1981 гг. он опубликовал в «Юности»

в общей сложности около 80 стихотворений, а также в (в №2 1974 г.) небольшой очерк-воспоминание «Студент Муса Залилов»[6] (об  известном татарском поэте-герое Мусе Джалиле, с которым учился в 20-е годы в МГУ). Представление о Шаламове как авторе, почти не печатавшемся в СССР,  постоянно находившемся в тисках идеологической  «блокады» — неверно. Цензурные шлагбаумы были поставлены на пути его прозы, «Колымских рассказов», что  он тяжело переживал. Поэтому публикации в «Юности» служили  огромной моральной поддержкой. Шаламов  хотя бы на время забывал о своей не утихающей  боли — о непонятых и не принятых нигде рассказах,   и мог  надеяться, что стихи привлекут читателей  к ним в самиздате. Но и внимание к себе как поэту  было ему чрезвычайно дорого, ведь он был поэтом  по своей изначальной природе,  по складу личности и по главной творческой ипостаси.

Шаламов со всем жаром нерастраченной, скованной на много лет  лагерем   энергии включился в поэтический процесс 1960-х годов. Он  имел все основания считать себя  связующим звеном между поколениями и школами русской поэзии. Он знал  — в малейших подробностях — неслыханный творческий взлет 1910-х  и 1920-х годов, о чем  очень поверхностное представление имела молодежь, претендовавшая на  свое якобы исключительно «новое» слово. Его собственный поэтический опыт, воплощенный в  «Колымских тетрадях»,  давал  ему полное право ощущать себя отнюдь не второстепенной фигурой современной поэзии.  Шаламов считал ниже достоинства прибегать к каким-либо «подпоркам» в виде отзывов  знаменитых современников, но слова   Б. Пастернака 1954 года  о  своем первом сборнике «Синяя тетрадь»:

«Я никогда не верну Вам синей тетрадки. Это настоящие стихи  сильного, самобытного поэта. Пусть лежит у меня рядом со вторым томиком алконостовского Блока»[7]

 — он всегда хранил в душе. Выступление Шаламова на первом вечере  памяти О.Мандельштама (май 1965 г.), где он  не только  впервые прочел  свой рассказ «Шерри-бренди», но и говорил о трагической судьбе всех представителей акмеизма, обозначило его внутреннюю приверженность традициям этой школы.

В «Юность» поэт давал и старые свои  стихи из «Колымских тетрадей», и новые. Их основной чертой, как замечали все критики и ценители поэзии, была  отчетливо ощутимая на фоне буйства молодой поэзии эмоциональная  сдержанность, суровость  и  некоторая суховатость. Именно об этом писал (на примере книги Шаламова «Дорога и судьба», 1967 г.)  Георгий Адамович, автор самой  тонкой рецензии на его стихи, опубликованной в  парижской  «Русской мысли»:

     «Сборник стихов Шаламова, — духовно своеобразных и по-своему значительных, не похожих на большинство теперешних стихов, в особенности стихов советских, — стоило и следовало бы разобрать с чисто литературной точки зрения, не касаясь биографии автора. Стихи вполне заслуживали бы такого разбора и, вероятно, для самого Шаламова подобное отношение к его творчеству было бы единственно приемлемо. Но досадно это автору или безразлично, нам здесь трудно отделаться от “колымского” подхода к его поэзии. Невольно задаёшь себе вопрос: может быть, хотя бы в главнейшем, сухость и суровость этих стихов есть неизбежное последствие лагерного  одиночества, одиноких, ночных раздумий о той “дороге и судьбе”, которая порой выпадает на долю человека? Может быть, именно в результате этих раздумий бесследно развеялись в сознании Шаламова иллюзии, столь часто оказывающиеся сущностью и стержнем лирики, может быть, при иной участи Шаламов был бы и поэтом иным? Но догадки остаются догадками, и достоверного ответа на них у нас нет»[8].

