Варлам Шаламов

Карина Лупандина

Рассказ «Прокуратор Иудеи» в переводе Дж. Глэда

Джон Глэд (31 декабря 1941–4 декабря 2015) — американский русист и переводчик. Автор перевода «Колымских рассказов» на английский язык. Фактически он первым познакомил англоязычных читателей с творчеством Варлама Шаламова. Некоторое время, в начале 1980-х гг., был директором Института Кеннана по изучению России. Многие годы научные и творческие интересы Джона Глэда были связаны с русским литературным зарубежьем. Он исследовал этот феномен через конкретные человеческие судьбы в контексте эпохи. Глэдом записаны десятки подробнейших интервью с представителями всех «волн» русской эмиграции. Они и составили книгу «Беседы в изгнании», которую автор написал и издал в 1991 г. на русском языке — специально для советских читателей. Согласно «Электронной библиотеке диссертаций», только в период 2004−2010 годов на эту книгу и другие работы Джона Глэда ссылались в 144 российских кандидатских и докторских диссертациях, причем, чуть ли не в большинстве из них, — многократно [1, с. 335].

«Прочитав только несколько рассказов, я сразу понял, что Шаламов — большой писатель. Огромная российская травма заставляет вас рассматривать его как политического деятеля, но представьте себе, если бы ничего из описанного в рассказах никогда не было, “Колымские рассказы” всё равно были бы шедевром мировой литературы»,

— писал Джон Глэд [2, с. 26].

Рассказ «Прокуратор Иудеи» является первым в цикле «Левый берег». Цикл назван так по наименованию лагерной больницы на Колыме, куда привозили больных и раненых заключенных. Начинается он с того, что в бухту Нагаево «пятого декабря тысяча девятьсот сорок седьмого года» прибывает пароход с «человеческим грузом». Все они получили обморожение 3-й — 4-й степени, потому что, когда они подняли бунт, начальство приняло решение при 40-градусном морозе залить трюм водой. На Кубанцева, нового заведующего отделением, раненые произвели огромное впечатление. Он был растерян, не знал, за что схватиться, с чего начать. Его спас Браудэ — предыдущий заведующий хирургическим отделением, смещенный из-за немецкой фамилии. В первый же день Кубанцев столкнулся с «испытанием» себя на прочность. Но не смог его выдержать. «Все это надо было забыть, и Кубанцев, дисциплинированный и волевой человек, так и сделал. Заставил себя забыть» [3].

Что хотел сказать Варлам Тихонович финальной отсылкой к Анатолю Франсу, написавшему одноименный рассказ? Отметим, что А. Франс не принадлежал к числу любимых Шаламовым авторов. Об этом свидетельствует его комментарий к стихотворению «Виктору Гюго» (1958), посвященному первому посещению театра в «снежной Вологде», когда юный Варлам смотрел драму Гюго «Эрнани»: «Франс много меньшего в масштабе таланта, чем Гюго» [4].

Безусловно, рассказ А. Франса, опубликованный в СССР в 1959 г. [5], привлек внимание Шаламова затронутой в нем темой судьбы Христа и роли в ней Понтия Пилата. Этот евангельский сюжет получил массовую известность в конце 1960-х годов, после первой публикации «Мастера и Маргариты» М. Булгакова, однако Шаламов как сын священника знал Евангелие с детства, и ему было любопытно, как трактует глубоко волновавшую его историю Христа известный своим скептицизмом французский писатель.

Коснемся кратко содержания рассказа Анатоля Франса. Римлянин Элий Ламий встречается с бывшим прокуратором Понтием Пилатом спустя 17 лет после казни Иисуса Назарея. Франсом подробно описаны детали внешнего и внутреннего облика Пилата, сохранившего «живость», «ясность ума», не ослабевшую память. В разговоре с Ламием он прекрасно помнит события, что произошли во время его правления: восстание самаритян, планы закладки акведука. Но на слова Ламия о «молодом чудотворце» из Галилеи, об Иисусе Назарее, который «был распят за преступление» мы видим следующую реакцию: «Понтий Пилат нахмурил брови и потер рукою лоб, пробегая мыслию минувшее. Немного помолчав, он прошептал: “Иисус? Назарей? He помню”».

