Анна Де Понти

Шаламов и Данте: о двух реминисценциях в «Колымских тетрадях»

В настоящем докладе мы хотели бы рассмотреть тему присутствия Данте в творчестве Варлама Шаламова, анализируя наличие прямых и непрямых отсылок к «Божественной комедии». В частности, данное выступление предполагает сосредоточиться на дантовских образах, присутствующих в двух стихотворениях «Колымских тетрадей»: «Я разорву кустов кольцо…» (1951) и «Здесь выбирают мертвецов…» (ок. 1953).

Но вначале, очевидно, следует высказать несколько общих соображений об особенностях Шаламова-художника, опираясь на исследовательскую литературу по этой теме.

На характер и функции интертекстуальных связей в шаламовской поэтике, как в рассказах, так и в стихах, давно обращено внимание литературоведов, отметивших плотность аллюзий как свойство «новой прозы» Шаламова, способное создать культурное пространство существования текста и углублять его семантику и набор интерпретаций читателя [1]. Как отмечает Елена Михайлик,

«самоназвание “новая проза” подразумевает многоуровневые сложные отношения с прозой “старой”, взаимосвязь обеспечивается самим фактом отказа, отторжения, отмены. Весь объем предыдущей литературной традиции фактически начинает играть роль Другого» [2, с. 59].

Насыщенность прозы такова, что акт чтения усложняется:

«Чтение Шаламова требует большого душевного и умственного /38/ напряжения и это напряжение становится как бы характеристикой текста. […] Шаламов экономит на пространстве текста за счет предельной концентрированности значения» [3].

Интертекстуальные связи, устанавливаемые при помощи цитат, намеков, отсылок, скрытых аллюзий или реминисценций, воздействуют на произведение, углубляя и обогащая его. В своей статье «…В метельный, леденящий век» Наум Лейдерман подчеркнул, что в «Колымских рассказах» Шаламов «сталкивает Колыму и культуру: Колымой он проверяет культуру, но и Колыму он проверяет культурой», поскольку «у Шаламова Колыма — это бесспорная и окончательная мера всего и вся. Даже когда он не пишет о Колыме, он всё равно пишет Колымой» [4]. Это наблюдение можно применить и к стихам «Колымских тетрадей», насыщенным более или менее явными интертекстуальными отсылками — помимо Библии и исторических персонажей прошлого — к классикам литературы и самым дорогим Шаламову авторам настолько, что шесть циклов являются «комментарием ко всей мировой поэзии» [5, c. 14].

В богатом интертексте шаламовского творчества среди классиков мировой литературной традиции явственно звучит и голос Данте. Об этом свидетельствует уже целый ряд имеющихся филологических исследований, трактующих присутствие отсылок к дантовскому «Аду» у Шаламова как метафору для выражения ужаса колымского лагеря и как литературную модель для описания человеческого страдания и абсолютного зла, «предельного отсутствия бытия», которым является Колыма [6][1]. 6.

Следует иметь в виду, что частотность упоминания слова «ад» у Шаламова, особенно в стихах, достаточно велика, и далеко не всегда его можно ассоциировать с Данте (например, при употреблении /39/ оппозиций «ад» и «рай»). Реминисцентный характер тех или иных словоупотреблений у Шаламова можно определить, исходя из контекста и из дополнительных признаков, которые прямо или косвенно указывают на отсылку к Данте (например, реки ада или круги ада).

Образ ада является у Шаламова центральным, вписанным в цепочку ассоциаций, включающих, как заметила Любовь Юргенсон, классический гомеровский и вергилиевский загробные миры [7, с. 211]. Его архетипическое христианское значение было хорошо знакомо писателю с детства по изображению на фресках Страшного суда на стенах вологодского Софийского собора. Тем не менее, есть основания утверждать, что именно литературный ад «Божественной комедии» служил ему импульсом при создании соответствующей системы образов в стихах и прозе колымского цикла.

