Людмила Егорова, Валерий Есипов

Варлам Шаламов и вологодские писатели (часть 2)

Разговор редактора журнала о В.Т. Шаламове и вологодских поэтах и писателях (А. Яшине, Н. Рубцове, О. Фокиной, В. Астафьеве, С. Орлове, В. Белове) с В.В. Есиповым, автором многочисленных статей, книг, в том числе «Варлам Шаламов и его современники» (2007), «Шаламов» в серии «Жизнь замечательных людей» (2012, 2019), «О Шаламове и не только: статьи и исследования» (2020), составителем шаламовского двухтомника «Стихотворения и поэмы» (2020).

Л.Е. Вы дали понять, что эта часть интервью будет достаточно острой. С чем это связано?

В.Е. С неординарностью, непривычностью многих суждений Шаламова о вологодских писателях, его резким расхождением с общепринятыми у нас (местными) оценками и представлениями. Для него не существовало никаких «местных», провинциальных, критериев — он судил о современной литературе по высшим меркам великой русской литературы, а также и мировой. Главным критерием для Шаламова являлась новизна — своеобразие взгляда того или иного писателя на мир, на психологию человека, и в не меньшей степени — художественная новизна, т.е. своеобразие формы. Максималистский и антитрадиционалистский подход.

Шаламов, напомню, — художественное дитя 1920-х годов с их апологией «новых форм» в литературе. С другой стороны, он прошел Колыму, и это заставило его по-иному смотреть на многое, в том числе на задачи искусства. Стоит обратиться к переписке Шаламова с Б. Пастернаком 1953–1956 годов. Это настоящий кладезь для понимания философии Шаламова — как философии истории, так и философии искусства. Вот его основополагающая мысль (высказанная, между прочим, тогда, когда писатель еще находился на дальнем Севере, в якутском селе Томтор[1]):

«Мир меняется невероятно медленно и, может быть, в основе своей не меняется вовсе. И если художник в своем творчестве вошел в эту извечность отношений (ведь не платье же Моны Лизы вечно, а ее глаза, лицо) и чувств, он будет волновать всегда людей во все времена и вне их социальных категорий» [6, с. 30].

В его рассказах, посвященных лагерной жизни, очень остро поставлены вечно-бытийные общечеловеческие проблемы, волнующие людей во все времена. Иначе бы Шаламов не переводился на все мировые языки, и его бы давно забыли.

Л.Е. Да, и интересно преображение мирового вечного в его творчестве. Меня неизменно трогает, как он замечает, скажем:

Это стихотворение — «Фортинбрас» (1954–1955) — хорошо показывает, как от классического Шаламов отправляется в свой полет. Процитируем начало:

Шаламову интересно именно продолжение — открытие миру правды человеческой природы, которую познал, прочувствовал и о которой скажет — что скажет, как скажет — только он. /53/

Он дерзает работать на уровне Шекспира. Следующий сонет — экспромт: отклик на шутку Ю. Шрейдера весной 1975 года [7, т. 2, с. 541].

Шаламов вбирает всемирное:

Шаламовские «мировые просторы» — еще одна тема для, думаю, отдельного разговора. Вернемся к Пастернаку?

В.Е. Почему я коснулся переписки Шаламова с Пастернаком? Кроме прочего, там, разбирая роман Пастернака «Доктор Живаго», он высказывает и свои мысли по поводу судьбы русской деревни в ХХ веке — темы, которая была ему в принципе не близка, но стала главной для вологодских писателей. Без этих мыслей трудно понять, например, весьма сдержанное отношение Шаламова к творчеству А. Яшина.

Шаламов пишет:

«...Деревня, которая в революции пыталась увидеть возможность самостоятельного решения своей судьбы. Ее усмиренное разочарование. Деревня осталась все той же, лишь по необходимости верящей городу и мечтающей о собственной избяной судьбе. Новый поход “в народ” имеет целью сблизить, укрепить связи с деревней. На этот раз это не раскулачивание. На этот раз это поход специалистов-техников...» [6, с. 43].

