Валерий Есипов

«Я — честный советский писатель» (Еще раз о письме В.Т. Шаламова в «Литературную газету»)

Обзор мнений

Вообще говоря, проблема личности Шаламова, его внутренней, не афишируемой жизни, подчинявшейся — как у всякого крупного и независимого художника — своим принципам и убеждениям, предшествует всем иным дискуссионным проблемам, связанным с его биографией и конкретными поступками, особенно в сложный период начала 1970-х гг. Очевидно, что тот образ, в каком видели/314/ (точнее, желали видеть) автора «Колымских рассказов» многие его читатели и почитатели той эпохи — да отчасти и нынешней — в немалой степени подчинялся стереотипам, сопровождавшим фигуру едва ли не каждого писателя-«лагерника»: он априори представлялся если не противником существующей власти (и советской политической системы в целом), то ее серьезным оппонентом. В формировании подобного рода стереотипов, как известно, огромную роль сыграла деятельность А. Солженицына, с середины 1960-х гг. ставшего обнаруживать свою непримиримую враждебность к советскому строю, которая в итоге вылилась в публикацию на Западе в 1973-1974 гг. его тенденциозного «художественного исследования» «Архипелаг ГУЛАГ». Взаимоотношения Шаламова и Солженицына как антагонистов на поле «лагерной темы» (шире — историософии, эстетики и этики) к настоящему времени достаточно исследованы[5], однако нам придется еще не раз касаться их, поскольку именно деятельность Солженицына стала одним из главных «раздражителей», приведших Шаламова к письму в ЛГ, и не случайно именно Солженицын выступил самым яростным критиком поступка своего противника (первым выдвинув клеветническую идею о том, что своим письмом Шаламов «отрекся» от «Колымских рассказов»). Заметим сразу, что давняя склонность западных славистов-шаламоведов рассматривать письмо в ЛГ в негативном плане — как «ужасное», как «предательство своих рассказов»[6], как «злополучное»[7] или/315/ неискреннее, написанное «под давлением», с иносказательными подтекстами[8] — во многом основывается на предпочтениях, отдаваемых ими (сознательно или бессознательно) политическому выбору и модели поведения Солженицына, включая и его критику письма Шаламова[9]. В более широком плане речь идет о точке зрения, выражающей общие настроения после «краха коммунизма», т.е. поражения СССР в «холодной войне», в духе известной философии «конца истории». В связи с этим весьма примечательно концептуальное резюме Л.Токер: «Четко представляя себе прошлое и отчасти предугадывая будущее, настоящего Шаламов не понимал»[10]. (!) «Не понимал/316/ настоящего», т.е. своего времени периода «холодной войны» и себя в этом времени? Очень спорное суждение, как и по поводу «предугадывания будущего»….

Задержимся теперь на отечественных авторах, писавших о письме в ЛГ. На их публикациях также лежит печать эпохи «переоценки ценностей» 1990-х гг., к которой с известным основанием можно применить термин М. Розановой о «солженизации всей страны»[11]. Хотя в эти годы, наконец, стал широко издаваться Шаламов, и признаком хорошего тона среди всех, кто каким-то образом соприкасался с писателем при жизни, стало подчеркивание своей «близости» к нему, мало кто из мемуаристов удержался от очередных сожалений или негодований по поводу его «неправильного» поступка. Не касаясь всего массива ретроспективных суждений о событии 1972 г. (некоторые из них — например, Б. Лесняка и С. Григорьянца — являются злонамеренными домыслами и будут упомянуты в разделе «Хроника травли»), остановимся кратко лишь на наиболее характерных, принадлежащих сфере литературоведения.

В вышедшей в 1991 г. первой книге-брошюре о Шаламове Е. Шкловский, отталкиваясь от лексики письма в ЛГ, развивал легенду о неискренности писателя: «Кондово-дежурные фразы вроде: “Я — честный советский писатель; инвалидность моя не дает мне возможности принимать активное участие в общественной деятельности” — говорят о внутренней отстраненности автора от содержания этого письма»[12]. Для большей убедительности приводилась ссылка на чужое мнение: «Философ Ю. Шрейдер, который встретился с Шаламовым через несколько дней после появления письма, вспоминает, что сам писатель относился к этой публикации как к ловкому трюку: вроде как он хитро всех провел, обманул начальство и тем самым смог себя обезопасить». Неизвестно, где и когда слышал/317/ автор брошюры такие слова от Ю. Шрейдера (или из третьих уст), но в них невозможно поверить, ибо в своих публикациях (в том числе в авторитетном журнале «Вопросы литературы» в 1989 г.) сам философ совершенно определенно заявлял прямо противоположное: «Лично я не считаю этот документ отречением — это был способ спасти хоть какие-то возможности публиковаться в своей стране (а для него важно было публиковаться именно в своей стране). Никто не вынуждал Шаламова писать такое письмо. Это я утверждаю с его слов, сказанных спустя день-два после того, как письмо было напечатано. Он вовсе не пытался оправдываться или жаловаться на вынужденные обстоятельства. Наоборот, он радовался, что ему удалось добиться этой публикации (здесь и далее курсив наш — В.Е.). Тут имело значение и то, что ему претило служить картой, разыгрываемой в отнюдь не совсем литературной игре. Он чувствовал себя преодолевшим еще одну ловушку, уготованную судьбой»[13].

К сожалению, это важное свидетельство одного из самых близких Шаламову людей в 1970-е годы (подкрепленное его словами о том, что писатель ничего «не боялся» и обладал «ясным сознанием»; «ясное сознание, сохранение души в тех условиях требовали небывалого героизма»[14]) оказалось не в чести у исследователей. Кроме «хитрости», приписанной Шаламову, наиболее распространенной стала версия о «компромиссности» его поведения. При этом некоторыми ав- торами проводилась конспирологическая идея, будто «эта/318/ операция проходила с участием органов госбезопасности»[15]. Единственный аргумент на этот счет нашелся в том, что В. Войнович в похожей ситуации (в связи с публикацией своего романа о Чонкине в журнале «Грани» издательства «Посев» в 1970 г.) написал письмо в ЛГ фактически под диктовку секретаря Московской писательской организации В.Н. Ильина, связанного с КГБ, а некоторые обороты письма Войновича (начиная с первой фразы «Мне стало известно...») отчасти перекликаются с шаламовскими[16]. Очевидно, что авторы даже не задумались о том, что у разных писателей могут быть разные характеры и разные взгляды, и игриво-гротескная (циничная по существу) форма поведения Войновича в этой истории ни в коей мере не была свойственна Шаламову (не говоря уже о том, что он был далек от диссидентства). Не задумались авторы, видимо, и о том, что канцелярская лексика подобных писем в силу их «служебного», а не литературного характера, не может в чем-то не совпадать (судить предметно об этой проблеме можно по публикуемым вариантам шаламовского письма).

Инерция диссидентского дискурса явственно видна и в работе И. Галковой, касающейся отклика П. Якира (1972) на письмо Шаламова[17]. Сам отклик Якира являлся по существу одним из актов травли Шаламова и будет рассмотрен в соответствующей части публикации, но выводы исследовательницы в целом следуют расхожим стереотипам. С сочувствием относясь к Шаламову и называя историю с письмом в ЛГ «драмой», она в то же время говорит о письме как «покаянном», видит за ним «стремление писателя уйти со сцены», а в конце концов — «капитуляцию». Весьма странно, что в круг литературы, использованной И. Галковой, входит низкопробный опус амбициозного сетевого «шаламоведа» Д. Нича, продвигающего/319/ разного рода сомнительные и подчас откровенно лживые идейки о писателе, а также о И. Сиротинской[18].

С сожалением приходится констатировать, что и среди некоторых профессиональных шаламоведов бытует мнение, будто письмо в ЛГ, несмотря на все оговорки, представляет «нелицеприятную страницу» в биографии Шаламова. Основания для этого они видят прежде всего в воспоминаниях И. Сиротинской, содержащих ее негативную эмоциональную реакцию на поведение писателя в момент составления письма и его публикации (она была свидетелем этих событий). Напомним этот драматический эпизод из главы «1972 год» ее мемуаров и рассмотрим его внимательнее.

И. Сиротинская пишет, что изначально была против написания письма («Не надо. Это — потерять лицо. Не надо. Я чувствую всей/320/ душой — не надо») и рисовала свое состояние после публикации следующим образом:

«Для меня это было крушением героя. Я (вообще-то совсем не плакса) ревела целую неделю... Вскоре позвонил В.Т., и я пошла к нему. Он встретил меня, буквально заливаясь слезами, просил у меня прощения, говорил, что он не такой, каким я его себе представляла, что только в яму должен был свалиться. В общем, тяжелая и грустная была встреча. Я с трудом преодолела, а в полной мере уже никогда не преодолела какое-то отчуждение в себе. Не мне, конечно, было его судить. Да и кто в своем рассудке мог его судить?..»[19].