По наблюдению Валерия Подороги, «Данте и его “Божественная комедия” присутствуют у Варлама Шаламова повсюду: в стихах и “Колымских рассказах”, заметках, воспоминаниях, письмах, комментариях» и «отсылка к Данте часто оказывается проверкой поэтической формы», потому что «в мировой литературе нет более влиятельного литературного образца, описывающего человеческое страдание и муки с такой реалистической силой, как “Божественная комедия”»[8]. Детальное исследование присутствия Данте в текстах Шаламова позволяет говорить о его глубокой привязанности к «Божественной комедии», о его постоянном диалоге с дантовской художественной моделью.

Первое важное указание исходит от самого Шаламова, который в автобиографической повести «Четвертая Вологда» упоминает дантовскую поэму как одно из чтений своих ученических лет:

«В самые последние школьные годы — зимы 1921–1922 и 1922–1923 — я несколько разошелся со своей постоянной школьной компанией. […] Читал или перечитывал все подряд — от “Божественной комедии” до капитана Марриэта — и давал всему свои оценки. Мы вдвоем переворотили все библиотеки Вологды» [9, 4, с. 141].

Мы не можем сказать точно, в каком переводе Шаламов впервые прочитал дантовскую поэму, и все же можно предположить, что это был перевод Д. Мина, выполненный в 1855–1885 гг. и впервые опубликованный /40/ целиком в 1902–1904 гг., с присуждением полной Пушкинской премии в 1907 г. С другой стороны, весьма вероятно, что при перечитывании «Божественной Комедии» в начале 1950-х гг. (на что указывают приводимые нами ниже отсылки) Шаламов пользовался переводом М. Лозинского, созданным в 1940-е гг. и полностью опубликованным в 1950 г.

Упоминания Данте у Шаламова встречаются уже в его публицистике 1930-х годов, где он показывает свое углубленное знакомство с европейской литературой. Так, в очерке 1934 года «Наука и художественная литература» он пишет:

«Кооперация художественного слова и науки взаимно друг друга обогащают, не говоря уже об огромном культурно-познавательном значении произведений, родившихся от этого единения. Попытки к созданию этого союза делались во все времена. […] Поэты первого классового общества (рабовладельческого) Гесиод, Эмпедокл, Овидий, Вергилий и поэты феодальной формации средневековья — Данте, Жан де Мэнг — в художественном творчестве трактовали научные вопросы своей эпохи» [10].

После Колымы и связанного с нею многолетнего отрыва от культуры Шаламов вновь обращается к Данте, рассматривая его творчество в более широком контексте средневековой поэзии. Об этом говорят короткие ремарки в записных книжках 1950-х годов: «Не надо также забывать, что провансальская лирика — трубадуры были учителями Данте. Из ее форм родились Петрарка, Ронсар, Шекспир» [9, 5, c. 260]; «гиганты Средневековья — Данте, Руставели, Микеланджело» [9, 5, c. 271]. Творчество Данте для Шаламова прежде всего — живое, активно участвующее в современности. Об этом он пишет в 1956 г. О. Ивинской, размышляя о «нужности» и «подлинности» поэзии Б. Пастернака: «…Это мир реальностей, знакомых деталей, достающихся нам без перевода, без аналогий (как в Данте, в Сервантесе — где мы должны как-то подставить свое сегодняшнее значение в их формулы)» [9, 6, с. 214].

Данте постоянно встречается среди классиков, наряду с Шекспиром и Гете, также в эссеистике, в частности, в размышлениях о характере и функции поэзии. В эссе «О стихах» (1959–1961гг.) Шаламов указывает на дантовскую поэму как высочайшее воплощение /41/ природы стихотворной речи: «Сама природа стихотворной речи давала возможность появиться ”Божественной комедии” и “Фаусту”»[9, 5, c. 47]. В эссе 1960-х гг. «Поход эпигонов» утверждается мысль о вечной актуальности произведений Шекспира и Данте:

«Поэзия, как и любое другое искусство, работает над улучшением человеческой породы. Нравственное же лицо человека меняется очень медленно. Этим и объясняется в первую очередь взволнованное восприятие Шекспира, Данте в наше время» [9, 5, c. 72].