Самое существенное в шаламовской характеристике деревни — то, что она, пережив трагедию «усмирения» (включая насильственную коллективизацию), продолжает «мечтать о собственной избяной судьбе». По-моему, это очень глубокая мысль, касающаяся не только реалий 1950-х и последующих годов, но и основных идей, развивавшихся в деревенской прозе всего послесталинского периода. Хотели бы мы того или нет, подобная мечтательность или романтизация (то ли дореволюционной сельской жизни — как в «Матренином дворе» А. Солженицына, то ли доколлективизационной — как у многих иных) составляла едва ли не стержень тогдашней литературы. Шаламов очень скептично относился к этой тенденции — как и в целом к «народническим» или «неонародническим» идеям, которыми была во многом проникнута деятельность журнала «Новый мир» во главе с А. Твардовским. У Шаламова был очень трезвый, даже суровый взгляд на русское крестьянство — он ценил его достоинства, но не закрывал глаза и на пороки его психологии, которые наблюдал и в детстве, но по-настоящему увидел в лагере, где обнажаются негативные черты каждого социального слоя. В отношении к крестьянству он во многом близок И. Бунину, его позиции, высказанной в повести «Деревня» и в публицистике. Я специально занимался этой темой и могу отослать к своей старой статье 1997 года.

Л.Е. «Пусть мне “не поют” о народе» (образ народа в прозе И. Бунина и В. Шаламова) [3]. Спасибо. Углубимся в эту проблему или поясним отношение к Александру Яшину?

В.Е. Сохранились два отзыва Шаламова о Яшине. Они весьма противоречивы. В одном случае, в письме И.П. Сиротинской 12 июля 1968 года (в день смерти Яшина), Шаламов, говоря о своем земляке в целом уважительно, резко критикует литературное качество его прозы и поэзии. В другом, более позднем случае, после выхода альманаха «День поэзии-1968» с посмертной публикацией Яшина, Шаламов делает запись в записной книжке — во многом меняет свою оценку.

Л.Е. Давайте по порядку?

В.Е. Да, начнем с письма. Вот что писал Шаламов Сиротинской:

«...Умер Яшин. Он числился по ведомству генерала Епанчина-Твардовского в министерстве социального призрения, но вошел в историю литературы послесталинского общества — знаменитым рассказом “Рычаги”, опубликованным “Литературной Москвой” — и представлявшем знамя дудинцевской школы. “Рычагов” Яшину никогда черносотенцы не простили, а для самого Яшина этот рассказ послужил рычагом, который сдвинул его в прогрессисты и дал ему возможность дожить, чувствуя себя порядочным человеком, хотя стихов о Сталине Яшиным написано немало. “Рычаги” же — лубок самой чистой пробы, даже более чем лубок. Таланта прозаика у Яшина было немного.

“Вологодские свадьбы”[2] тоже подверглись погрому по причинам вовсе не литературным. Стихи же яшинские (вроде “Спешите делать добрые дела”) и вовсе убоги. Хотя Яшин человек не бездарный. Его выучили, к сожалению, на некрасовской поэтике, и /54/эту-то поэтику он и не умел да, наверное, и не хотел преодолеть.

Зачем я так долго о Яшине? А вот зачем. Человек он был неплохой и притом мой земляк, вологжанин. Правда, он не из города, а из глубинки вологодской. Эта-то глубинка плюс некрасовская поэтика и свела на нет поэтические данные. Я же, если и вологжанин, то в той части, степени и форме, в какой Вологда связана с Западом, с большим миром, со столичной борьбой. Ибо есть Вологда Севера и есть Вологда высококультурной русской интеллигенции, эти культурные слои переплетаются с освободительной борьбой до русской революции очень тесно. Но ни Лопатин, ни Бердяев, ни Ремизов, ни Савинков не являются представителями Вологды иконнопровинциальной, северных косторезов и кружевниц-мастериц. Это — душа Вологды, ее традиции в течение многих столетий... Как ни наивна эта вологодская гордость — исток ее в душе города.

Вот это и есть то самое главное о Вологде, что я так хотел сказать, радуясь, что ты там побывала...» [6, с. 465].

Л.Е. Здесь надо сразу много комментировать, мне представляется, начиная с «генерала Епанчина-Твардовского в министерстве социального призрения».

В.Е. Эта саркастическая характеристика относится не к Твардовскому-поэту, которого Шаламов ставил высоко, а к Твардовскому — редактору «Нового мира». Его Шаламов уничижительно (и безосновательно) сравнивает с генералом Епанчиным из «Идиота» Достоевского — «человеком с большими деньгами и большими связями». Кроме прочего, здесь сказалась личная обида на журнал и редактора: он не напечатал не только ни одного рассказа Шаламова, но и ни одного стихотворения. При этом Шаламов, работая в «Новом мире» внутренним рецензентом и будучи вхож в редакцию журнала, ни разу не удостоился личной встречи с Твардовским. Нельзя не отметить, что в отчуждении Шаламова от «Нового мира» сыграл неблаговидную роль А. Солженицын. Подробнее об этом рассказано в другой моей старой работе «Нелюбовный треугольник: Шаламов — Твардовский — Солженицын» [2].

Л.Е. Спасибо. А почему Шаламов так охарактеризовал «Рычаги»?