Очевидно, что эта картина отражает прежде всего горячие эмоции самой Сиротинской. Она испытала сильнейшее разочарование от поступка писателя, не поняв (на тот момент) всех его веских оснований для своего решения. Вряд ли можно сомневаться, что в ее рассказе о плачущем, просящем у нее прощения со словами «я не такой» Шаламове, запечатлена горькая правда. Но если посмотреть на ситуацию чуть более отстраненно, эта подробность говорит только о му- чительном переживании Шаламовым своего невольного «крушения» в глазах любимой женщины — и ни о чем другом. Никаких сожалений о своем письме в ЛГ он не высказывает, «ошибкой» его не называет (если бы нечто подобное произносилось, Сиротинская вряд ли умолчала бы об этом). Короче говоря, ничего «нелицеприятного» для Шаламова в этой сцене обнаружить невозможно — наоборот, по-человечески все очень понятно. Зато характер самой Сиротинской — бескомпромиссный, максималистский (в чем она, 40-летняя молодая женщина, была схожа с 65-летним Варламом Тихоновичем) — здесь высвечен достаточно ярко. Еще более он заметен в следующем эпизоде мемуара, где запечатлена ее раздраженная резкость по поводу поведения Шаламова:

«...Самое страшное — собственное о себе мнение. Реабилитация в собственных глазах проходила быстрыми темпами. Уже недели через две он говорил мне: «Для такого поступка мужества надо поболее, чем для интервью западному журналисту».

— Ну, — ответила я жестоко, — не надо увлекаться. Этак и стукачей можно наделить/321/ мужеством.

И сейчас вспоминаю, как он смешался и замолк. Как сошла с его лица мимика убежденной кафедральности. Я почти никогда не бывала с ним резка. Три раза припоминаю лишь, когда я жестоко обошлась с ним. И жалею об этом»[20].

Запоздалое сожаление ясно свидетельствует о недопонимании ею всей сложности ситуации с письмом в ЛГ.

Напомним, что свои воспоминания Сиротинская писала в 1980-е годы и впервые опубликовала их в 1990 г[21]. Однако в своем интервью Д. Глэду в том же 1990 г. , отчасти повторив те же оценки и добавив к ним «смягчающую» фразу о том, что Шаламов писал письмо «находясь в состоянии аффекта»(!), она в то же время привела другие красноречивые слова самого Шаламова: «Он говорил, что письмо следует расценить, как пощечину (курсив наш — В.Е.) всем тем, кто спекулирует на чужой крови» [22]. Заметим, что шаламовский оборот «спекуляция на чужой крови», которым он определяет использование «Колымских рассказов» на Западе в политических целях, Сиротинская приводит в своем мемуаре, но слова о «пощечине» (скорее, по-шаламовски, о «плюхе»[23]) там отсутствуют. Очевидно, она вспомнила их позднее, подчеркивая тем самым огромный гнев, владевший Шаламовым в момент написания письма (этот гнев, как можно полагать, и скрывался за понятием «аффекта»).

Противоречия во взгляде И. Сиротинской на письмо в ЛГ трудно отрицать. Вероятно, желая сохранить подлинность своих чувств, она никогда не редактировала воспоминаний и не комментировала их, хотя местами сделать это стоило бы. Например, слова о «реабилитации в собственных глазах» и особенно о «градациях» мужества были не просто жестокими, а в корне несправедливыми[24]. Напомним, что/322/ Ю. Шрейдер, а также А. Гладков (о нем речь чуть ниже) не отмечали никаких сомнений и колебаний Шаламова в истории с письмом. Эмоциональные краски, привнесенные Сиротинской, в итоге тоже не могут отменить факта твердого следования писателя своей позиции. В целом, думается, правильнее делать акцент не на противоречиях в ее оценках, а на постепенной эволюции этих оценок — от первоначального осуждения Шаламова до признания закономерности его поступка с учетом всего склада характера писателя. Очевидно, что эволюция происходила не только в результате углубленного изучения архива Шаламова, прежде всего его специальных записей о письме в ЛГ[25], но и в результате новых размышлений о личности писателя и осознания ее подлинного масштаба. Заметим, что в своих дневниках И. Сиротинская не раз сетует на то, «какой глупой была», а Шаламов постоянно возвышается в ее глазах: «Сейчас удалились, заняли свои масштабы всякие мелочи и выступила фигура В.Т. — мощная, неукротимая, многопластная, многоликая и монолитная... Неукротимость — может быть, его главное качество…»[26].

Еще одним свидетелем поведения Шаламова в этот острый период являлся драматург А. Гладков. Познакомившись с автором «Колымских рассказов» в 1965 г., Гладков поддерживал с ним доверительные отношения, фиксируя записи о встречах и беседах в своем дневнике[27]. Приведем наиболее важную запись о письме/323/ в ЛГ: «28 фев. 1972. <...>. В 2 часа еду к Шаламову. Он рассказывает мне историю своего письма в редакцию. Как я и думал, у него заблокировали книгу стихов в «Сов. пис.» и цикл стихов в «Лит. газете». При выяснении причин узнает, что все упирается в Союз писателей. Он не член Союза. Разговор с Марковым. — Мы вас примем, но вот вас все печатают за рубежом. Мы знаем, что Вы сами не передаете, что это делается без разрешения, но напишите мне об этом, а я пока- жу это письмо в приемной комиссии...В.Т. написал, Марков передал письмо, выбросив обращение и один абзац, в «Лит. газету». Но В.Т. ни о чем не жалеет и настроен задорно. Он хочет вступать в Союз. Вся беда в его полной оторванности от литер. среды и общей ситуации, с которой он не мог соразмерить своих поступков. И он искренне не понимает, как его письмо могут повернуть против Максимова, например, Коржавина или еще кого-то. В.Т. даже не знал об исключении Галича. Но я не стал ему этого объяснять. Мне стало очень жалко его, и я виню и себя в том, что, хорошо относясь к нему, редко с ним встречался, — в сущности, он жил в полной изоляции, усугублявшейся его глухотой и болезнями, бедностью и пр.».

Общая фабула дела отражена Гладковым вполне объективно, в чем можно будет убедиться в главе, где приведено письмо Шаламова на имя первого секретаря Союза писателей СССР Г. Маркова и другие материалы. Важнее всего здесь свидетельство, что Шаламов «ни о чем не жалеет и настроен задорно», т.е. оптимистически и по-боевому. Это подтверждается, мы знаем, и Ю. Шрейдером, и И. Сиротинской (во многом), а также записными книжками и стихами Шаламова 1972-го и последующих годов. Гладков не осуждает действий В.Т., поскольку хорошо знает его бескомпромиссный характер, глубоко понимает значение «Колымских рассказов», и при этом сам занимает такую же принципиальную позицию по вопросу о публикациях в родной стране и на Западе[28]. Так же далек он и от/324/ диссидентства. Но характер у него гораздо более мягкий, деликатный, и его сетования на то, что Шаламов не мог «соразмерить своих поступков» с тогдашней ситуацией в литературном мире, с гонениями на В. Максимова, Н. Коржавина и А.Галича[29], — лишний раз подчеркивают это. Подобная оглядка на мнение окружающих, на чьи бы то ни было личные или групповые интересы, была совершенно не свойственна Шаламову. Констатация Гладковым того факта, что Шаламов оторван от литературной среды, во многом справедлива (и причины — глухота и болезни — названы верно), однако говорить о его жизни как жизни «в полной изоляции», даже к началу 1970-х годов,— слишком категорично. Такое представление сложилось у Гладкова, очевидно, потому, что встречался он с Шаламовым не слишком часто.

Известная оторванность автора «Колымских рассказов» от литературной среды вовсе не означала его оторванности от мира, от реальных проблем времени. Глухой, не слушавший радио (в том числе зарубежных «голосов»), писатель, тем не менее, чрезвычайно внимательно следил за событиями в мире. Кроме центральных газет (включая «Литературку»), он регулярно читал дайджест иностранной прессы «За рубежом», журнал «Иностранная литература» с его насыщенным разделом культурной жизни, следил за новинками западной переводной литературы, посвященной истории и политике (с ними он знакомился в Ленинской библиотеке, постоянным читателем ко- торой являлся). Вся эта информация осмысливалась им, разумеется, по-своему, сквозь призму того уникального человеческого и исто- рического опыта, которым он обладал. Нет сомнения, что Шаламов достаточно глубоко разбирался в том, что тогда было принято называть «международной обстановкой» (а ныне геополитикой), — в том числе в механизме и нюансах не утихавшей ни на миг «холодной войны», которая самым непосредственным образом касалась литературы. Не приводя всех его многочисленных негативных отзывов о/325/ Западе и США[30], сошлемся на емкие философские суждения, высказанные в письме И. Сиротинской в 1971 г., незадолго до письма в ЛГ:

«...Я думаю, что изучение русской, “славянской” души по Достоевскому для западного человека, над чем смеялись многие наши журналы и политики, привело как раз ко всеобщей мобилизации против нас после второй мировой войны. Запад изучил Россию именно по Достоевскому, готов был встретить всякие сюрпризы, поверить любому пророчеству и предсказанию. И когда шигалевщина приняла резкие формы, Запад поторопился отгородиться от нас барьером из атомных бомб, обрекая нас на неравную борьбу в плоскости всевозможной конвергенции. Эта конвергенция — неохота тратить бесчисленное количество средств — и есть плата за страх, который испытывает Запад перед нами. Говорить, что конвергенции сработались, могут только авантюристы. Мы давно брошены Западом на произвол судьбы. Все действующие аппараты пропаганды — шептуны, и ничего больше. Атомная бомба стоит на пути войны…»[31] . Письмо в ЛГ, на наш взгляд, и стало воплощением предельно ясного и трезвого понимания Шаламовым всей остроты и коварства глобальной политической ситуации начала 1970-х гг., таившей в себе скрытую взрывную энергию.