Эту рецензию высоко оценил сам Шаламов. Ведь при всех доброжелательных откликах на свои стихи в советской печати (рецензии писали Б.Слуцкий, В.Инбер, Л.Левицкий, С.Лесневский,  О.Михайлов) в них не могло быть откровенно высказано все, что касалось его поэтической и жизненной  судьбы. Но само внимание к нему в «Юности» говорило о том, что его не просто чтят и жалеют  как ветерана-лагерника, но и глубоко понимают его настоящее место  в поэзии.  Шаламов был  искренне благодарен за это понимание. В том же письме к О. Михайлову (1967 г.) он со всей откровенностью  признавался:

«Б.Н. Полевой и редакция дали мне возможность, несмотря на запоздание, определить своё поэтическое лицо».

   Это было видно с самой первой подборки 1965 года, которую открывал известный ныне  классический фотопортрет Шаламова в полупрофиль, в клетчатой  рубахе, со стихотворением под ним:

Как гимнаст свое упражнение,
Повторяю свой будущий день,
Все слова свои, все движения,
Прогоняю боязнь и лень.

И готовые к бою мускулы
Каждой связки или узла
Наполняются смутной музыкой
Поединка добра и зла.

Даже голос не громче шепота
В этот утренний важный миг,
Вывод жизни, крупица опыта,
Что почерпнута не из книг[9].

«Смутная музыка поединка добра и зла» — самые сильные и многозначительные строки  этого стихотворения,  и они, как и «готовые к бою мускулы», раскрывали  напряженность внутренней жизни поэта, его незримое участие в главных духовных битвах эпохи.  А следующие  стихи «Куда идут пути-дороги» (написанные еще в 1958 году) с  заключительной строфой:

...Я сам найду свои границы,
Не споря, собственно, ни с кем.
В искусстве незачем тесниться,
В искусстве места хватит всем[10].

 —демонстрировали   один из главных  творческих принципов Шаламова —  его готовность принять в современном искусстве все, что подлинно талантливо, что имеет под собой такой важный фундамент, как выстраданность, и другое непременное условие — новизну. Всем этим проблемам посвящены многочисленные статьи и эссе о поэтическом искусстве, написанные Шаламовым в 1960-70-е годы и входящие ныне в пятый том его 6-томного собрания сочинений. Несомненно, что Шаламов рассчитывал на публикацию хотя бы некоторых из них (таких, как «Таблица умножения для молодых поэтов», «Поэтическая интонация», «Поход эпигонов» и других), однако, даже «Юность» их  в то время не печатала — вероятно, ввиду определенного рода менторства  автора и  слишком резких суждений о молодой поэзии, где «доставалось» и Евтушенко, и Вознесенскому.

Тем не менее,  Шаламов продолжал дружбу с «Юностью»  и  часто приходил в редакцию журнала, особенно после того, как в 1972 году переехал с Хорошевского шоссе в  центр Москвы, в новую комнату на улице Васильевской, д.2-в (напротив Дома кино ), что  совсем недалеко от улицы Воровского, д.62, где находилась редакция молодежного журнала. Он хорошо запомнил  имена тех, с которыми чаще всего общался  в кабинетах редакции — С.Дрофенко, Н.Злотникова, О.Чухонцева, Ю.Ряшенцева,  И.Шкляревского (не говоря уже о  Б.Н.Полевом).  Вероятно,  творческая атмосфера  «Юности» его привлекала некоторой схожестью ее с атмосферой «Нового «ЛЕФа», кружок которого он посещал, зная лично О.Брика  и С.Третьякова, и  много раз бывая  на поэтических вечерах В.Маяковского.

Но чем и как запомнился  в «Юности» сам Шаламов, живых и подробных свидетельств, к сожалению, почти не осталось.  Сохранилось   эмоциональное телеинтервью И.Шкляревского на вечере памяти Шаламова в 1988 году, где прозвучала важная мысль о том, что писатель и поэт всем своим обликом и своими разговорами утверждал   «яростную  веру  в неисчерпаемость человеческих сил», но при этом «пожатие его крепкой  руки с каждым разом слабело». Н.Злотников успел в 1987 году, в №3 той же «Юности», напечатать   очень выразительные, но все же слишком краткие слова воспоминаний о нем:

«У него была легкая походка. Это казалось невероятным для человека едва ли не двухметрового роста, с могучим разворотом плеч, с той совершенно богатырской статью, которой природа все реже наделяет людей...Всем в его присутствии было хорошо и спокойно, как будто по соседству с большим и сильным деревом. Говорил мало, преодолевая некоторую затрудненность речи, с застенчивостью, свойственной прямодушным натурам. И каждая фраза странным образом походила на того, кому обязана была своим рождением, и стихи были похожи на него: строгость, аскетичность и, может быть, даже суровость слога сопутствовали достоинству глубокой оригинальной мысли, отваге и бесстрашию сердечного порыва...У В. Шаламова были особые отношения со словом, он верно и строго служил слову, и оно служило ему. В этой взаимности не было и тени компромисса, а всегда присутствовала готовность к самопожертвованию — так друг служит другу».

     Немного больше смог поведать О.Чухонцев в своем выступлении на  Шаламовских чтениях в Вологде, на родине писателя,  в 1994 году, а затем вспомнивший своего старшего  наставника, наряду с другими, в стихотворении 2007 года:

...Маршак угощал меня чаем с печеньем,
Чуковский книгами и беседой,
Слуцкий супом, Мартынов камнями,
Тарковский грузинским вином и сыром,
Глазков армянским коньяком
и «Записками великого гуманиста»,
Домбровский пивом с прицепом, скорописью
школьных тетрадок в линейку и селем
экстатического клокотанья,
Шаламов содержимым своего сундучка,
где были валенки, рукавицы, кожух, носки, ушанка,
все, что нужно, когда придут оттуда
и дадут пять минут на сборы,
а под шмотьём машинопись в трех томах,
переплетенных вручную, плюс однотомник,
тоже машинопись, но в ледерине,
подарок из новосибирского Академгородка —
сколько их, старших друзей и наставников...

Все очень ценно поэтически, но явно недостаточно биографически!  Более детальным  оказался поэт Г. Айги, кружившийся вокруг «Юности», встречавшийся с Шаламовым лишь один раз и  потом, в 1990-м,  напечатавший свои воспоминания «Один вечер с  Шаламовым». Невозможно забыть и  горькое поэтическое свидетельство  совсем  молодого  в ту пору (и ушедшего уже от нас) М.Поздняева, написавшего, может быть,  самое проникновенное и совестливое  стихотворение о судьбе великого лагерника:

 

И вспомнил Варлама Шаламова я,
Как враскачку он шел по Тверской,
Руки за спину круто заламывая,
Макинтош то и дело запахивая
И авоськой плетеной помахивая
С замороженной насмерть треской...
На винтах, на шарнирах, на слове честном,
На пределе, на грани сознанья и тьмы,
И мычит, и клекочет орлом, и хрустит
И хрустит, как кустарник в костре...
И о ужас кромешный. И стыд...

    Будем считать, что другие поэты круга «Юности» — прежде всего Е.Евтушенко и Ю.Ряшенцев — еще в долгу перед памятью Шаламова, и этот долг они смогут исполнить.

     В истории «Юности», как и во взаимоотношениях Шаламова с журналом, далеко не все было идиллично. Громкий скандал 1969 года, связанный с «невозвращенцем» Анат. Кузнецовым, принес много неприятностей Б.Н. Полевому и всему журналу.  Автор «Бабьего Яра», командированный в Лондон для «сбора материалов о Ленине» ( о  работе Ленина в Британской библиотеке и подготовке  II  съезда РСДРП), сенсационно  заявил, что остается в  Англии, приняв политическое убежище. На это решение, как известно, во многом оказала влияние неуравновешенность психики Кузнецова, имевшая причиной его двусмысленное положение в качестве остросоциального  писателя и одновременно — осведомителя КГБ, что стало известно и на Западе. Это привело Кузнецова  в конце концов к депрессии, творческому тупику и трагическому исходу в том же Лондоне (он покончил жизнь самоубийством, бросившись с моста). Конкретных отзывов Шаламова о «невозвращенце» Кузнецове пока не найдено, но, зная, что он крайне отрицательно воспринял аналогичные «перебежки»  В.Тарсиса и А.Белинкова, а главное — зная, что к концу 1960-х годов он полностью порвал отношения с А.И.Солженицыным,  Н.Я.Мандельштам и всем диссидентским кругом, можно полагать, что он разделял негодование Б.Н.Полевого  по поводу обманного  бегства Кузнецова и сочувствовал  редактору, неожиданно оказавшемуся под политическим подозрением: «пригрел змею». С этого  же момента, несомненно,  Шаламов  ощутил со всей очевидностью  одно из главных качеств Полевого — осторожность, о чем  писал позднее в  набросках своих воспоминаний:

«Полевой [...] никогда не давал ответа сразу — только через несколько дней. Человек-редактор не хотел ни в чем рисковать, только обдумав, давал решение»[11].

Наверное, надо полагать, что лишь  чрезвычайные обстоятельства заставили   Полевого стать таким. Ведь еще в 1967 г. (в №5) он имел смелость поставить рядом, на одних страницах своего журнала,  явно «крамольные»  для ЦК КПСС  и не годившиеся для «Нового мира» откровенные стихи  попавшего в опалу у властей А.Твардовского:

Я сам дознаюсь, доищусь
До всех моих просчетов,
Я их припомню наизусть
Не по готовым нотам.
Мне проку нет — я сам большой —
В смешной самозащите.
Не стойте только над душой,
Над ухом не дышите.

 —  с  великолепной подборкой  лирики полуопального  Шаламова,  которая звучала столь же недвусмысленно:

...И чем согласней, тем тревожней
К бумаге тянутся слова,
Тем я живу неосторожней
И горячее голова[12].

К подобным публикациям особенно чутко относились все, кто был искушен в сложностях литературной ситуации в СССР, в том числе западные читатели «Юности». Так,  познакомившаяся с Шаламовым при приезде в Москву в 1966 г.  и узнавшая его «Колымские рассказы» О.В.Андреева-Карлайл писала ему на следующий год  из Женевы:

«Нам уже попались две подборки Ваших стихов в журнале “Юность”, и не без удовольствия видели Ваш портрет.  Среди стихов мне очень понравились:  “Я иду, отражаясь в глазах москвичей...” и “Не удержал усилием пера...”»[13]

Этот фон чрезвычайно важен для  объяснения драматической истории с  письмом  Шаламова, напечатанным в «Литературной газете» 23 февраля 1972 года. Надо напомнить, что в этом письме   он горячо  протестовал против  незаконных, не санкционированных им публикаций  «Колымских рассказов» в журнале «Грани» (выходившем во Франкфурте под эгидой издательства «Посев» ) и нью-йоркском эмигрантском «Новом журнале». За это резкое  письмо Шаламов был подвергнут остракизму в кругу диссидентов и либералов, обвинявших его в «отречении» от своей лагерной прозы (что, конечно, было не так).

В  истории с письмом немалую роль сыграл Б.Н. Полевой,  к которому — как уважаемому, многоопытному человеку и к тому же секретарю Союза писателей —  Шаламов ходил советоваться: как ему ответить на «тамиздатские» провокации, которые поставили  его в оскорбительное  положение  и остановили   печатание  очередной поэтической книги «Московские облака» в «Советском писателе»?  По свидетельству И.П.Сиротинской, Шаламов был в ярости от сложившейся ситуации: западные публикации  создавали впечатление о его постоянном сотрудничестве с одиозно-антисоветскими изданиями, а невыход книги стихов связывал его не только морально, но и материально. Все это, очевидно, проговаривалось  и на аудиенции у Б.Н. Полевого. Как  вспоминал Н.Злотников, Шаламов больше часа находился в кабинете главного  редактора «Юности». Вряд ли Полевой в данном случае осторожничал и тянул с ответом: ситуация была ему слишком знакома, ведь ритуал  «писем протеста» в литературной жизни уже сложился ( к таким письмам прибегали и Евтушенко, и Вознесенский, и Окуджава, и Твардовский), и его совет Шаламову: «Надо писать», как он зафиксирован в мемуарах Сиротинской,  был  разумным, единственно возможным в этой ситуации  пожеланием, но  никак не мог быть  связан с давлением на уважаемого писателя. Форма письма, его  пафос — все определялось Шаламовым, что он  и сам впоследствии подчеркнул в своем дневнике:

«Смешно думать, что от меня можно добиться какой-то подписи. Под пистолетом. Заявление  мое, его язык, стиль принадлежат мне самому»[14].