Согласно Новому Завету, Понтий Пилат во время суда трижды отказывался предать Иисуса Назарея смертной казни, которой требовал синедрион, но не решился противостоять римским и иудейским законам и, вопреки своему «человеколюбию», под натиском толпы иудеев был вынужден вынести смертный приговор. Пилат при этом «взял воды и умыл руки перед народом», таким образом доказывая свою невиновность в кровопролитии (Матф. 27, 27–32).

У Шаламова, как и Пилат у Франса, Кубанцев спустя 17 лет отлично припоминает всяческие детали его пребывания на левом берегу Колымы. Не помнит лишь парохода с тремя тысячами заключенных. Интертекстуальность придает рассказу достоверность, как бы подкрепляя и подтверждая слова автора. Мы видим здесь своеобразную вариацию евангельской притчи, заполненную страшными реалиями Колымы.

Заметим, что Франс отрицает все, что написано в Евангелии: людям безразлична религия, когда на кону жизни тех, у кого взгляды разнятся от нужных правящей верхушке. Иными словами, Пилат у Франса действительно не помнит Иисуса Назарея: либо потому, что память его была избирательна, либо же он просто не постиг, не понял, кем был Иисус на самом деле.

Варлам Тихонович писал в своей записной книжке 1971 г.: «“Кумран” опровергает Франса. Прокуратор не мог забыть казненного Учителя из секты ессеев. Пилат мог лгать только вполне сознательно, как все последующие пилаты» [6, c. 338].

Речь идет о знаменитых древних свитках Ветхого Завета, обнаруженных в 1947 г. в кумранских пещерах в Палестине. Писатель проявлял большой интерес к этой находке, поскольку она проливала свет на историю раннего христианства.

Исходя из найденных свитков, подтверждающих существование Иисуса Назарея, Шаламов был убежден, что прокуратор, конечно же, все помнил. Особенно важна в его записи фраза «…как и все последующие пилаты» — она прямо обращена в недавнее прошлое, свидетелем и жертвой которого был автор «Колымских рассказов».

Затронутая в рассказе «Прокуратор Иудеи» тема памяти и забвения получает новое развитие. Читатель начинает думать: выбросить ли какое-либо трагическое событие из головы или же признать его, помнить и, следовательно, терзать себя мыслями каждый день? Совесть, какой бы поступок человек ни совершил, есть у каждого. «Забывают» ли люди действительно такие вещи? Чувствуют ли они вину и беспомощность? Или не хотят казаться слабыми?..

Как можно полагать, работа над переводом этого рассказа доставила немало трудностей Джону Глэду [7]. Обратимся к сравнительному анализу оригинала и перевода. Начать я хотела бы с тех моментов, которые показались мне более значимыми и весомыми.

Во-первых, это употребление Глэдом «‘minor’ cases», в оригинале звучащее как «это легкие, транспортабельные…». Речь идёт о раненых. Кроме значения «незначительный» у слова «minor» есть значение «грустный, минорный» (минор, как известно, связан с настроениями грусти и скорби). На мой взгляд, это слово, подобранное Глэдом, в общей картине повествования очень уместно. Повсюду страшные раны и смерти, и английский вариант несет дополнительную нагрузку.

Во-вторых, мое внимание привлекло следующее предложение. «Kubantsev isn’t a bad sort, but he was overwhelmed by all of this». В оригинале: «А Кубанцев хоть и парень неплохой, а растерялся». У Шаламова употреблён глагол с возвратной частицей «ся», подсказывающей, что Кубанцев был виновен в своей растерянности. У Глэда же вина Кубанцева не кажется слишком явной: не видевший настоящей жизни хирург был ошеломлён всем этим. Как писал Глэд, переводчики работают на свой страх и риск: то, что в переводе будет приемлемым для одного, вызовет негативные эмоции у другого. При этом он, по невольному совпадению, сравнивал себя с хирургом, говоря, что «переводчик производит самую радикальную хирургию из всех возможных» [2, с. 28]. Впрочем, на практике он действовал достаточно деликатно, стараясь сохранить, если не букву, то дух оригинала.

Следующий момент, на котором я хотела бы остановиться, — некоторая игра слов. Сравним предложения «He would never forget that smell» и «Всю жизнь он вспоминал потом этот запах». В первом случае запах «первого лагерного гноя» остался в памяти Кубанцева навсегда (ему никогда не удастся забыть): Кубанцеву не приходилось вспоминать — по той причине, что такое невозможно выкинуть из памяти. Варлам Тихонович же (а это оригинал) использует «вспоминал». Иначе говоря, хирург вспоминал о больнице, воссоздавал в памяти то событие, всю картину происходящего. Но с усилием. Опять же: избирательна ли память? У каждого собственное мнение на этот счет.