Хроника подготовки письма

Начнем с известной, многократно цитировавшейся записи в тетради Шаламова 1972 г.:

«К сожалению, я поздно узнал о всем этом зловещем «Посеве» — только 25 января 1972 г. от редактора своей книги в «Советском писателе», а то бы поднял тревогу и год назад. При моей и без того трудной биографии только связи с эмигрантами мне не хватало»[32]. Итак, толчок к этой истории был дан 25 января, во время встречи с редактором отдела поэзии «Советского писателя» В.С. Фогельсоном, давно знавшим Шаламова и доброжелательно к нему относившимся. Очевидно, до Фогельсона (через директора издательства/326/ Н.В. Лесючевского, которому о сем доложили «вышестоящие инстанции») дошли — с более чем годовым (! — почему, непонятно) запозданием — сведения о публикации больших подборок «Колымских рассказов» Шаламова в двух номерах журнала «Грани» (1970, No76,77), выпускавшегося во Франкфурте-на-Майне (ФРГ) издательством эмигрантского (открыто антисоветского — потому и «зловещего» для Шаламова) Народно-трудового союза «Посев» («Possev-Verlag»).

Как можно понять, ни Шаламову, ни Фогельсону, ни даже «вышестоящим инстанциям» в лице КГБ, не было известно о том, что непосредственно в журнале «Посев» (тогда газете-еженедельнике) еще в 1967 ( в номере от 7 января) были напечатаны два рассказа Шаламова «Калигула» и «Почерк»[33]. Если бы об этом факте тогда узнал тот же КГБ, то у Шаламова, несомненно, был бы моментально «зарезан» поэтический сборник «Дорога и судьба» (1967, подписан к печати 28 марта). Объяснение такому «недосмотру», вероятно, связано с тем, что 5-е управление КГБ СССР по борьбе с «идеологическими диверсиями», в функции которого входило отслеживание зарубежных публикаций, было создано постановлением Политбюро ЦК КПСС немного позже, 17 июля 1967 г.. Однако не исключено, что Главлит (Главное управление по охране военных и государственных тайн в печати при Совете Министров СССР), также исполнявший данную функцию, причем, с большим размахом[34], уже тогда взял Шаламова «на заметку» (см. далее справку Главлита от 29 апреля 1971 г.).

Журнал «Грани» стал приобретать популярность среди диссидентов в СССР (и, соответственно, входить в сферу внимания КГБ) еще до создания 5-го управления, с 1966 г., после того, как в нем сверхоперативно — в No62 (4) за четвертый квартал этого года — был напечатан сборник документальных материалов процесса Синявского-Даниэля, проходившего в Москве в феврале/327/ 1966 г. Вскоре, в 1967 г., эти материалы были выпущены издательством «Посев» отдельным изданием как «Белая книга по делу Синявского и Даниэля». Составителем обеих публикаций являлся, как известно, А. Гинзбург, переславший эти материалы «Посеву» («Граням») и осужденный в январе 1968 г. по т.н. «делу четырех» (А. Гинзбург, Ю. Галансков, А. Добровольский, В. Лашкова) за антисоветскую деятельность. Стоит заметить, что публикация в No 62 «Граней» открывалась «Письмом старому другу», при этом в заметке «От редакции» отмечалось: «Сборнику документов предпослано в качестве передовой «Письмо старому другу». В нем автор и, по-видимому, составитель сборника (курсив наш — В.Е.) дает подробный политический анализ «дела» писателей Синявского и Даниэля»[35]. Таким образом, редакция «Граней» (редактор Н.Б. Тарасова) увидела в «Письме старому другу» своего рода программный политический документ, а анонимность этого письма дала повод приписать его авторство А. Гинзбургу. На суде по «делу четырех» А. Гинзбург опроверг данный факт, не назвав и настоящего автора (о том, что им является Шаламов, он только догадывался, но твердо не знал) [36].

Еще более важный нюанс: в No77 «Граней» за 1970 г. кроме семи рассказов и очерков Шаламова была напечатана стенограмма вечера памяти О. Мандельштама в МГУ 13 мая 1965 г. В ней также фигурировало имя Шаламова и приводилось его выступление (предуведомительные слова и чтение рассказа «Шерри-бренди»). При этом автором стенограммы была зафиксирована такая деталь: во время чтения рассказа «по рядам в президиум передали записку. Потом мы узнали, что кто-то из начальства просил «тактично прекратить это выступление». Председатель положил записку в карман, Шаламов продолжал читать»[37]. Если этот номер «Граней» попал в руки сотрудников/328/ 5-го управления КГБ и Главлита (а он, несомненно, попал), то очевидно, что и участие в полулегальном вечере, и случай с запиской служили дополнительным «компроматом» на Шаламова.

Как бы то ни было, есть все основания полагать, что именно после публикации в «посевовских» «Гранях»[38] имя Шаламова вошло в «черные списки». Разумеется, надзорным органам было известно и о печатании «Колымских рассказов» в «Новом журнале», и о чтении их на зарубежных радиостанциях, и об откликах на них в прессе, создававших Шаламову соответствующую репутацию. Очевидно, все это и было обобщено в справке для ЦК КПСС, составленной 29 апреля 1971 г. начальником Главлита П.К. Романовым: «...Буржуазные обозреватели всячески раздувают вопрос о так называемом литературном подполье в СССР, пытаясь внушить читателям мысль о «подлинной талантливости» таких его представителей, как Н. Горбаневская, В. Шаламов, В. Буковский и ряд других антисоветски настроенных авторов»[39]. Заметим, что само появление Шаламова в данном ряду свидетельствует о примитивно-полицейском подходе Главлита к литературе: если писателя печатает «Посев», значит, он заведомо «антисоветский» автор, и никого не интересует, чем он отличается от Буковского... Во всяком случае, несомненно, что результатом этой справки-доноса, доведенного до инстанций, и стало торможение сборника «Московские облака» в «Советском писателе», о чем было сообщено Шаламову 25 января 1972 г.

Дальнейший ход событий выясняется из материалов к письму в ЛГ, сохранившихся в архиве Шаламова (РГАЛИ, ф.2596, оп.3, ед. хр.370, л.л.34-78). Они представляют собой рукописные и машинописные варианты обращений Шаламова в официальные органы периода февраля 1972 г. В папке эти материалы расположены в приблизительной хронологии, но, ориентируясь по датам, указанным самим писателем в конце каждого заявления, мы привели их в порядок, помогающий разобраться в последовательности действий Шаламова. Она в целом соответствует свидетельствам И. Сиротинской/329/ и А. Гладкова о его хождениях по инстанциям (в паузах между которыми, очевидно, обдумывался и набрасывался текст письма).

Особую ценность имеет первый набросок, запечатлевший гневные эмоции Шаламова в их «первозданном» виде, с соответствующей лексикой (часть этой лексики перешла в итоговый вариант письма в ЛГ). По-своему важен и черновик письма в три адреса (Лесючевскому,Чаковскому, Демичеву): хотя присутствующие в нем детали не вошли в итоговый вариант, они дают представление о ходе мысли Шаламова, о трудностях в выборе стиля и аргументов. Практически дословное совпадение текста письма, опубликованного «Литературной газетой» 23 февраля, с текстом обращения Шаламова к первому секретарю правления Союза писателей СССР Г.М. Маркову от 15 февраля показывает, что письмо было переправлено в ЛГ (как в печатный орган СП) через канцелярию Маркова с соответствующей визой последнего. Заявление главному редактору «Литературной газеты» А.Б. Чаковскому от 22 февраля с просьбой добавить несколько фраз в подготовленный к печати текст вряд ли было отправлено, т.к. Шаламов, очевидно, не ожидал, что реакция Маркова будет столь быстрой и что его текст поставят в номер ЛГ уже через неделю, причем, в праздничный день 23 февраля[40]. Накануне выхода номера делать какие-либо изменения было уже поздно. (Хотя, как мы увидим, добавление писателя имело крайне важное юридическое значение). Заявление секретарю ЦК КПСС П.Н. Демичеву от 27 февраля, судя по ремарке самого Шаламова (а также по отсутствию белового варианта), также не было отправлено, т.к. вопрос был, в сущности, исчерпан публикацией письма/330/ в ЛГ.