В.Е. О Яшине — объясню, почему «Рычаги» — лубок. В сущности, это публицистический очерк, как и «Вологодская свадьба». А «Спешите делать добрые дела» — не поэзия, а чистая дидактика, тем более неприемлемая для Шаламова как культурного человека: он, конечно, знал крылатые слова «Спешите делать добро», которые были выбиты на памятнике московскому тюремному врачу-альтруисту Ф. Г аазу (которого высоко ценил Достоевский — и сам Шаламов). А Яшин, как видно, этого даже не знал — это показывает его уровень культуры, начитанности (хотя Яшин, давно живший в Москве, был весьма начитанным человеком). С точки зрения Шаламова, это выглядело как банальность, тавтология, недаром он написал об «убогости» этого стихотворения.

Л.Е. Мы в школе учили много наизусть (любимые стихи Ольги Фокиной, Николая Рубцова, Сергея Орлова, Александра Яшина), и «Спешите делать добрые дела» — дорогая для меня память.

В.Е. Да, для детства это полезно. Но ведь мы же растем. Напомню, что в «Дне поэзии-68» было напечатано предсмертное письмо А. Яшина «Вместо ответа на анкету о народности поэзии, о национальных и классических традициях ее», которое начиналось словами: «Дорогие друзья! Завтра мне предстоит операция. Насколько я понимаю — трудная.» [8]. Письмо было написано 24 апреля 1968 года, а 12 июля Яшин скончался. Очевидно, переживание драматизма судьбы поэта-земляка сказалось в оценке Шаламова, хотя критика эстетики Яшина осталась:

«Я с громадным уважением отношусь к Яшину и его поэтической работе, общественной деятельности.

Но ведь его [нрзб] письмо (напечатанное в том же “Дне поэзии”) это ведь и есть ответ.

Ведь такая программа не то что убила поэзию, почувствовалось, где поэтом совершен [нрзб]. Не талант требуется, только прогрессивные взгляды и нравственное достоинство — и все» [5, с. 359].

Как заметила И.П. Сиротинская в комментарии к этой записи, Шаламов был неудовлетворен и даже разочарован этим письмом из-за такой фразы Яшина: «...Любой трудолюбивый человек в литературе даже с небольшими сравнительно способностями может достичь очень многого» (Там же, с. 380). В самом деле, мысль очень спорная, сомнительная, поощряющая всевозможную «трудолюбивую» графоманию и подменяющая талант «прогрессивностью» или «гражданственностью». Конечно, Шаламов не мог этого принять, в чем он безусловно прав.

Л.Е. А о некрасовской поэтике? Что Яшина «выучили, к сожалению, на некрасовской поэтике, и эту-то поэтику он и не умел да, наверное, и не хотел преодолеть»?

В.Е. Не надо думать, что Шаламов так уж не любил Некрасова и его традицию в поэзии (перешедшую и в «деревенскую прозу»). Он даже рекомендовал Некрасова, а также А.К. Толстого всем, кто начинает приобщаться к миру поэзии. Это первая ступень ее познания, за которой должны следовать другие ступени. Но Шаламов был против, как он выражался, «генерализации» некрасовской традиции в современной литературе, т.е. против того, чтобы Некрасова ставили «выше Пушкина» (как было прокричано — это шаламовское слово — прогрессивными студентами на похоронах Некрасова в 1877 г.). Шаламов — вслед за Достоевским, «Дневник писателя» которого он хорошо знал, — считал тезис о том, что «Некрасов выше Пушкина» глубокой ошибкой русской интеллигенции. При этом пафос самого Достоевского — о «преклонении перед правдой народной», о «народе- богоносце» — был Шаламову глубоко чужд: «Пророчества на этот счет не оправдались, сняты временем двух революций. В наши дни Достоевский не повторил бы фразу о народе-богоносце» (Там же, с. 159).

Как известно, в 1960-е годы многие поэты и писатели-деревенщики снова стали апеллировать к «правде народной» — в известной степени, под влиянием «нового прочтения» Достоевского, начавшего широко издаваться. Для Шаламова это было, мягко сказать, анахронизмом, заходом на старый (порочный, по его мнению) круг, когда искусство снова превращалось в социально-моралистическую проповедь, следуя некрасовским, а не пушкинским традициям. Своеобразным откликом на эти тенденции, отчетливее всего проявившиеся в деревенской прозе, можно считать его /55/ слова со ссылкой на К. Гамсуна, прочтенного еще в молодости (за «Соки земли» норвежский писатель в 1920 году был удостоен Нобелевской премии):

«Гамсун в “Соках земли” оставил нам гениальную попытку показать психологию простого крестьянина, живущего далеко от культуры, — его интересы, его поступки и мотивы их. Других подобных книг в мировой литературе я не знаю. Во всем остальном писатели с удручающей настойчивостью начиняют своих героев психологией, далекой от действительности, гораздо более усложненной. В человеке гораздо больше животного, чем кажется нам. Он много примитивнее, чем нам кажется. И даже в тех случаях, когда он образован, он использует это оружие для защиты своих примитивных чувств...» [4, с. 441].