Уже на примере описанных трех случаев можно видеть, что перевод Глэда более эмоционален. В нем очевидно стремление более полно, чем у Шаламова, отразить действительность. Можно ли назвать это своеобразной вольностью? Я нахожу такой подход действительно интересным и думаю, многие со мной согласятся.

Далее предложение «Заведующий хирургическим отделением … был потрясен зрелищем этих людей, этих страшных ран, которые Кубанцеву в жизни не были ведомы и не снились никогда». Последних слов в английской версии Джона Глэда нет. Это является аргументом в пользу того, что Глэд работал с рассказом под редакцией Романа Гуля [8], у которого, в свою очередь, были выпущены эти слова (как и в издании Михаила Геллера [9]). Как известно, Гуль выбрасывал какие-то предложения, те их части, которые были, на его взгляд, перегружены «лишними» деталями. «На самом деле и так все ясно», — скажут люди и забудут про эту деталь. Но автор, Варлам Тихонович, писал именно с такими деталями, часто играющими роль символов. Его стиль письма предельно лаконичен и ничего «лишнего» или «случайного» в его рассказах нет. По моему мнению, такие детали, усиливающие наше восприятие, стоит оставлять, принимать их во внимание. Но это не вина Глэда — в данном случае причина пропуска обусловлена источником перевода.

Интересной мне показалась пунктуация в предложениях «Так Кубанцеву ли он будет мстить за свои неудачи...» и «Why should he attempt to take revenge on Kubantsev for his own failures…?». Многоточие выражает недосказанность, возможность каждому домыслить, додумать. У Глэда это предложение становится вопросительным. Необычна именно постановка сначала многоточия, а затем вопросительного знака. Если в первом случае присутствует просто недосказанность, то во втором это уже риторический вопрос. Хотя смысл абсолютно идентичен, на первый взгляд.

Далее остановимся на таком литературном приеме, как ирония. Ирония англичан — явление парадоксальное. Она суха, саркастична, невозмутима, и, как правило, смысл ее находится не на поверхности.

«Впрочем, на пароходе были привезены не гости, а истинные хозяева этой земли — заключенные». Присутствующая у Шаламова горькая ирония сохраняется и у Глэда: «These, however, were no guests but convicts, the true masters of this land».

Следующий случай употребления этого приема — предложение, которого в оригинале не было: «The fairy tale seemed to be over, but we don’t know even the beginning». Можно ли назвать этот рассказ «сказочной историей», «сказкой»? Едкая, нескрываемая ирония только подчеркивает все тяготы лагерей, все то, что пришлось тогда пережить заключенным. Также эта фраза подводит читателей к концу, подытоживая события рассказа. У «Прокуратора Иудеи» два начала. Зачем такая композиция? Помочь читателю осознать прочитанное, держать главную мысль на протяжении всего рассказа, подчеркнуть ее значимость.

И последним примером этого приема переводчика может служить предложение «During the trip the convicts had mutinied». У Шаламова: «В пути заключенные подняли бунт». Глэд употребляет «легкое» слово «trip» (поездка, путешествие, экскурсия), совершенно не подходящее по смыслу. Путешествием дорогу до лагеря не назовёт никто. Ирония Глэда сопровождает полный страшными событиями текст рассказа. Уместна ли она? Вряд ли.

Подводя итог вышесказанному, мне хотелось бы, прежде всего, выразить безмерную благодарность Варламу Тихоновичу Шаламову за его рассказы, за сам стиль письма: лаконичный, порою подчеркнуто-сухой и в то же время наполненный мощным личностным началом художника, он вызывает бурю эмоций. Я жалею, что мне не удалось познакомиться с этим удивительным человеком. Но у нас есть его наследие — рассказы, стихотворения, очерки. И покуда жива память о нём, Варлам Тихонович будет с нами на страницах его творений.

Также хочется поблагодарить Джона Глэда за его труд, поистине нелёгкий. Люди, особо придирчивые к переводам с оригинального языка на другие, настроены таким образом, что все детали должны совпадать с оригиналом. Но, переводя, ты так или иначе редактируешь оригинал. С одной стороны, мне бы хотелось увидеть в точности что, что писал Шаламов, но с другой стороны, вариант Джона Глэда местами был экспрессивнее, эмоциональнее, и с его приемами иронии он был адаптирован для англичан (американцев). В нем ощущается личность переводчика, и это, в конце концов, тоже интересно.