Исключительную ценность для понимания внутренних побуждений, подтолкнувших Шаламова к письму в ЛГ и к вступлению в Союз писателей СССР, имеют давно уже введенные в научный оборот его записи «О письме в “Литературную газету”», сделанные, очевидно, по горячим следам, весной 1972 г.[41]. К сожалению, И. Сиротинская, приложившая много усилий для расшифровки этих трудноразборчивых записей (оп.2, ед.хр.125) не смогла довести работу до конца, и нами сделана попытка ее продолжить. Удалась она не вполне, но и те новые фрагменты текста, которые распознаны частично, существенно дополняют картину. Материал, названный нами «Дополнение к расшифровкам И. Сиротинской», цитируется по ходу публикации и целиком приводится в конце.

Для понимания всего комплекса причин, вызвавших письмо в ЛГ (среди них была и одна сугубо житейская, крайне важная для Шаламова, связанная с его пенсией), особое значение имеет его заявление на имя главного редактора издательства «Советский писатель» В.М. Карповой, публикуемое ниже. По его дате — 25 января — можно судить, что Шаламов начал действовать сразу после встречи с В.С. Фогельсоном.

Заявление

В 1967 году я сдал в редакцию отдела русской советской поэзии рукопись стихов «Московские облака». В ноябре 1970 года со мной был подписан издательский договор на 2 авт. л., рукопись была одобрена редакцией и сдана в производство в ноябре 1970 года.

Верстку я подписал еще в феврале прошлого/331/ года.

Однако книга, намеченная к изданию в 4 квартале 1971 года, по неизвестным мне причинам выпущена не была.

Решение этого вопроса для меня особенно важно сейчас потому, что у меня идет перерасчет пенсии по заработку за два года. Если до конца марта нынешнего 1972 года я не получу оставшиеся 40% гонорара за книгу, то перерасчет будет невозможен, и материальное мое положение останется крайне неудовлетворительным.

Убедительно прошу издать мою книгу в 1 квартале 1972 года.

«Советским писателем» были выпущены ранее три книги моих стихов: «Огниво» — 1961 г., «Шелест листьев» — 1964 г, «Дорога и судьба» — 1967 г. Все эти сборники неизменно встречали самые одобрительные отзывы, рецензии и обзоры критиков в литературной и общей печати.

С уважением, В. Шаламов Москва, 25 января 1972 года[42].

Вероятно, это заявление было написано по совету В.С. Фогельсона (возможно, и отпечатано на машинке прямо в издательстве, чтобы не терять времени).

Как видно, издание сборника «Московские облака» Шаламов связывал, в первую очередь, с надеждами на улучшение своего материального положения путем перерасчета, т.е. прибавки пенсии. Это был не просто житейский, а жизненно важный для него вопрос! Напомним, что первоначальная пенсия по 3 группе инвалидности, назначенная Шаламову в 1958 г., составляла 260 руб. (после деноминации 1961 г. — 26 руб.), в 1963 г. он был переведен на 2 группу инвалидности и стал получать 42 руб. 30 коп. В 1965 г., благодаря советам и помощи знакомых, Шаламову удалось перейти с инвалидной пенсии на возрастную льготную, по т.н. «1-му списку тяжелых и вредных работ» (с учетом колымского стажа работы в горнодобывающей промышленности), — она составила 72 руб. 60 коп. По/332/ воспоминаниям И. Сиротинской, Шаламов гордился своей «горняцкой» пенсией, но скорее ее названием, чем размером. В письме своему другу Я.Д. Гродзенскому 8 декабря 1970 г. он прямо заявлял, что на эту пенсию «жить нельзя в Москве, по два рубля в день»[43].

О зависимости перерасчета от выхода сборника «Московские облака» Шаламов сообщал тому же Гродзенскому 27 ноября 1970 г.: «Главное же в том, что я сейчас в срочном порядке, в декабре 1970 года, возобновляю хлопоты о пере<ра> счете пенсии на основании последних законов, о которых ты знаешь: включение литераторов в писательские списки[44]. В прошлом году у меня не было заработков, дающих право на успех перерасчета, а в 1970 году я получил по до- говору с «Советским писателем» за книжку стихов, и как бы ни малы деньги (1000 рублей) при одобрении, при выплате 60%, я эти деньги уже получил вместе с другими заработками. Собирается за 1970 год сумма, достаточная для права на успешный перерасчет. Моисей Наумович согласен мне помочь…»[45].

Обращение к В.М. Карповой являлось, таким образом, логичным продолжением борьбы Шаламова за увеличение пенсии. Весьма показательно, что Шаламов употребил оборот «убедительно прошу», что означало не просьбу, а требование. Очевидно, что говоря о задержке сборника «по неизвестным мне причинам», он прибег к сознательной недомолвке, чтобы сконцентрироваться на сути дела. Заявление, вероятно, сыграло свою (небольшую) роль в том, что сборник «Московские облака» вскоре (хотя и не в первом квартале, как настаивал Шаламов), а 17 апреля был сдан в набор и 25 мая подписан к печати. Главный толчок делу дало, несомненно, письмо Шаламова в ЛГ, опубликованное/333/ 23 февраля.

Прежде чем перейти к основной группе материалов, датируемых 15 февраля, попытаемся реконструировать события, предшествовавшие этой дате.

И. Сиротинская вспоминала: «Варлам Тихонович бегал и советовался в «Юность» — к Б. Полевому и Н. Злотникову, в «Литгазету» — к Н. Мару, в «Советский писатель» — к В. Фогельсону». Приходил издерганный, злой, отчаявшийся. «Я в списках. Надо писать письмо». «Я сказала: «Не надо...». <...> Я ушла. А через два-три дня В.Т. позвонил и попросил придти. Я пришла и увидела на столе черновики письма В.Т. в «Литературную газету». Стала читать, вычеркивая совсем немыслимые пассажи: «меня пытаются представить резидентом...». Опять сказала: «Не надо посылать это письмо». Но не стала решительно настаивать, ведь такие вещи должен каждый решать сам…»[46].

Видно, что круг знакомых Шаламова, с которым он мог посоветоваться, был крайне узок и состоял главным образом из редакционных сотрудников средне-низшего звена. Вероятно, к Науму Мару (Мармерштейну), журналисту ЛГ, с которым он был знаком по совместной работе в журнале «Москва» в конце 1950-х гг., Шаламов обращался, чтобы узнать порядок составления и прохождения «протестных писем» против западных издателей, регулярно публиковавшихся в ЛГ с конца 1960-х годов. Вряд ли что нового и важного ему могли предложить Фогельсон и зав. отделом поэзии журнала «Юность» Злотников. В итоге совет по поводу общей стратегии поведения в возникшей острой ситуации, с учетом всех политических и бюрократических нюансов и «подводных течений», можно было получить только у многоопытного Б. Полевого. Автор знаменитой «Повести о настоящем человеке» и главный редактор «Юности» являлся одним из секретарей Союза писателей, был вхож во властные структуры, в том числе в ЦК КПСС. С Б. Полевым у Шаламова были достаточно доверительные отношения. Уже тот факт, что в «Юности», начиная с 1965 г., регулярно печатались стихи совсем не молодого Шаламова, следует отнести на счет особого расположения к нему со /334/стороны главного редактора [47]. Это расположение (сочувствие, поддержка), очевидно, было связано с тем, что Полевой знал о трудной биографии Шаламова. Как вспоминала И. Сиротинская, Полевой жил в районе метро «Беговая», неподалеку от Шаламова, и они нередко встречались на улице, в магазине, имея возможность ближе узнать друга. «К Полевому В.Т. всегда относился с симпатией»,— подчеркивала она. Не один раз он встречался с Б. Полевым и в редакции «Юности». Важные детали на этот счет сохранились в воспоминаниях самого Шаламова. Говоря о «крайней осторожности», свойственной Полевому-редактору, он отмечал: «Ни на один вопрос в этом открытом для всех кабинете — у Полевого не было часов приема — вы никогда не получали ответа сразу. Главный редактор записывал дело на бумажку, а ответ вам был через несколько дней…»[48].

С учетом этого факта можно предполагать, что и встреч с Б. Полевым, связанных с письмом в ЛГ, у Шаламова было две: на первой он изложил суть дела, на второй получил конкретные рекомендации, как действовать. Очевидно, что только Полевой мог указать на необ- ходимость первоочередного обращения к Г.М. Маркову, чтобы заодно поставить перед ним вопрос о скорейшем вступлении в Союз пи- сателей. Также очевидно, что только от Полевого мог исходить совет Шаламову обратиться в ЦК КПСС к П.Н. Демичеву— как можно полагать, для дополнительной подстраховки от неприятностей.

Вероятно, вскоре после первой встречи с Полевым Шаламов сделал публикуемый ниже набросок письма/335/ в ЛГ.