Письмо в ЛГ  ярко раскрыло  один из главных принципов Шаламова: в сложных ситуациях нужно принимать «однозначное решение». Тем более, что здесь шла речь о  наиважнейшем — о ясном и твердом обозначении своей  гражданской позиции в условиях холодной войны: «за» свою страну с ее строем жизни  или «против» нее? Фактически Шаламов выступал против  политических спекуляций на «Колымских рассказах» — «спекуляций на крови», как он их называл, имея в виду «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, от сотрудничества с которым в свое время решительно отказался. Его принципиальную  позицию еще раз подчеркивали строки из  его набросков гневного письма Солженицыну  1973 года:

«Я знаю твердо: Пастернак был жертвой холодной войны, Вы — ее орудием...»[15]

Б.Н.Полевой, несомненно, одобрил заявление  Шаламова в ЛГ. Характерно, что  вскоре, в апрельском номере «Юности», было опубликовано большое стихотворение Шаламова «Асуан». Посвященное строительству Асуанской ГЭС в дружественном тогда Египте, оно было вполне искренним. Лишь  с современной точки зрения стихотворение  рассматривается  иногда как официозно-конъюнктурное, в то время, как оно  выражало прежде всего  натурфилософские взгляды поэта, его «яростную веру в неисчерпаемость человеческих сил» — в плане смелых  действий человека  по преобразованию природы. Тезис о«конъюнктурности», а тем более — о некоем политическом «размене» Шаламова в ответ на лояльность,  заявленную в письме в ЛГ, не имеет никаких оснований еще и потому, что он и раньше писал стихи-отклики  на подобные, радовавшие  его общественные события. Например, в «Юности» №11 за 1971 год было опубликовано его стихотворение «Луноход», где он воспел не столько сенсацию  «прилунения» советского аппарата, сколько колесо, изобретенное на заре человечества:

...Гончарный идеал —
Орудье работяги,
Эмблемой мира стал,
На лунный кратер встал,
Как свет людской отваги...

Разумеется, не все стихи, опубликованные Шаламовым в «Юности», являются поэтическими шедеврами, однако, за всеми  стоит его судьба и движение его мысли. Более того, почти каждая публикация, при внимательном рассмотрении ее обстоятельств, оказывается серьезной вехой его биографии. Чрезвычайно важна в этом смысле история последней прижизненной публикации Шаламова в «Юности».

В мае 1979 года при содействии Литфонда и  близких знакомых  он, уже больной и немощный, был помещен в дом престарелых и инвалидов. Стоит заметить, что незадолго перед этим в 1978 году в лондонском издательстве «Оверсиз Пабликейшнз» вышла книга «Колымских рассказов» Шаламова — очередное пиратское издание, хотя и принесшее ему известность на Западе, но не давшее ни копейки, ни доллара (из сотен и тысяч полагавшихся ему) на столь необходимые ему нужды — прежде всего для найма помощницы-сиделки,  которая смогла бы облегчить его старость и избежать «богадельни». Приходившие  навещать Шаламова в дом инвалидов преследовали разные цели.  Большинство — с искренним и скромным  желанием хоть чем-то помочь ему. Другие — возможно, с таким же желанием, но вкупе со стремлением «протрубить»  о  его судьбе всему миру.  «Бедная, беззащитная старость стала  предметом шоу», — точно отмечала И.П.Сиротинская.  Одним из  наивных доброхотов, ориентированных  скорее на «шоу», стал А.А. Морозов, пылкий, экзальтированный  мандельштамовед, когда-то знакомый Шаламову. Приходя навестить его в 1980 году и записав на слух   стихи, которые читал ему Шаламов, он счел, что это «последние стихи» поэта и  переправил их на Запад. Они были опубликованы в начале 1981 г. в парижском «Вестнике русского христианского движения» (издававшемся Н.А.Струве вместе с А.И.Солженицыным) и вызвали новую волну внимания — скорее фальшивого — к судьбе автора «Колымских рассказов». Такое внимание — с фотовспышками, запоздалой жалостью и кликушеством — ему было не нужно. Именно эта  публичная провокация — попытка в очередной раз использовать имя  Шаламова в  холодной войне —  привела к тому, что он был изолирован. Его состояние к этому времени резко ухудшилось, тем не менее, как свидетельствовала Сиротинская, «он бы мог пожить еще  несколько месяцев». Но по заключению медкомиссии его перевезли  15 января  1982 года в интернат для психохроников, где он через два дня умер.