Завершаю свое небольшое исследование словами Варлама Шаламова: «Человек лучше запоминает хорошее, доброе, и легче забывает злое. Воспоминания злые — гнетут, и искусство жить, если таковое имеется — по существу есть искусство забывать» [9, c. 153]. Хотя мне кажется, что Шаламов не совсем прав, в его парадоксальном афористическом выражении есть большая доля истины.

Научный руководитель — доктор филолог. наук, профессор Л.В. Егорова

Литература

1. Глэд Дж. Художественный перевод: теория и практика последнего запретного искусства (на материале «Колымских рассказов») // «Закон сопротивления распаду». Особенности прозы и поэзии Варлама Шаламова и их восприятие в начале XXI века. Сборник научных трудов / Составители: Лукаш Бабка, Сергей Соловьёв, Валерий Есипов, Ян Махонин. — Прага — Москва, 2017. — С. 319–336. URL: https://shalamov.ru/research/372/

2. Глэд Дж. Об изданиях и переводах Шаламова в Америке // Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. Сборник трудов международной научной конференции. Москва — Вологда. — 16–19 июня 2011 г. / Сост. и ред. С. М. Соловьев. — М.: Литера, 2013. URL: https://shalamov.ru/critique/285/

3. Шаламов В.Т. Стихотворения и поэмы в 2 томах / Вступ. статья, сост., подг. текста и примеч. В.В. Есипова. — СПб. Издательство Пушкинского Дома; Вита Нова, 2020. (Новая Библиотека поэта). — Т. 2. С. 465–466.

4. Шаламов В.Т. Прокуратор Иудеи. Собр. соч. в 4 томах. Т.1. — М.: Художественная литература, Вагриус, 1998. — С. 183–185.

5.Франс А. Прокуратор Иудеи // Франс А. Избранные рассказы. — Л.: 1959.

6. Шаламов В.Т. Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела / Сост., предисл., примеч. И.П. Сиротинской. — М.: ЭКСМО, 2004.

7. Shalamov V. The Procurator of Judea // Shalamov V. Kolyma Tales. Tr. John Glad. — London: Penguin books, 1994. — С. 173–176.

8. Новый журнал. — 1974 [ред. Гуль Р.] Электронный архив номеров. URL: https://newreviewinc.com/pdf/1974/117.pdf

9. Шаламов В. Колымские рассказы / Предисловие Михаила Геллера. — London: Overseas Publications Interchange Ltd, 1978. — C. 611–614.

10. Шаламов В.Т. Воспоминания / Подгот. текста и коммент. И.П. Сиротинской. — М.: Олимп: Астрель: АСТ, 2001.