Это — еще раз — об ориентации Шаламова на лучшие образцы мировой литературы, вообще — о масштабности мышления, об убежденности в том, что основной предмет литературы — человек.

Л.Е. Да, я понимаю. И — помню Вашу радость, когда Вы обнаружили неизвестное стихотворение Шаламова о Николае Рубцове. В газете «Литературная Россия» (20 сентября 2013) ликование, мне кажется, прорывается:

«Работая недавно в фонде В. Шаламова в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ), я — к большой собственной радости и, думаю, к радости всех любителей поэзии, особенно вологжан — обнаружил стихотворение, посвященное Н. Рубцову. Оно находится среди черновых рукописей стихов Шаламова, датируемых 1976–1977 годами (для точности — РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 3. Ед. хр. 94. Л. 17). Возможно, это стихотворение предполагалось к публикации в последнем прижизненном поэтическом сборнике Шаламова “Точка кипения”, который вышел в 1977 году в издательстве “Советский писатель”. По каким-то причинам публикация не состоялась, затем стихотворение затерялось среди многочисленных черновиков, и только сейчас, почти тридцать пять лет спустя после создания, приходит к читателю» [1].

По прочтении и статьи в газете, и комментария к стихотворению в «Новой библиотеке поэта» [7, т. 2, с. 544], у меня остаются еще вопросы. Как Вы думаете, что значит «Мне часто бывало не по себе»? Разность темперамента и опыта жизни?

В.Е. Полагаю, это выражение восхищения стихами. «Не по себе» — потому что неожиданно, непривычно, ошеломляюще — все в позитивном, а отнюдь не в негативном ключе. «Не по себе» бывает, когда что-то действительно трогает душу, а «часто» — это высшая похвала. Контрастом здесь является «робкая улыбка» Рубцова — это метафора его «тихой» поэзии.

Л.Е. Да, я помню Вашу статью:

«Конечно, есть соблазн прочесть эти строки биографически — как впечатление Шаламова от известных фотографий Рубцова или как свидетельство того, что он встречался с Рубцовым где-то в редакциях московских журналов и видел его действительно робкую улыбку нестоличного жителя. Но этот соблазн лучше отвергнуть — во-первых, стихи нельзя понимать буквально, во- вторых, никаких данных о их личных и тем более “частых” встречах нет, а главное — метафора поэзии Рубцова как “робкой улыбки” очень уж хороша» [1].

И все же пусть не встреча — просто пересечение не исключено, не так ли?

В.Е. Возможно, что где-то пересекались, хотя я в это не верю — оно бы где-то отразилось в дневниках.

Л.Е. «Тотемский рай» автобиографичен для Шаламова?

В.Е. «Поразительный тотемский рай» — это, конечно же, та основная часть рубцовской лирики, восхитившая Шаламова, которая так или иначе связана с тотемской «деревней Николой». Здесь можно подумать об автобиографическом моменте. За «тотемским раем» может стоять и его детское воспоминание о поездке в Тотьму на пароходе вместе с отцом (примерно летом 1917 года, когда он закончил второй класс гимназии). В Тотемском уезде он видел всю нетронутую цивилизацией ширь и красоту его полей и лесов, всю первозданную красоту «белых церквей», о которой так скорбел Рубцов.

Л.Е. «Горнило столиц» Вы комментировали — я процитирую:

«Очевидно, что Шаламов рассматривает судьбу Рубцова как продолжение судьбы многих талантливых русских поэтов — выходцев если не из крестьян, то из провинции, для кого жизнь в столице стала тяжким, сладким и в итоге роковым испытанием. Самое яркое воплощение такого рода судьбы для Шаламова — конечно, С. Есенин, которого (как и Н. Клюева и П. Васильева) он ценил необычайно высоко. Нелишне напомнить, что Шаламов в декабре 1925 года присутствовал на похоронах Есенина в Москве, прекрасно знал еще по 1920-м годам его стихи, в том числе “Москву кабацкую”, знал и секреты особой популярности Есенина в уголовном мире. Не понаслышке (а благодаря личным встречам с тем же П. Васильевым в 1930-е годы) он имел возможность наблюдать, каким душевным надрывом, заглушаемым, как правило, алкоголем, сопровождается жизнь “поэтов от земли” в столице. Что касается Рубцова, то о его бесшабашном образе жизни в Москве со времен учебы в Литинституте ходили легенды, и они вполне могли быть известны Шаламову, который не открывал тут для себя ничего нового: к несчастью, “горнило столиц” подкосило еще один большой русский талант. Он глубоко понимает причины этой неизбывной трагедии, ее беспредельность (“и нету предела — глубин и границ”), и в то же время, со свойственной ему — в прямом и переносном смысле — трезвостью и жизненной умудренностью заявляет, что поиски “предела” для поэта в этой ситуации призрачны и безнадежны (“и нету химерней химеры”)» [1].