Первый набросок письма[49]

Как ни трудна моя судьба — не эмигрантская сволочь будет мне ставить баллы за поведение.

Я честный советский <писатель> — не дописано.

О «Посеве» — в жизни не видел этого мерзостного издания.

Что <им >до того, что мои «Колымские рассказы» относятся к тридцатым годам, к времени сорокалетней давности, что им, что все эти проблемы в стране давно сняты, что им до этого?

Им важно создать сенсацию, опорочить меня, который никогда <нрзб> за свои 65 лет <нрзб>

[На полях: Напротив, именно это обстоятельство представляет меня в виде внутреннего эмигранта].

<Запад > не может понять наших проблем.

Так как у меня нет другого способа борьбы с клеветой и шантажом и полным произволом, прошу опубликовать это мое письмо в Литературной газете или в других изданиях.

Я категорически запрещаю использование моего имени, моей литературной работы в клеветнических целях, очень далеких от литературной борьбы.

<Рассказы> написаны более двенадцати лет назад, тогда же сданы в редакции ряда московских издательств и представляют со- бой совершенно легальный материал.

Автор этих абсолютно легальных рассказов изображается как внутренний эмигрант, как «наш человек в Москве».

Я не желаю, чтобы за мою жизнь, какой бы она ни была, ставились баллы за поведение белогвардейскими эмигрантами.

Я верю в значение КР — и литературное, и жизненное — когда схлынет известная схема. Только как новая форма. Я не жил на подачки ни один из дней своей 65-летней жизни.

И Западу, и Америке нет дела до наших проблем. И не Западу их/336/ решать.

Набросок ясно показывает, что Шаламов не имел опыта написания подобных писем, и сама стилистика давалось ему с большим трудом. Уже по первой фразе (записанной крупными буквами на отдельном листе — ее можно считать своего рода программной) видно, что он кипел негодованием и поначалу не выбирал выражений. «Эмигрантская сволочь» указывает на основной адрес эмоций. Очевидно, что инвектива Шаламова направлена прежде всего против представителей первой волны русской эмиграции, которую он именует также «белогвардейской», в чем ярко выражалась его советская ментальность (если точнее — ментальность человека 1920-х годов). Олицетворением «белогвардейской эмиграции» для него служит Р. Гуль, возглавлявший «Новый журнал», куда неожиданно для Шаламова попали «Колымские рассказы»[50]. Но в равной мере его инвектива касается и второй, послевоенной волны эмиграции, из недр которой вышел НТС. Как можно понять по фразе о «Посеве» («в жизни не видел этого мерзостного издания»), самого журнала (газеты), как и журнала «Грани», он действительно ни разу не читал, но ясно представлял себе его политическое лицо.

Показательно, что оборот «я честный советский <писатель>» (вошедший в итоговый вариант письма) появился сразу в первом/337/ варианте, как и оборот о том, что проблемы «Колымских рассказов» «давно сняты». При этом Шаламов стремится подчеркнуть открытый, «легальный» характер своего творчества (слово «легальный» употреблено дважды). Это свидетельствует, с одной стороны, о стремлении отмести от себя любые подозрения, с другой — показывает своего рода наивность Шаламова: ввиду слишком сильной политической семантики слова «легальность» оно явно не подходило для официальной печати. Казенный штамп с отмежеванием от роли «внутреннего эмигранта», возможно, вспомнился Шаламову в связи с делом Б.Пастернака, на которого пытались навесить этот ярлык. Присое- динив к этому штампу памфлетное «наш человек в Москве» (парафраз названия известного «шпионского» романа-пародии Грэма Грина «Наш человек в Гаване»), он, вероятно, хотел смягчить казенность, но в итоге от этой параллели отказался.

Самая живая, сугубо шаламовская чистосердечная фраза: «Я верю в значение КР — и литературное, и жизненное — когда схлынет известная схема». Она исключительно важна для понимания истинной позиции писателя и прямоты его характера: он горячо верит, что его рассказы будут напечатаны на родине, когда «схлынут» идеологические догмы и запреты. Однако подобные откровения, увы, были противопоказаны жанру «писем протеста», адресованных в офици- альные инстанции.

В целом, набросок имеет чрезвычайную ценность: он позволяет отмести любые домыслы о том, что письмо в ЛГ написано «чужой рукой»[51].

Ряд любопытных деталей выясняется из следующего материала, не имеющего даты.

Черновик письма в три адреса[52]

Лесючевскому, Чаковскому, Демичеву/338/

Мне стало известно, что несколько лет назад во Франции, в буржуазном издательстве Даниэля, и в Западной Германии, в издательстве Миддельхаув, вышли мои Колымские рассказы.

Насколько удалось установить, мои рассказы не выходили в переводах на английский ни в Англии, ни в Америке.

Часть моих колымских рассказов была опубликована на русском языке в контрреволюционных белогвардейских изданиях типа «Нового русского журнала»[53] — в США и «Посева» в Западной Германии и публикуется до сих пор по рассказу в номере.

Все эти рассказы написаны мною пятнадцать лет назад, давались на прочтение в ряд редакций советских журналов в период 1956 — 1961 годов, сдавались мною в издательства дважды [54]. «Колымские рассказы» распространялись и позднее (нрзб).

Рассказы мои трактуют проблемы тридцать седьмого и тридцать восьмого года, не претендуя на документ.

Вот эти-то рассказы и публикуются до сих пор в контрреволюционных эмигрантских изданиях.

Сам выбор публикации именно сейчас представляет собой шантажную политику опорочения моего имени.

Сама жизнь давно сняла эти проблемы, сам автор, живущий пятнадцать лет в Москве, очень хорошо понимает значение ХХ съезда партии в его личной жизни и жизни всей страны.

Опубликование «Колымских рассказов» задним числом с задержкой пятнадцать лет, по рассказу в номере, хочет создать клеветническую шантажную провокацию, предположение, будто я пишу эти рассказы сейчас, в Москве 1972 года, хотя на самом деле все это написано пятнадцать лет назад...Провокационное привлечение внимания к проблемам, снятым самой жизнью, и является фактом, заслуживающим самого решительного/339/ осуждения.

Я категорически протестую против использования моего имени в контрреволюционных целях и запрещаю печатать свои произведения на Западе и в Америке.

Я — честный советский писатель, и пуританскому Западу и Америке не понять наших проблем (нет дела до наших проблем). Что касается белогвардейских издательств — ничего другого, кроме шантажа и клеветы от врагов нашей Родины и ждать не приходится. Эти издания не имеют за собой никакой литературной сути, кроме низкопробной антисоветской клеветы.

Для того, чтобы покончить с этой дезинформацией и клеветой, у меня нет других средств, кроме вот этого моего заявления, которое я прошу публиковать в ЛГ или другом советском печатном органе.

Как можно полагать, Шаламов начал набрасывать этот черновик (со всем его очевидным эмоциональным «перебором» и повторами), еще не получив от Б. Полевого четких рекомендаций и рассчитывая довести необходимую информацию сразу до трех заинтересованных представителей «высшего начальства» (что тоже было наивностью). В этом плане черновик поначалу напоминает не «письмо протеста», а скорее объяснительную записку, отчасти даже — ответ на допросе у потенциальных «следователей»: «Что вам известно о ваших изданиях за рубежом?..». На такую аналогию наводит откровенное признание Шаламова (причем, в первых строках) о двух западных переводных изданиях «Колымских рассказов» — во Франции и ФРГ. Оба эти издания были ему знакомы — и то, что он называет «в издательстве Даниэля»[55], и «Миддельхаув».[56] Сочтя необходимым сообщить о/340/ них, Шаламов руководствовался, вероятно, тем же принципом, что и некогда на допросах у следователей: говорить только правду, не скрывая того, что может быть известно «дознавателям».Тем более, что «буржуазные», как он подчеркивает, издательства, выпустили книги без его ведома, что не создавало никакого «криминала»[57]. Заметим, что фразу об этих книгах Шаламов пытался добавить и в письмо в ЛГ при обращении к А.Б. Чаковскому 22 февраля (см.далее).

Обратим внимание на изменение лексики в сравнении с первым наброском: кроме «буржуазности» Шаламов четырежды (!) употребляет сильные политические эпитеты, связанные с «контрреволюционностью». Вряд ли это сделано нарочито, с целью подчеркнуть свою лояльность — скорее, мы имеем случай еще раз убедиться, что в острой ситуации, в гневе, у Шаламове всколыхнулось сознание человека 1920-х годов с его страстной непримиримостью к любой «контрреволюции». В итоге в письме Маркову он не стал прибегать к этому анахроничному термину, вышедшему в 1970-е годы из употребления даже в партийной печати (но характерно, что в письма Чаковскому и Демичеву все-таки его вставил).