Прокуратор Иудеи The Procurator of Judea
Пятого декабря тысяча девятьсот сорок седьмого года в бухту Нагаево вошел пароход «КИМ» с человеческим грузом. On the fifth of December 1947, the steamship Kim entered the port of Nagaevo with a human cargo.
Рейс был последний, навигация кончилась. Winter was coming on and navigation would soon be impossible, so this was the last ship that year.
Сорокаградусными морозами встречал гостей Магадан. Впрочем, на пароходе были привезены не гости, а истинные хозяева этой земли — заключенные. Magadan met its guests with forty-below weather. These, however, were no guests but convicts, the true masters of this land.
Все начальство города, военное и штатское, было в порту. The whole city administration had come down to the port.
Все бывшие в городе грузовики встречали в Нагаевском порту пришедший пароход «КИМ». Every truck in town was there to meet the boat.
Солдаты, кадровые войска окружили мол, и выгрузка началась. Soldiers – conscripts and regulars — surrounded the pier, and the process of unloading began.
За пятьсот километров от бухты все свободные приисковые машины двинулись к Магадану порожняком, подчиняясь зову селектора. Responding to the summons of the telegraph, every truck not needed in the mines within a radius of 500 kilometers had arrived empty in Magadan.
Мертвых бросали на берегу и возили на кладбище, складывали в братские могилы, не привязывая бирок, а составив только акт о необходимости эксгумации в будущем. The dead were tossed on to the shore to be hauled away to the cemetery and buried in mass graves without so much as identification tags. A directive was made up ordering that the bodies be exhumed at some later date.
Наиболее тяжелых, но еще живых — развозили по больницам для заключенных в Магадане, Оле, Армани, Дукче. —
Больных в состоянии средней тяжести везли в центральную больницу для заключенных — на левый берег Колымы. Больница туда только что переехала с двадцать третьего километра. Приди бы пароход «КИМ» годом раньше — ехать за пятьсот километров не пришлось бы. Patients who were moderately ill were taken to the central Prison Hospital on the left bank of the Kolyma River. The hospital had just been moved there — 500 kilometers away. If the Kim had arrived a year earlier, no one would have had to make the long trip to the new hospital.
Заведующий хирургическим отделением Кубанцев, только что из армии, с фронта, был потрясен зрелищем этих людей, этих страшных ран, которые Кубанцеву в жизни не были ведомы и не снились никогда. The head of surgery, Kubantsev, had just been transferred from an army post. He had been in the front lines, but even so he was shaken by the sight of these people, by their terrible wounds.
В каждой приехавшей из Магадана машине были трупы умерших в пути. Every truck arriving from Magadan carried the corpses of people who had died on the way to the hospital.
Хирург понимал, что это легкие, транспортабельные, те, что полегче, а самых тяжелых оставляют на месте. The surgeon understood that these were the transportable, ‘minor’ cases, and that the more seriously ill had been left in the port.
Хирург повторял слова генерала Риджуэя, которые где-то сразу после войны удалось ему прочитать: «Фронтовой опыт солдата не может подготовить человека к зрелищу смерти в лагерях». The surgeon kept repeating the words of General Radischev, which he had read somewhere just after the war: ‘Experience on the front cannot prepare a man for the sight of death in the camps.’
Кубанцев терял хладнокровие. Не знал, что приказать, с чего начать. Колыма обрушила на фронтового хирурга слишком большой груз. Но надо было что-то делать. Kubantsev was losing his composure. He didn’t know what sort of orders to give, where to begin.
—
But something had to be done.
Санитары снимали больных с машин, несли на носилках в хирургическое отделение. The orderlies were removing patients from the trucks and carrying them on stretchers to the surgical ward.
В хирургическом отделении носилки стояли по всем коридорам тесно. Запахи мы запоминаем, как стихи, как человеческие лица. Stretchers with patients were crammed into the corridors. Smells cling to memory as if they were poems or human faces.
Запах этого первого лагерного гноя навсегда остался во вкусовой памяти Кубанцева. That festering camp stench remained for ever in Kubantsev’s memory.
Всю жизнь он вспоминал потом этот запах. Казалось бы, гной пахнет везде одинаково и смерть везде одинакова. Так нет. He would never forget that smell. One might think that the smell of pus and death is the same everywhere. That’s not true.
Всю жизнь Кубанцеву казалось, что это пахнут раны тех первых его больных на Колыме. Ever since that day it always seemed to Kubantsev that he could smell his first Kolyma patients.
Кубанцев курил, курил и чувствовал, что теряет выдержку, не знает, что приказать санитарам, фельдшерам, врачам. Kubantsev smoked constantly, feeling he was losing control of himself, that he didn’t know what instructions to give to the orderlies, the paramedics, the doctors.
— Алексей Алексеевич, — услышал Кубанцев голос рядом. Это был Браудэ, хирург из заключенных, бывший заведующий этим же самым отделением, только что смещенный с должности приказом высшего начальства только потому, что Браудэ был бывшим заключенным, да еще с немецкой фамилией. ‘Aleksei Alekseevich.’ Kubantsev heard someone say his name. It was Braude, the surgeon who had formerly been in charge of this ward but who had been removed from his position by the higher-ups simply because he was an ex-convict and had a German name to boot.