В 1960-е годы имя великого флорентийца всплывает по случаю публикации «Разговора о Данте» О. Мандельштама (1967), с послесловием близкого знакомого Шаламова, известного специалиста по западной литературе Л.Е. Пинского. В данном случае имена Данте и Мандельштама сближаются: в письме к Наталье Столяровой о «Воспоминаниях» Н.Я. Мандельштам Шаламов подчеркивает:

«Ты знай, Мандельштам и Данте — очень хорошая глава. Разумеется, все сказанное, написанное не исчерпывает и тысячной доли достоинств рукописи. Я для себя, взрослый уже человек, и думаю об этом много, нашел много важного, нового, убедительного или с неожиданной силой подтверждающего наблюдения, которые до этого находились в тени и сейчас силой таланта Надежды Яковлевны и силой таланта Осипа Эмильевича озарены внезапным ярким светом» [9, 6, с. 382].

Образ адских кругов отчетливо присутствует в рассказе «Боль»: Колыма здесь изображена как «подземный» и «лагерный» ад, и повествователь утверждает, что действия происходят «в девятом кругу ада, почти что на льду Дальнего Севера» [9, 2, c. 172]. Подобным образом в «Воспоминаниях о Колыме» ягоднинская пересылка, с судом и штрафным изолятором, превосходит даже самый последний круг ада — «Кажется, прошел и десятый круг ада, оказывается, есть круги еще глубже» [9, 4, c. 618]. В письме «О прозе» (1965 г.), литературном манифесте принципов шаламовской поэтики, подчеркивается, что «‘‘Тифозный карантин’’, последний рассказ первого цикла, нельзя ставить в начало», так как, по словам автора, «он кончает описание кругов ада» и «выбрасывает людей на новые страдания» [9, 5, c. 153]. /42/

В некоторых случаях дантовские аллюзии обнаруживаются весьма трудно — например, в воспоминаниях о Борисе Пастернаке Шаламов описывает себя как «человек из ада, первый вернувшийся оттуда» [9, 4, c. 502]. Также трудно говорить об отсылке к «Божественной комедии» в известном финале рассказа «Поезд»: «Я возвращался из ада» [9, 1, c. 737].

Подтверждая единство творчества Шаламова-прозаика и поэта, которое он неоднократно подчеркивал, рассмотрим более подробно дантовские реминисценции в двух стихотворениях 1950-х годов (нами не учитываются стихи, в которых отсылки к Данте являются более явными, в частности, «Рассказ о Данте» и уже широко изученное программное стихотворение «Инструмент»).

Написанное еще на Колыме, по датировке самого автора, в 1951 году, «Я разорву кустов кольцо…» — третье и последнее стихотворение цикла «Сумка почтальона»:

Тема человека, заблудившегося в лесу, относящаяся к топосу леса как архетипическому пространству в классической литературе, напоминает первые терцины «Божественной комедии», и дантовский отзвук подтверждается образом рек ада в последней строке. /43/

В частности, дантовская модель обнаруживается в связи между «реками» и «слезами», что напоминает о четырнадцатой песне первой части, где описывается происхождение четырех адских рек: Ахерона, Стикса, Флегетона и Коцита. Вергилий рассказывает Данте миф о Критском Старце, большом аллегорическом изваянии, залитом слезами, которые текут сквозь трещины и, проникая в преисподнюю, образуют адские реки (Ад, XIV, 94–120). В той же четырнадцатой песне река Флегетон названа «fosso tristo», по переводу Михаила Лозинского, «рекой горючей» (Ад, XIV, 11) [12], где выбор прилагательного снова напоминает о слезах.

Следует заметить, что слезы являются одним из лейтмотивов колымской лирики Шаламова, что подтверждает и его комментарий к стихотворению «Слеза»:

«На эту “тему” я собирался писать много раз. Вся моя работа и поэтическая, и в прозе не доставляет мне никакого удовольствия. Всякий рассказ, чуть ли не всякое стихотворение пишется со слезами, в нервном таком подъеме. Малейшая задержка вызывает приступы слез. Вот об этом, об этой увеличительной линзе, крайне нервном напряжении, с которым связаны стихи, я и написал» [11, 2, c. 466].