В целом, черновик не дает никаких поводов заподозрить Шаламова в неискренности. Единственная фраза, к которой можно придраться в этом смысле: «Рассказы мои трактуют проблемы тридцать седьмого и тридцать восьмого года, не претендуя на документ». На первый взгляд, она является уловкой писателя, его стремлением затушевать остроту «Колымских рассказов». Кроме прочего, «не претендует на документ» явно противоречит известным шаламовским декларациям о характере своей прозы, заявленным ранее[58]. Однако, если толковать эту фразу не буквалистски, а исходя из контекста и из собственного широкого понимания Шаламовым/341/ «документа»[59], то вряд ли ее можно расценить как лукавство. Очевидно, что Шаламов желал подчеркнуть художественную природу своих рассказов. Это подтверждают и его слова из письма Чаковскому: « Рассказы эти — вид художественной прозы, не претендующие на документальность» (см.далее). Поскольку Шаламов хотел включить эти слова в письмо в ЛГ, очевидно, что они имели для него принципиальное значение: он стремился публично заострить вопрос об особой эстетике своих рассказов, предостерегая от сугубо прагматического политизированного их прочтения, которое, как он знал, доминирует на Западе.

Характерно, что в этом черновике, как и в первом наброске, Шаламов проводит мысль о том, что Западу и Америке «не понять наших проблем». Но в письмо в ЛГ она не вошла.

Следующие заявления имеют одну дату 15 февраля, но написаны они, очевидно, не в один день.

Уважаемый Борис Николаевич!

Мне стало известно, что антисоветский журнальчик «ПОСЕВ», издающийся на русском языке в Западной Германии, публикует мои «Колымские рассказы». Прошу Вас верить, что я никогда не вступал ни в какие контакты с издателями этого презренного антисоветского листка. Как бы ни сложилась моя судьба, я отдаю себе полный отчет в значении 20 съезда Коммунистической Партии в моей личной жизни и жизни всей страны. Проблемы «Колымских рассказов» сняты самой жизнью. Настойчивое внимание издателей «ПОСЕВА» к моему творчеству заставляет меня предположить, что журнал «ПОСЕВ» и его издатели/342/ задались целью представить меня миру, как «внутреннего эмигранта» тогда как я — самый обыкновенный честный советский писатель.

С уважением В. Шаламов (прописью)[61].

Судя по «живой», написанной от руки подписи, письмо было напечатано в одном экземпляре и осталось неотправленным. Как можно предполагать, Шаламов приготовил его к встрече с Б. Полевым, но оно не понадобилось, т.к. они обсудили и решили все вопросы устно. Возможно, первоначальной целью этого декларативного письма было желание Шаламова, отмежевавшись от публикаций в «Посеве», обеспечить себе дальнейшую беспрепятственную публикацию в «Юности». Но, вероятно, Б. Полевой дал на этот счет устные гарантии.

Публикуемый далее текст заявления на имя Г.М. Маркова, как мы уже отмечали, практически полностью совпадает в итоговым текстом письма в ЛГ. Небольшие расхождения даны в квадратных скобках.

Уважаемый Георгий Мокиевич[62]!

Мне стало известно, что издающийся в Западной Германии антисоветский журнальчик на русском языке «Посев», а также антисоветский эмигрантский «Новый журнал» в Нью-Йорке решили воспользоваться моим честным именем советского писателя и/343/ советского гражданина и публикуют в своих клеветнических изданиях мои «Колымские рассказы».

Считаю необходимым [довести до сведения Союза писателей СССР[63] заявить, что я никогда не вступал в сотрудничество с антисоветскими журналами «Посев» или «Новый журнал», а также и с другими зарубежными изданиями, ведущими постыдную антисоветскую деятельность.

Никаких рукописей я им не предоставлял, ни в какие контакты не вступал и, разумеется, вступать не собираюсь. Я — честный советский писатель. Инвалидность моя не даёт мне возможности принимать активное участие в общественной деятельности.

Я — честный советский гражданин, хорошо отдающий себе отчет в значении [20] XX съезда Коммунистической партии в моей жизни и жизни страны.

Подлый способ публикации, применяемый редакцией этих зловонных журнальчиков — по рассказу-два в номере — имеет целью создать у читателя впечатление, что я — их постоянный сотрудник.

Эта омерзительная змеиная практика господ из «Посева» и «Нового журнала» требует бича, клейма.

Я отдаю себе полный отчет в том, какие грязные цели преследуют подобными издательскими маневрами господа из «Посева» и их так же хорошо известные хозяева. Многолетняя антисоветская практика журнала «Посев» и его издателей имеет совершенно ясное объяснение.

Эти господа, пышущие ненавистью к нашей великой стране, ее народу, ее литературе, идут на любую провокацию, на любой шантаж, на любую клевету, чтобы опорочить, запятнать любое имя.

И в прежние годы, и сейчас «Посев» был, есть и остается изданием, глубоко враждебным нашему строю, нашему народу.

Ни один уважающий себя советский писатель не уронит своего достоинства, не запятнает чести публикацией в этом зловонном антисоветском листке своих произведений.

Все сказанное относится к любым белогвардейским изданиям за/344/ границей.

Зачем же им понадобился я в свои шестьдесят пять лет?

[Происки редакции «Посева» мешают мне здесь не только печатать, но и писать — и стихи и прозу].

Проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью, и представлять меня миру в роли подпольного антисоветчика, «внутреннего эмигранта» господам из «Посева» и «Нового журнала» и их хозяевам не удастся!

С уважением

ВАРЛАМ ШАЛАМОВ

Москва 15 февраля 1972 года.

[Был бы рад, если бы Секретариат Союза писателей счел возможным опубликовать это мое письмо в «Литературной газете»][64].

В итоге в письме в ЛГ сделана только одна принципиальная правка — убрана фраза: «Происки редакции «Посева» мешают мне здесь не только печатать, но и писать — и стихи и прозу». Для Шаламова она была очень важна, поскольку отражала реальные тяжелые проблемы, с которыми он столкнулся из-за «Посева», но Марковым и Чаковским (кто из них вносил правку, установить сложно), видимо, была сочтена слишком острой, могущей вызвать «неправильные» толкования, особенно за рубежом. В остальном текст их удовлетворил.

Очевидно, что до 15 февраля Шаламову пришлось приложить немалые усилия, чтобы текст, в конце концов, удовлетворил его самого. Об этом говорят сохранившиеся черновики письма Г.М. Маркову, в которых содержатся и те резкости, которые И. Сиротинская называла «совсем немыслимыми пассажами»[65]. На них стоит/345/ остановиться особо, поскольку они зафиксировали первоначальные импульсы разгоряченной мысли Шаламова, еще не приглаженной, свободной от разного рода «условностей» и потому наиболее откровенной, хотя и прямолинейной.

Например, упомянутая Сиротинской фраза о «резиденте» фигурирует в черновике после предложения: «Подлый способ публикации... я их постоянный сотрудник», где было добавлено: « — а то и их резидент, публикующийся широко в зарубежной белогвардейской печати». Несомненно, это заострение было излишним, грубоватым, и Шаламов от него отказался[66]. В начальной фразе о «Новом журнале» было добавлено — «издающийся на деньги разведки в Нью-Йорке», а о «Посеве» (в соответствующем падеже) — «этого отвратительного журнальчика, существующего на «доброхотине» некоторых тамошних служб, решили публиковать в своем издании мои «Колымские рассказы». Здесь очевидно стремление провести мысль о связи обоих журналов со спецслужбами США. Это было по существу верно, однако требовало более тонких формулировок, которых у Шаламова не нашлось…

Есть в черновиках и зачеркнутые фразы, например, такая: «Публикуются мои рассказы, похищенные из разных редакций не менее десяти лет назад — ибо я не выпускаю ни одного рассказа из своих рук». Здесь большая доля правды: часть рассказов действительно уходила в самиздат и тамиздат из редакций, но слова о «похищении» бросали тень на целый круг людей и требовали доказательств. Шаламов не мог не сознавать также, что эта тема для него уязвима (в связи с историей с К. Брауном). Строго говоря, «не выпускать из рук» свои рассказы он стал лишь после этой истории в 1966 году[67]). Во всяком случае для публичного заявления эта фраза не подходила: она могла навлечь на писателя лишний огонь.

Еще одна зачеркнутая фраза черновика — после слов «Зачем я им нужен в свои 65 лет?» следовало: «Для нового судебного/346/ процесса?».

Не сразу понятно, о каком процессе идет речь, и только по слову «новый» можно догадаться, что под «старым» Шаламов имел в виду самый громкий литературный процесс 1960-х годов — Синявского и Даниэля. Но неужели он допускал, что подобный этому процесс (спровоцированный зарубежными публикациями) возможен над ним самим и опасался этого? Разумеется, нет. На этот счет имеется вполне однозначный и исчерпывающий ответ в известной записи, сделан- ной после письма в ЛГ[68]. Таким образом, фраза о «новом процессе» являлась лишь риторической фигурой, подразумевая скорее возможность раздувания громкого международного скандала. По-видимому, Шаламов удалил ее для того, чтобы избежать ненужных двусмысленностей.