В.Е. Есть фраза из записной книжки Варлама Тихоновича 1971 года: «Умер поэт Рубцов от водки», и я /56/ писал о ней в связи с Л. Дербиной:

«Возможно, Шаламов, живя в Москве достаточно изолированно от литературных кругов (по причине своей глухоты он общался с людьми вообще мало), поначалу не знал обстоятельств смерти Рубцова. В его дневнике есть лишь одна лаконичная и кажущаяся грубоватой запись на этот счет, сделанная 27 января 1971 г., неделю спустя после вологодской трагедии: “Умер поэт Николай Рубцов от водки”... Кто ему передал такую версию или он сам ее для себя сформулировал, суммировав сообщенные ему факты? К сожалению, здесь можно только гадать. Но с учетом того, что Шаламов страшно не любил сплетен и тем более — грязных, связанных с женщинами, можно предполагать, что он сам, отсекая все лишнее, интуитивно и опираясь на опыт, вывел общий знаменатель этой истории — именно смерть “от водки” как первопричина трагедии многих русских поэтов. И в этом отношении он был очень близок к истине: как показывают все непредвзятые исследования жизни и смерти Рубцова, поэт в последние свои годы неотвратимо шел к гибели, и случай с Л. Дербиной лишь ускорил его конец, придав ему столь некрасивую, мрачноскандальную окраску. Я тоже занимался проблемой и могу это со всей ответственностью утверждать.

Между прочим, так же прямодушно, не лукавя, называя вещи своими именами, глядя в суть, в корень зла, выражают свое мнение в подобных трагических случаях и хранительницы нашей нравственности — деревенские старушки (а также и старики, каким был Шаламов). И если в дальнейшем кто-либо мог рассказать Шаламову о роли Л. Дербиной, он не мог изменить своего взгляда и остался при нем. Но в стихи, в искусство, такой бытовой взгляд никогда не переносится. Стихотворение, написанное пять лет спустя, естественно, было освобождено от любых грубых “не поэтических” слов, от всяческого житейского “сора”. Целомудренно храня добрую память о Рубцове, Шаламов сказал лишь о вечных русских “испытаниях без меры”.

Разве не является такой взгляд, преображенный поэзией, единственно правильным и для жизни? И кто может сомневаться, что стихотворение Шаламова является достойнейшим памятником Рубцову?» (Там же).

Л.Е. А обстоятельства написания стихотворение известны?

В.Е. Шаламов написал это стихотворение в позднем возрасте, незадолго до помещения в дом инвалидов и престарелых — поэтому оно не «гладкое», с перетекающими друг в друга строфами — наоборот, строфы существуют как бы отдельно, но каждая с четкой мыслью.

Л.Е. Спасибо. Слышал ли Шаламов об Ольге Фокиной?

В.Е. Есть только одно упоминание имени О. Фокиной в записной книжке Шаламова. Оно относится к далекому 1959 году. По вине известного поэта- песенника В. Бокова возникло недоразумение. Вот что записал Шаламов:

«Боков (“ЛГ”, 12 дек.) говорит, что поэтесса Фокина из Архангельска, проучившись три года в Литературном институте на поэтическом отделении, не узнала, что такое размер и ритм стихотворения.

Литературный институт им. Горького — высшее учебное заведение типа института физкультуры, что на Гороховой. Там ведь тоже “высшее”» [5, с. 271].

Эта запись никогда не комментировалась, и хорошо, что у нас появилась возможность все прояснить. Для этого пришлось не только порыться в архиве, чтобы найти статью В. Бокова, но и поговорить с самой Ольгой Александровной, ныне здравствующей.