Кроме того, слезы, застывшие на ресницах и щеках заключенных на Колыме, напоминают судьбу проклятых в замерзшем озере Коцит (Ад, XXXIII, 94–99) в рассказе «Уроки любви» («Грел и плакал, и слезы не застывали на ресницах, на щеках, как у каждого из нас, — в бойлере было тепло», [9, 2, с. 402]) и в стихотворении «Поэту» в цикле «Сумка почтальона»: «И я стонал в клещах мороза, / Что ногти с мясом вырвал мне, / Рукой обламывал я слезы, / И это было не во сне» [11, 1, c. 141].

Заметим попутно, что еще одна реминисценция на реки ада присутствует в позднем стихотворении «Как на выставке Матисса…» (1968), машинопись которого сохраняет предыдущий вариант первого четверостишия, где упоминается река Стикс: «Кто-то сердце крепко стиснет, / Окунет в огонь, в жару. / Ледяные воды Стикса / Преграждают путь перу» [11, 2, c. 517]. Стикс, как и ледяной Коцит в стихотворении «Инструмент», является литературной моделью для Шаламова в описании вечной мерзлоты Колымы, воплощения девятого круга дантовского «Ада». Связь явно выражена через /44/ слово «воронка», объединяющее дантовскую воронкообразную пропасть, упомянутую в «Инструменте» («Все, что Данту было надо / Для постройки тех ворот, / Что ведут к воронке ада, / Упирающейся в лед»), и пространство лагеря в стихотворении «Льют воздух, как раствор…» («Синяя тетрадь», 1952 г.), где Колыма описывается как «воронка наших гор, / оплавленная льдами» [11, 1, c. 212–213].

Второе рассматриваемое стихотворение входит в пятый цикл «Кипрей», и, согласно датировке в двухтомном академическом издании стихотворений, относится к послелагернему периоду, между 1953 и 1954 годами:

Строки «Здесь выбирают мертвецов / Из знаменитых мудрецов», относящиеся к колымским заключенным, с горькой иронией соотнесены с великими обитателями первого круга дантовского ада, Лимба. Напомним, что слово «мудрец» встречается в четвертой песне «Божественной комедии» в переводе Дмитрия Мина (впервые выполнившего стихотворный перевод «Ада» на русский язык, опубликованной целиком в 1902–1904 гг.), вместо итальянского слова «savi» («Пройдя потокъ какъ сушу съ мудрецами, / Чрезъ семь воротъ /45/ вошли мы въ градъ, гдѣ лугъ / Муравчатый открылся передъ нами», Ад, IV, 109) [13]. Но в стихотворении Шаламова оно приобретает крайне печальный смысл через рифму с «мертвец». Подобные рифмы, заметим, также присутствуют в двух других стихотворениях — «Я пил за счастье капитанов…» из «Синей тетради» и «Я в воде не тону…», открывающем цикл «Кипрей».

Если Платон и Авиценна входят в перечни философов Лимба (Ад, IV, 133–143), то Герострат, который сжег храм Дианы Эфесской, чтобы сделать свое имя бессмертным, в «Божественной комедии» не упоминается. Намек Шаламова возможно прочесть в свете особенного распространения образа Герострата в русской культуре как образца человека, прославившегося путём позорного поступка. Действительно, имя Герострата часто встречается на страницах русской литературы рядом со словами «злодей», «безумец» и «Иуда», а также в крылатом выражении «геростратова слава», обозначающем славу, равную вечному позору, или в наречной форме «геростратически», как в письме Антона Чехова: «Вообще мы стали популярны геростратически»[3].