Легенда о цикле «последних стихов», надиктованных Шаламовым,  не раз приводилась в публикациях периода «гласности» конца 1980-х годов. Между тем, как свидетельствуют архивы, многие из этих 15 стихотворений  были написаны еще в середине 1970-х годов, и Шаламов их просто воспроизводил по памяти, не всегда точно. Некоторые записи А.А.Морозова вообще трудно считать адекватными.  

Поэтому главную  ценность имеют стихи, написанные Шаламовым до болезни, сохраненные  давно и близко знавшей его  И.П.Сиротинской и  опубликованные ею тогда же, в 1981 году, в августовском номере «Юности». Ей была известна явно непрофессиональная и  спекулятивная подборка в «Вестнике РХД», а основное, что ею двигало  — стремление  поддержать  дух больного Шаламова. По воспоминаниям Сиротинской, она отнесла стихи Н.Злотникову, и он сразу поставил их в номер. Шаламов успел увидеть этот журнал (вернее, подержать  его в руках, понюхать свежую типографскую краску и пощупать страницы,  т.к.  был уже почти слеп).  Наверняка, он был рад, узнав, что здесь напечатан его «Коперник»[16], которым он очень дорожил. Вот  это  стихотворение из того памятного номера, запечатлевшее  в полной мере   поэтическую мощь  Шаламова и   его  готовность умереть  жертвенно-героически, с сознанием исполненного перед людьми долга:

Вот так умереть — как Коперник — от счастья,
Ни раньше, ни позже — теперь,
Когда даже жизнь перестала стучаться
В мою одинокую дверь.
Когда на пороге — заветная книга,
Бессмертья загробная весть,
Теперь — уходить! Промедленья — ни мига!
Вот высшая участь и честь[17].

Под «заветной книгой» Шаламов имел в виду, несомненно, не западные издания, а публикацию «Колымских рассказов» и всех других своих произведений в родной стране, во что он горячо верил. Он не дожил до этого момента всего пять лет. И жизнь закончилась для него, увы, не «мигом», а  медленным угасанием на больничных кроватях, напомнивших  о  состоянии доходяги на Колыме. Он  инстинктивно вернулся здесь  ко многим лагерным привычкам. Но внутри этого «человеческого обрубка» жил поэт.   Из действительно  последних  стихов Шаламова, записанных Сиротинской в 1981 г.  и опубликованных уже  после его смерти, есть одно  наиболее ярко передающее  его несгибаемый характер:

...Это верно, сверчок на печи
Затрещал, зашуршал, как когда-то.
Как всегда, обойдусь без свечи,
Как всегда, обойдусь без домкрата[18].

 «Колымские рассказы»  Шаламова, в период их  широкого тиражирования в конце 1980-х годов, принесли ему запоздалую славу  великого писателя и, несомненно, перевесили — и не могли не перевесить в тогдашнем общественном восприятии — его стихов. Но, как справедливо заметил, выступая на международной  шаламовской конференции в Москве в 2011 году  академик РАН Вяч. Вс.Иванов,   подлинное открытие Шаламова-поэта еще впереди. Дальнейшее изучение публикаций в «Юности» и деталей  его сотрудничества с журналом этому очень поможет.

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.