Статья В. Бокова «Не могу согласиться!» была полемичной, и автор, споря с другим известным по- этом-песенником Л. Ошаниным, преподававшим в Литинституте, кое в чем перегибал палку. А в отношении О. Фокиной он допустил большую бестактность, переиначив ее слова. Как пояснила Ольга Александровна (в беседе со мной 16 мая сего года), накануне этой публикации она была в гостях у В. Бокова вместе с А. Вознесенским, к которому тоже благоволил Боков. Ничего о том, что она не знает стихотворных размеров и ритмов, О. Фокина В. Бокову не говорила — она, конечно, их знала, поскольку училась уже на третьем курсе. И когда прочла через несколько дней в «Литературной газете» то, что написал Боков о ней, была просто ошеломлена и крайне обижена на автора: ведь он «прославил» ее, а заодно и Литинститут, на всю страну! (Должен заметить, что О. Фокина в разговоре со мной заметила, что В. Боков из-за своей склонности к краснобайству позднее чем-то стал напоминать ей... В. Жириновского.)

Шаламов же, как можно понять, принял слова Бокова за чистую монету и добавил к ним свое мнение — крайне скептическое — о Литературном институте. Такого же мнения был об этом институте, между прочим, Б. Пастернак. Конечно, их мнения нельзя абсолютизировать: мы знаем, что поэтом или писателем это высшее учебное заведение еще не делает, но пониманию литературы и общегуманитарному образованию очень даже способствует. Сам Шаламов был глубоким знатоком в области стиховедения.

К сожалению, мы не знаем, следил ли в дальнейшем Шаламов за творчеством О. Фокиной — возможно, он знал лишь несколько ее стихотворений, опубликованных в альманахе «Поэзия Севера» (1966). Но фольклорные, подлинно народные мотивы в поэзии он всегда ценил и прямо заявлял: «Без фольклора не может существовать поэт. Разумеется, дело не в светлой легенде об Арине Родионовне, и няни, и просвирни — все это чушь, чепуха. Но роль фольклора в системе образов поэта обязательна» [6, с. 379].

Л.Е. Да. Спасибо. Не было ли каких-либо пересечений с Виктором Петровичем Астафьевым?

В.Е. Личных не было, были только косвенные и поздние. В.П. Астафьев писал И.П. Сиротинской 11 апреля 1987 года:

«Уважаемая Ирина Павловна! Получил Ваше письмо. Спасибо. Очень желаю, чтоб наследие Шаламова, как и наследие Португалова, было хоть как-то обнародовано.

При организации журнала “Наш современник”, точнее восстановлении его, почти погибшего по вине пьяниц и разгильдяев, мы, новые члены редколлегии, много читали залежавшихся в редакции рукописей, среди них и была прозаическая рукопись Шаламова “Карфаген должен быть разрушен” — это о лагерях, точнее, об искусстве, литературе, “развлечениях” и /57/ фольклоре лагерей, ну, конечно, и о быте. Рукопись очень нужная, сильная, без обозначения жанра, как записки или воспоминания. Этой темы коснулся потом А. Солженицын в “Архипелаге”, а мы, сколь ни бились за рукопись Шаламова, так ее пробить и не смогли.

Я не знаю, вернули рукопись автору или нет. Может быть, она хранится в архиве редакции?

Сергей Вас. Викулов читал ее и, возможно, еще помнит что-то, хотя за эти годы через него проходили горы рукописей, но все же позвоните ему или Фролову, в издательство “Современник”, он был тогда первым зам. главного редактора журнала.

Желаю Вам всего доброго!

Главное — здоровья.

Кланяюсь — Виктор Петрович Астафьев.
Красноярск, Академгородок, 14–55».

Л.Е. Это было напечатано?

В.Е. Будет в книге об Ирине Павловне Сиротинской, которую я готовлю. Ваш журнал, по-видимому, выйдет раньше.

Л.Е. Спасибо. А можно дать справку о Португалове?

В.Е. Валентин Валентинович Португалов (1913–1969) — поэт, был репрессирован, являлся близким другом Варлама Тихоновича на Колыме. Некоторое время Шаламов общался с ним и по его возвращении его в Москву, однако в середине 1960-х годов их отношения были прерваны. Ср. стихотворение Шаламова «Был поэт-подвижник...» и комментарий к нему во 2 томе издания стихов в серии «Новая Библиотека поэта». Во второй половине 1960-х В.В. Португалов преподавал на высших литературных курсах при Литинституте им. Горького, где учился В.П. Астафьев.

Л.Е. Да, я посмотрела Ваш комментарий к этому стихотворению [7, т. 2, с. 498–499] и упоминание об одном из последних стихотворений Варлама Тихоновича — уже из Дома инвалидов, в записи Александра Морозова:

А что происходило с «Нашим современником»?