Наконец, важнейшая деталь, зачеркнутая в черновике письма Г.М. Маркову, касается начала процедуры вступления Шаламова в Союз писателей и раскрывает тесную связь этого факта с письмом в ЛГ. В первой строке сразу после обращения к Маркову («Уважаемый Георгий Мокиевич» — так и в автографе!) он писал: «Я подал заявление о приеме в члены СП СССР и считаю обязанным обратиться к Вам по одному острому и важному вопросу»[69].

Как видно, в феврале 1972 г. Шаламов принял твердое решение вступать в Союз писателей — вероятно, по настоятельному, вполне рациональному совету Б. Полевого, поскольку только такой путь давал ключ к разрешению многих проблем, обрушившихся на его подопечного. Ведь даже обращение к Маркову за поддержкой в пу- бликации письма в ЛГ требовало определенного статуса, которого у Шаламова не было. Именно подчеркивание этого статуса (будущего) и составляло смысл фразы, которую он в итоге вычеркнул. Очевидно, что совет Полевого о скорейшем вступлении в СП совпадал/347/ с созревшим, наконец, собственным решением Шаламова о необходимости этого шага — при этом практические (пенсионные и прочие) мотивы отошли далеко на задний план, а на первый вышли, как это ни покажется неожиданным, идейные или мировоззренческие. Об этом самым выразительным образом свидетельствуют записи Шаламова из нашей дополнительной расшифровки, являющиеся, вероятно, наброском к заявлению о приеме:

«Вступая в Союз советских писателей<...> я хочу заявить без всякого <нрзб>, на что я иду и какие заветы защищаю. Я выступаю против патриархальной Расеи<...>. Я верю идеалам освободительного движения<...>. Никакого царизма, никаких царей, рубеж один — 1917 год. Никакая эмигрантская сволочь не внесет сомнений в мою душу…»[70].

Подобного рода текстов, кратко и емко выражающих идейное кредо Шаламова, в его литературном наследии очень немного[71], и потому здесь требуется хотя бы небольшой комментарий.

Очевидно, что за словами «рубеж один — 1917 год» стоит не официозная апология Октября, а общесоциалистическая позиция Шаламова, включающая в себя и его известные симпатии к эсерам («заветы» — слово из их лексикона[72], «освободительное движение» для Шаламова олицетворяют прежде всего они, и 1917-й год, как он не раз подчеркивал, начался Февралем, свергнувшим самодержавие). В то же время Октябрьскую революцию Шаламов называл «мировой», признавая ее закономерность, и советская власть (за исключением сталинского периода — ср. его известное высказывание о том, что Сталин и советская власть — не одно и то же[73]) представлялась ему справедливой и жизнеспособной. В целом эти формулы (особенно «никакого царизма, никаких царей») можно считать выражением его неприятия любого рода «реставрационных» настроений, которыми питалась русская эмиграция, и, соответственно, — выражением его глубоко советской ментальности.

В конечном счете, весь пафос этого наброска говорит об одном: Шаламов вступал в творческую организацию, моральная и идейная состоятельность которой в те годы многими оспаривалась, — с самыми чистыми и благородными намерениями. Это был такой же вызов либеральному общественному мнению, как и само письмо в ЛГ.

К сожалению, официальные документы о вступлении Шаламова в СП пока детально не исследованы. Судя по дате выдачи членского билета — 23 марта 1973 г.[74]— можно сделать вывод, что процедура приема в СП оказалась далеко не столь быстрой, как он рассчитывал, и в этом смысле он испытал большое разочарование. Тем более, что основная формальная часть требований для приема — три рекомендации членов Союза писателей — была им исполнена без промедления. Уже 12 февраля, т.е. до публикации письма в ЛГ, подготовил свою рекомендацию Шаламову (он вступал в СП как поэт) хорошо знавший его Арс. Тарковский[75], тогда же написали свои рекомендации В. Боков и А. Межиров. Причина задержки приема неизвестна, но скорее всего она была связана с многоступенчатыми бюрократическими процедурами, а также, вероятно, с проверками по части «политической благонадежности» Шаламова. Как можно предполагать, неутомимые «инстанции» (начиная с собственной контрольной службы Союза писателей, где особую роль, как известно, играл секретарь Московской писательской организации В.Н. Ильин, тесно связанный с КГБ, и заканчивая самим «Комитетом») интересовались и прошлой биографией Шаламова, и новейшим ее периодом. При этом, вероятно, не остались без внимания его связи с А. И. Солженицыным (который с 1965 г. находился под постоянным наблюдением/349/ «органов») и с кругом Н.Я. Мандельштам (ее квартира прослушивалась). В связи с этим нельзя обойти тот факт, что за квартирой Шаламова (он переехал в 1972 г. с Хорошевского шоссе на улицу Васильевскую) было установлено наблюдение. Скорее всего, интерес представлял не он сам, а его архив, а также посещавшие его люди, находившиеся в «разработке» КГБ. Обо всем этом свидетельствует случай, всплывший в 1995 г., когда бывший офицер КГБ, пожелавший остаться неизвестным, продал Вологодской картинной галерее часть рукописей писателя, которые он «подобрал» в период своего наблюдения за квартирой больного Шаламова в конце 1970-х гг. Поскольку этот факт уже давно стал достоянием гласности[76], есть основания надеяться, что ФСБ РФ когда-нибудь все же внесет в него полную ясность, проведя служебное расследование (разумеется, можно обойтись без раскрытия инкогнито)[77].

Стоит напомнить, что в начале 1970-х годов у Шаламова была достаточно прочная положительная общественная репутация. Его стихи печатались не только в «Юности», но и в других журналах, а так- же в «Литературной газете», являвшейся органом Союза писателей. Здесь в 1968 г. была опубликована одобрительная рецензия О. Михайлова на сборник «Дорога и судьба», отдельные стихи отмечались и в обзорах. Сам Шаламов являлся постоянным читателем «Литературки» и был вхож в редакцию. Вероятно, и следующее дополнение к своему письму он хотел сам занести в редакцию сам, но понял, что опоздал…

Уважаемый Александр/350/ Борисович!

Прошу мое письмо, подготовленное к опубликованию «Лит. газетой» в очередном номере от 23 февраля, начать следующим абзацем: «Мне стало известно, что в буржуазных издательствах Франции и Западной Германии несколько лет назад вышли сборники моих рассказов, написанные мной пятнадцать лет назад и сданные в советские издательства более десяти лет назад.

Рассказы эти — вид художественной прозы, не претендующие на документальность.

Я категорически протестую против использования моего имени в контрреволюционных целях и запрещаю печатание моих рассказов на Западе и в Америке.

Мне стало известно также, что издающийся в Западной Германии антисоветский журнальчик»

И далее по тексту моего письма.

С уважением В.Шаламов.

Москва, 22 февраля 1972 года[78].

Дата показывает, что Шаламову поздно, только в этот день, сообщили о публикации письма в номере от 23 февраля. Он явно запоздал со своим добавлением: редакция не имела возможности вносить столь серьезные правки ( к тому же не согласованные с Г.М. Марковым) в день последней корректуры номера. Поэтому письмо осталось не отправленным.

Между тем добавление Шаламова являлось крайне важным и принципиальным. Как мы уже отмечали выше, оговорка о своих рассказах, «не претендующих на документальность», была нужна Шаламову для того, чтобы провести мысль о их художественном характере. Эту попытку он еще раз сделал в добавлении, недвусмысленно адресуясь к зарубежному читателю (о чем говорит упоминание в первых строках о «буржуазных» издательствах). Но гораздо более весомый смысл для Шаламова, несомненно, имели его твердые и ясные формулировки — «категорически протестую» и «запрещаю». Ведь в прежнем тексте их не было, и они выражали не только его главное желание, а имели еще и юридическое значение, выражая волю автора. Тем самым и все письмо в ЛГ становилось не/351/ просто эмоциональным политическим демаршем, а приобретало вполне убедительную юридическую силу.

Добавление ясно говорит о том, что после отправки заявления Маркову 15 февраля Шаламов продолжал напряженно думать над своим текстом. Не исключено, что он обращался и к своему консультанту М.Н. Авербаху, но в конце концов Шаламов и сам был юристом — недаром он писал о своей «юридической натуре»[79]. Во всяком случае слова «протестую» и особенно «запрещаю» были действительно необходимыми и ключевыми в этом публичном заявлении, адресованном прежде всего Западу! (Можно представить, как сильно Шаламов досадовал на себя за то, что эти формулировки пришли ему в голову не сразу).