— Разрешите мне командовать. Я все это знаю. Я здесь десять лет. Взволнованный Кубанцев уступил место командира, и работа завертелась. Три хирурга начали операции одновременно — фельдшера вымыли руки, как ассистенты. Другие фельдшера делали уколы, наливали сердечные лекарства. ‘Let me take over. I’m familiar with all this. I’ve been here for ten years.’ Upset, Kubantsev relinquished his position of authority, and the work began. Three surgeons began their operations simultaneously. The orderlies scrubbed down to assist. Other orderlies gave injections and poured out medicine for the patients.
Ампутации, только ампутации, — бормотал Браудэ. Он любил хирургию, страдал, по его собственным словам, если в его жизни выдавался день без единой операции, без единого разреза. Amputations, only amputations,’ Braude muttered. He loved surgery and even admitted to suffering when a day in his life went by without an operation, without a single incision.
— Сейчас скучать не придется, — радовался Браудэ. — А Кубанцев хоть и парень неплохой, а растерялся. Фронтовой хирург! У них там все инструкции, схемы, приказы, а вот вам живая жизнь, Колыма! ‘We won’t be bored this time,’ Braude thought happily. ‘Kubantsev isn’t a bad sort, but he was overwhelmed by all of this. A surgeon from the front! They’ve got all their instructions, plans, orders, but this is life itself. Kolyma!’
Но Браудэ был незлой человек. Снятый без всякого повода со своей должности, он не возненавидел своего преемника, не делал ему гадости. In spite of all this, Braude was not a vicious person. Demoted for no reason, he did not hate his successor or try to trip him up.
Напротив, Браудэ видел растерянность Кубанцева, чувствовал его глубокую благодарность. Как-никак у человека семья, жена, сын-школьник. Офицерский полярный паек, высокая ставка, длинный рубль. On the contrary, Braude could see Kubantsev’s confusion and sense his deep gratitude. After all, the man had a family, a wife, a boy in school. The officers all got special rations, lofty positions, hardship pay.
А что у Браудэ? Десять лет срока за плечами, очень сомнительное будущее. Браудэ был из Саратова, ученик знаменитого Краузе и сам обещал очень много. Но тридцать седьмой год вдребезги разбил всю судьбу Браудэ.
Так Кубанцеву ли он будет мстить за свои неудачи...		 As for Braude, he had only a ten-year sentence behind him and a very dubious future. Braude was from Saratov, a former student of the famous Krause, and had shown much promise at one time. But the year 1937 shattered Braude’s life. Why should he attempt to take revenge on Kubantsev for his own failures…?
И Браудэ командовал, резал, ругался. Браудэ жил, забывая себя, и хоть в минуты раздумья часто ругал себя за эту презренную забывчивость — переделать себя он не мог. And Braude commanded, cut, swore. Braude lived, forgetting himself, and even though he hated this forgetfulness in moments of contemplation, he couldn’t change.
He had decided today to leave the hospital, to go to the mainland.
Сегодня решил: «Уйду из больницы. Уеду на материк». The fairy tale seemed to be over, but we don’t know even the beginning.
...Пятого декабря тысяча девятьсот сорок седьмого года в бухту Нагаево вошел пароход «КИМ» с человеческим грузом — тремя тысячами заключенных. On the fifth of December 1947, the steamship Kim entered the port of Nagaevo with a human cargo — three thousand convicts.
В пути заключенные подняли бунт, и начальство приняло решение залить все трюмы водой. Все это было сделано при сорокаградусном морозе. During the trip the convicts had mutinied, and the ship authorities had decided to hose down all the holds. This was done when the temperature was forty degrees below zero.
Что такое отморожение третьей-четвертой степени, как говорил Браудэ, — или обморожение, как выражался Кубанцев, — Кубанцеву дано было знать в первый день его колымской службы ради выслуги лет. Kubantsev had come to Kolyma to speed up his pension, and on the first day of his Kolyma service he learned what third-and fourth-degree frostbite were.
Все это надо было забыть, и Кубанцев, дисциплинированный и волевой человек, так и сделал. Заставил себя забыть. All this had to be forgotten, and Kubantsev, being a disciplined man with a strong will, did precisely that. He forced himself to forget.
Через семнадцать лет Кубанцев вспоминал имя, отчество каждого фельдшера из заключенных, каждую медсестру, вспоминал, кто с кем из заключенных «жил», имея в виду лагерные романы. Вспомнил подробный чин каждого начальника из тех, что поподлее. Одного только не вспомнил Кубанцев — парохода «КИМ» с тремя тысячами обмороженных заключенных. Seventeen years later, Kubantsev remembered the names of each of the convict orderlies, he remembered all the camp romances and which of the convicts ‘lived’ with whom. He remembered the rank of every heartless administrator. There was only one thing that Kubantsev didn’t remember — the steamship Kim with its three thousand prisoners.
У Анатоля Франса есть рассказ «Прокуратор Иудеи». Там Понтий Пилат не может через семнадцать лет вспомнить Христа. Anatole France has a story, ‘The Procurator of Judea’. In it, after seventeen years, Pontius Pilate cannot remember Christ.
Шаламов глазами молодых. Вологда: Сад-огород, 2021. С. 84-90.