В.Е. Реорганизация журнала «Наш современник» произошла в 1969 году. Прежнего редактора Б.М. Зубавина сменил С.В. Викулов. Зная Викулова как своего земляка-вологжанина, Шаламов, как видно, пытался напечатать в «Нашем современнике» «Очерки преступного мира». Кроме того, из записных книжек известно, что он отправлял в журнал стихи (на имя С.Ю. Куняева). Но ни одной публикации не состоялось. Как можно полагать, это было связано с направлением «Нашего современника» и с тогдашней журнальной борьбой.

Л.Е. Понимаю. А Сергея Орлова Шаламов читал?

В.Е. Это на тему начитанности (культуры) Варлама Тихоновича и его «въедливости». Шаламов вклеил в записную книжку 1959 года вырезку из «Литературной газеты» с таким текстом:

«Припомним его книгу “Третья скорость”, вышедшую тринадцать лет назад. Отдельные стихи из нее стали хрестоматийными:

Его зарыли в шар земной,
А он был лишь солдат.
Всего, друзья, солдат простой,

Без званий и наград.
Ему, как мавзолей, земля —
На миллион веков... »

Под вырезкой — комментарий Шаламова:

«Это — хрестоматийный плагиат:

“Ей в колыбели гробовой
Навеки суждено
С горами, морем и травой
Вращаться заодно”

(Вордсворт — Маршак)»

(Записные книжки 1959 г. — РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 2. Д. 111. Л. 9 об. — 10).

Я кое-что пытался уточнить. Это из «Люси» Вордсворта, переведено Маршаком в 1941 году, напечатано в 1944.

Л.Е. Мне это не кажется плагиатом.

Давайте воспроизведем пятое стихотворение из цикла «Люси» в переводе С.Я. Маршака:

Оригинал Вордсворта звучит так:

Я посмотрела сборник «Английские баллады и песни», выпущенный в Москве Гослитиздатом тиражом 25 000 экземпляров. Составитель сборника не указан. Маршак обозначен автором. Редактор — Т. Габбе. Подписано к печати 25 августа 1943 года. В сборнике представлены переводы народных баллад и детских песен, Шекспир, Бернс, Блейк, Киплинг, «Вересковый мед» Стивенсона. Из Вордсворта — «Кукушка», «Агасфер» и «Люси».

В.Е. После ранения — 17 февраля 1944 года в бою за освобождение Новгорода товарищам по оружию чудом удалось вытащить Сергея Орлова, командира танкового взвода, из горящей машины — в госпитале он мог увидеть-услышать «Люси».

В 1946 году вышла книга стихов Сергея Орлова «Третья скорость», где было помещено выдающееся стихотворение «Его зарыли в шар земной», благодаря /58/ чему эта книга привлекла внимание к имени поэта.

Я тоже думаю, что Шаламов перегнул с «плагиатом». Это скорее память метра (мужских рифм — сплошные мужские рифмы), которая часто проявляется подсознательно. Шаламов писал об этом в статье «Во власти чужой интонации» и, говоря, например, о странном сходстве отдельных строф Б. Пастернака и П. Орешина, отмечал: «У меня нет объяснений этому феномену!»

По крайней мере у нас нет намерения бросить тень на поэта-фронтовика, горевшего в танке... И тот факт, что Шаламовский дом находится на улице Сергея Орлова, 15, — говорит лишь о парадоксах культурно-исторической асинхронности в нашем местном ландшафте.

Л.Е. Тема культурно-исторической асинхронности вообще актуальна.

В.Е. Да, с этим связано немало проблем, а также недоразумений и предубеждений против Шаламова, бытующих в Вологде до сих пор. Хочу затронуть еще одну весьма острую тему. Она связана с В.И. Беловым и его отношением к Шаламову.

В свое время, в начале 1990-х годов, мне в руки попала книга «Воскрешение лиственницы», изданная в 1985 году в Париже в издательстве «ИМКА-Пресс», где впервые была опубликована «Четвертая Вологда» Шаламова. Тот человек, который мне ее дал почитать (журналист-книголюб), сказал, что эту книгу привез из Парижа В.И. Белов, и она сейчас ходит по рукам среди вологодских писателей (журналист получил ее на время от писателя В.Л. Ширикова, редактировавшего тогда газету «Эхо»). Я уже знал «Четвертую Вологду» по первой отечественной публикации в журнале «Наше наследие» в 1988 году, но любопытно было взглянуть на парижское издание. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что текст «Четвертой Вологды» буквально испещрен негодующими пометками на полях. Они касались главным образом известных критических отзывов Шаламова о крестьянстве: «Революция вошла в село решительной походкой, удовлетворяя прежде всего деревенскую страсть к стяжательству»; «не пойте мне о народе.»; «где ты черпал эту силу, русский мужичок» (цитата из стихотворения И. Никитина). Такого рода места, включая отрицательные отзывы Шаламова об антисемитизме, были сопровождены на полях фразами с тремя восклицательными знаками: «русофоб!!!», «как ненавидит Россию!!!», «Чаадаев!!!» и прочими. Как мне объяснил временный владелец книги, эти пометы делал сам В.И. Белов.