Кто знает, как бы подействовала на зарубежных издателей авторская воля Шаламова, будь она публично заявлена. По крайней мере, после 1973 года, когда СССР присоединился, наконец, к Женевской конвенции об охране авторских прав, с этим четким требованием Шаламова было бы уже трудно не считаться. И Роману Гулю, про- должавшему печатать «Колымские рассказы» в «Новом журнале», и всем последующим издателям, включая тех, кто готовил самое известное лондонское издание 1978 года…

Наконец, ознакомимся с последним из заявлений Шаламова, адресованным на самый «верх», в ЦК КПСС. Судя по собственной ремарке «Не послано», оно никуда не ушло. О неготовности письма/352/ говорят опечатки и многочисленные правки (даются в квадратных скобках).

УВАЖАЕМЫЙ ТОВ. ДЕМИЧЕВ!

Мне стало известно, что в буржуазных издательствах Запада и Америки в переводах на разные языки в разных странах, а также на русском языке в эмигрантских антисоветских изданиях, печатаются [правка сверху: лись] мои очерки и «Колымские рассказы», написанные пятнадцать лет назад и сданные мною в советские издательства более десяти лет назад.

Я категорически протестую против использования моего имени в контрреволюционных целях и запрещаю печатать свои произведения на Западе и в Америке.

Я — честный советский писатель. Западу и Америке не понять наших проблем. [Дописано от руки карандашом: Им нет дела до нашей судьбы].

Что касается белогвардейских издательств — ничего другого, кроме шантажа и клеветы, от врагов нашей Родины и ждать не приходится. Эти издания не имеют за собой никакой литературной сути, кроме низкопробной антисоветской клеветы. [Дописано: что я и указал в своем письме в редакцию «Литер.<атурной> газеты»].

Для того, чтобы покончить [с этим клеветническим шантажным потоком — зачеркнуто; написано от руки выше: положить конец клевете и шантажу], у меня нет других средств, кроме вот этого личного моего заявления, которое я прошу опубликовать в «Литературной газете» или в другом советском печатном органе.

С уважением В. Шаламов (подпись от/353/ руки)

/ Валам[80] Шаламов/

[Сбоку на левом поле вертикально дописано:

Ни с одним иностранным корреспондентом я в жизни не говорил и <никаких> интервью им не давал и ни копейки денег в любой форме от буржуазных издателей Запада, которые печатают мои рассказы, < не получал>].

Москва, 27 февраля 1972 года[81].

Шаламов никогда прежде не обращался в ЦК КПСС, и с большой долей вероятности можно утверждать, что письмо П.Н. Демичеву он взялся писать по совету Б. Полевого. По логике Полевого (знатока системы связей между партией и литературой), любому писателю, даже беспартийному, в столь сложной ситуации следовало «обратиться за помощью к партии»[82], т.е. в идеологический отдел ЦК, «честно все рассказать», т.е. поставить в известность о своей проблеме, заявить полную лояльность и тем самым заручиться поддержкой (в том числе на будущее). Видно, что эту задачу и стремился выполнить Шаламов, хотя, впрочем, без особого рвения, т.к. письмо осталось, в сущности, в черновике[83]. Судя по первоначальной дате (22 февраля), он собирался отправить его одновременно с заявлением А.Б. Чаковскому, полагая, что его письмо в ЛГ будет опубликовано позднее. Однако с публикацией письма в ЛГ обращение к Демичеву практически потеряло смысл. (Исправленная на 27 февраля дата говорит том, что у Шаламова еще теплилось желание все-таки отпра- вить свою петицию Демичеву, но оно сошло на нет).

Тот факт, что в заявлении по существу лишь повторяются формулировки предыдущих писем, делает его малоинтересным с точки зрения содержания. Важную информативную ценность имеет лишь собственноручно написанное Шаламовым признание в том, что/354/ он никогда не общался с иностранными журналистами и никогда не получал никаких денег за свои зарубежные публикации (ранее эти факты приводились в пересказе И. Сиротинской).

В заключение обратимся к упомянутым выше записям Шаламова «О письме в «Литературную газету», которые удалось дополнительно расшифровать. Записи на отдельных листах фрагментарны и разнятся по почерку, что говорит о том, что они делались в разное время 1972 года; отдельные фразы подчас не связаны между собой логически и в начале снабжены авторской нумерацией (к чему часто прибегал Шаламов), тем не менее объединены общей темой — объяснением причин письма в ЛГ и вступления в Союз писателей. Комментарии даны за текстом.

Дополнение к расшифровкам И. Сиротинской

После фразы, опубликованной Сиротинской (имеющей в автографе номер 4): «Почему сделано это заявление? Мне надоело причисление меня к «человечеству», беспрерывная спекуляция моим именем: меня останавливают на улице, жмут руки и так далее» — прочитывается:

«5) Солженицына я считаю разведчиком, точнее вербовщиком — никогда иначе к нему не относился.

Я же никогда в течение всей своей жизни не выступал в ролях писателя-«шпиона». С другой стороны, я считаю излишним подавать самого себя, бросаться <нрзб>,когда меня никто ни в чем не обвиняет.

Слухи — та самая идея, которая легко обладает материальной силой.

8)Чтобы показать, что это слухи, я и опубликовал это письмо. Я не первый раз встречаюсь с этой проблемой.

[Далее фрагмент, опубликованный Сиротинской: Художественно я уже дал ответ на эту проблему в рассказе «Необращенный», написанном в 1957 году, и ничего не прочувствовали, это заставило меня дать другое толкование этим проблемам.]

Но слухи — верное орудие провокаторов, шпионов — продолжаются. Спекулируют моим именем. Это — беспроигрышная игра.

«Необращенный» — художественное решение/355/ проблемы.

Мое письмо от 23 февраля — публицистическое решение того же самого вопроса.

Если еще раз где-нибудь в печати вновь меня причислят ко всей этой эмигрантской сволочи — представится возможность <нрзб> плюхи, публичного действия.

Вступая в Союз советских писателей <...>я хочу заявить без всякого <нрзб>, на что я иду и какие заветы защищаю. Я высту- паю против патриархальной Расеи <...>. Я верю идеалам освободительного движения <...>. Никакого царизма, никаких царей, рубеж один — 1917 год. Никакая эмигрантская сволочь не внесет сомнений в мою душу[84].

[Далее, после ряда неразборчивых записей, заключение, расшифрованное И.П. Сиротинской: Я никогда не давал своих рассказов за границу по тысяче причин. Первое — другая история. Второе — полное равнодушие к судьбе. Третье — безнадежность перевода и, вообще, все — в границах языка.]

Как можно понять, в записях зафиксированы ответы Шаламова на вопросы, которые задавали ему разные люди после письма в ЛГ.

Одним из самых частых, очевидно, был вопрос об отношении к Солженицыну. На него Шаламов отвечал подробно некоторым своим корреспондентам (например, А. Кременскому[85]), но здесь, как и в других записях дневникового характера 1960-1970 гг., был гораздо более откровенен и резок, имея к тому основания. Так, называя Солженицына «разведчиком, точнее вербовщиком»[86], он, несомненно, имел в виду встречу с ним 30 августа 1964 г. (дата зафиксировна Солженицыным), на которой тот сделал ему предложение о совместной работе над «Архипелагом ГУЛАГ». Сама конспиративная обстановка этой встречи (описанная впоследствии Солженицыным[87]) не могла не вызвать у Шаламова ассоциаций с «разведкой» и «шпионством», а предложение работать вместе над книгой, которая будет опубликована на Западе, являлось по сути попыткой его вербовки/356/ в качестве тайного сообщника этого авантюрного предприятия. Таким образом, становится понятно, что замысел Солженицына использовать лагерную тему в качестве политического орудия (причем, в пользу противника в «холодной войне») Шаламову уже давно был ясен [88].

По фразе «ничего не прочувствовали» о рассказе «Необращенный» можно судить, что этот рассказ имел особое значение для Шаламова и был устремлен в полемическое поле общественных настроений 1960-х годов. Очевидно, что ключевой вопрос героя-повествователя: «Разве из человеческих трагедий выход только религиозный?» (подразумевающий отрицательный ответ) выражал не только отношение Шаламова к религии, но и в определенной мере — его историософию: отрицание мистико-религиозных концепций российской истории и, соответственно, перспектив «духовного возрождения» России на основе консервативных, т.е. дореволюционных идеалов. Подоб- ные настроения, как знал Шаламов, были популярны в среде русской эмиграции, начинали они проникать и в литературную среду в СССР. «Художественный ответ» на эту проблему (на лагерном материале) и был дан в «Необращенном». Весьма показательно, что свое письмо в ЛГ Шаламов рассматривает как продолжение этой полемики — уже в жанре публицистического послания urbi et orbi, вызванного особыми обстоятельствами.

Думается, приведенные архивные материалы с достаточной полнотой освещают перипетии подготовки письма в ЛГ и вполне одно- значно свидетельствуют:

1) об отсутствии у Шаламова каких-либо колебаний и сомнений в необходимости этого шага;

2) о его прямодушии в высказывании своей политической позиции;

3) об искренности каждой из формулировок/357/ письма.

Опубликовано: Шаламовский сборник. Выпуск 6 / сост. и ред. В.В. Есипов. М.: Летний сад, 2023. С. 313-357.

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.