К сожалению, у меня не было возможности сфотографировать эти страницы (ксероксы тогда только появлялись), книгу надо было быстро возвратить, но пометы врезались в память. Как я понимаю, эти негодующие оценки текста Шаламова отражали тогдашние, времен «перестройки», умонастроения В.И. Белова, и это было неудивительно, т.к. автор «Привычного дела» и «Канунов» всегда защищал русское крестьянство, а со временем стал агрессивным антизападником и сторонником теории «жидомасонского заговора» против России. Полагаю, парижское издание с его пометами нужно найти: это важный исторический документ, зафиксировавший первую и крайне пристрастную реакцию на «Четвертую Вологду» и на Шаламова в целом в его родном городе в эпоху бурных перемен общественного сознания.

К счастью, подобное отношение к Шаламову было характерно тогда не для всех вологодских писателей. Я уже говорил, что на открытие мемориальной доски на Шаламовском доме в 1990 г. приходил и читал стихи поэт А.А. Романов. На шаламовских мероприятиях бывал критик В.А. Оботуров. Постоянным участником их был поэт М.Н. Сопин. Для всех них личность и творчество автора «Колымских рассказов» представляли неподдельный интерес и долг памяти. А то, что до сих пор на шаламовских вечерах не увидишь ни одного лица из вологодской организации Союза писателей России связано, вероятно, с застарелыми предубеждениями, посеянными В.И. Беловым. Хотя, впрочем, это может быть и следствием глубоких противоречий между местной («слишком местной», перефразируя Ницше) консервативной литературной традицией и тем «мировым простором», который открывает творчество Шаламова.

Отраден тот факт, что другая, «альтернативная» писательская организация в лице отделения Союза российских писателей («дом дяди Гиляя») гораздо заинтересованнее относится ко всему, что связано с нашим великим земляком.

Еще более отрадно, что к исследованию творчества Шаламова все активнее подключается студенческая молодежь ВоГУ и других вузов, что показала молодежная научная конференция, прошедшая в июне этого года. Таким — и только таким — образом, т.е. путем просвещения, на мой взгляд, и можно преодолеть упомянутую нами культурно-историческую асинхронность, чтобы у будущих поколений вологодских читателей было меньше проблем с ориентацией в иерархии литературных ценностей — подлинных и мнимых, вечных и преходящих. /59/

Литература

1. Есипов, В. В. Неизвестное стихотворение Варлама Шаламова о Николае Рубцове / В. В. Есипов // Литературная Россия. — 2013. — № 38 (20 сентября). — URL: https://shalamov.ru/critique/226/ (дата обращения: 21.10.2021). — Текст: электронный.

2. Есипов, В. В. Нелюбовный треугольник: Шаламов — Твардовский — Солженицын / В. В. Есипов. — URL: https://shalamov.ru/research/101/ (дата обращения: 21.10.2021). — Текст: электронный.

3. Есипов, В. В. «Пусть мне “не поют” о народе...» (образ народа в прозе И. Бунина и В. Шаламова) / В. В. Есипов. — URL: https://shalamov.ru/research/19/ (дата обращения: 21.10.2021). — Текст: электронный.

4. Шаламов, В. Т. Собрание сочинений: в 6 томах + 7 том, дополнительный / В. Т. Шаламов. — Москва: Терра: Книжный Клуб Книговек, 2013. — Т. 4. — 637 с.

5. Шаламов, В. Т. Собрание сочинений: в 6 томах + 7 том, дополнительный / В. Т. Шаламов. — Москва: Терра: Книжный Клуб Книговек, 2013. — Т. 5. — 382 с.

6. Шаламов, В. Т. Собрание сочинений: в 6 томах + 7 том, дополнительный / В. Т. Шаламов. — Москва: Тер- ра: Книжный Клуб Книговек, 2013. — Т. 6. — 603 с.

7. Шаламов, В. Т. Стихотворения и поэмы: в 2 томах / В. Т. Шаламов ; вступительная статья, составление, подготовка текста и примечания В. В. Есипова. — Санкт- Петербург: Издательство Пушкинского Дома, Вита Нова, 2020 (Новая Библиотека поэта).

8. Яшин, А. Собрание сочинений: в 3 томах / А. Яшин. — Москва: Художественная литература, 1986. — Т. 3. — С. 104.

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.