Еще один скрытый отголосок дантовского «Ада» содержится в образе смолы из этого стихотворения. Этот образ также присутствует в рассказе «Перчатка», где выражение «адская смола» повторяется три раза и напоминает о кипящем смоляном озере в пятом рве восьмого круга, где погружены взяточники (Ад, XXI-XXII):

«Вода, символическая больничная вода была холодной, конечно. Но не ледяной, как вся вода Колымы зимой и летом. Да это и не было важно. Даже кипяток не согрел бы мое тело. А плесни на мою кожу черпак адской кипящей смолы — адский жар не согрел бы нутра. Об ожогах я не думал и не в аду, когда прижимался голым животом к горячей бойлерной трубе в золотом разрезе прииска “Партизан”. Это было зимой /46/ 1938 года — тысячу лет назад. После “Партизана” я устойчив к адской смоле. Но на “Беличьей” адской смолой и не пользовались» [9, 2, c. 296].

Слово «смола», встречающееся в переводах Дмитрия Мина и Михаила Лозинского, часто появляется в стихотворениях Шаламова, но только в значении древесной смолы[4],9 в то время, как в данном стихотворении и рассказе сочетание с прилагательным «адский» эксплицирует в образе смолы референцию к Данте.

Рассмотренные упоминания дантовских образов в текстах Шаламова показывают, что автор был глубоко знаком с дантовской поэмой, и самая значительная близость обнаруживается в этих упоминаниях с первой частью поэмы — «Адом». Еще два текстуальных указания подтверждают факт о том, что он перечитал «Божественную комедию» уже по возвращении с Колымы, вероятно, в «кураевской» библиотеке в поселке Туркмен. Это запись в записных книжках 1955 года: «Данте не рифмовал слова “Христос” и в “Аду” даже не упоминал» [9, 5, с. 260], и исправление, позднее внесенное в стихотворение 1952 года, в котором лицемеры, закованные в свинцовые мантии (Ад, XXIII, 61–66), помещены сначала в седьмом круге, где казнятся убийцы и насильники, а затем, в окончательном виде стихотворения, в восьмом, как в дантовской поэме:

«Уж если буду мертвецом, / Я с прояснившимся лицом / Открою ада двери. / Мне горло не зальют свинцом, / Как лицемеру. / Я от судьбы не убегу. / Мне где-то там в восьмом кругу / Назначено страданье / За то, что по пояс в снегу / Дал обещанье» [11, 2, c. 381; см. примечание В.В. Есипова на с. 577 данного издания].

Проведенный анализ присутствия Данте в рассказах, воспоминаниях, эссеистике и двух стихотворениях из «Колымских тетрадей» подтверждает важность дантовской модели для Шаламова и открывает новые исследовательские перспективы. Они состоят прежде всего в более детальном изучении дантовских цитат в поэтическом корпусе Шаламова, а также в прозе «Колымских рассказов». /47/

Научный руководитель — Мауриция Калузио.

Литература

1. Апанович Францишек. О семантических функциях интертекстуальных связей в «Колымских рассказах» Варлама Шаламова / IV Международные Шаламовские чтения. Москва, 18–19 июня 1997 г.: Тезисы докладов и сообщений. М.: Республика, 1997. С. 40–52; Волкова Елена. Трагический парадокс Варлама Шаламова. М.: Республика, 1998; Петроченков Валерий. Шаламов и мировая культура / Шаламовский сборник: Вып. 3. Сост. В. В. Есипов. Вологда: Грифон, 2002. С. 92–100; Рогинский Арсений. От свидетельства к литературе / Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. Сборник статей, Сост. и ред. С. М. Соловьев. М., 2013. С. 12–14; Chandler R. The poetry of Varlam Shalamov, «Times Literary Supplement», 2014, 7.3.

2. Михайлик Елена. Незаконная комета. Варлам Шаламов: опыт медленного чтения. М.: НЛО, 2018. С. 59.

3. Михайлик Елена. Варлам Шаламов в контексте литературы и истории / Аustralian Slavonic and Eastern European Studies, 1995, 9. С. 31–64.

4. Лейдерман Наум. «...В метельный, леденящий век». О «Колымских рассказах» Варлама Шаламова / Урал, 1992, 3. С. 171–183; URL: https://shalamov.ru/research/159/

5. Чандлер Роберт. «Колымой он проверяет культуру»: Шаламов как поэт / «Закон сопротивления распаду». Особенности прозы и поэзии Варлама Шаламова и их восприятие в начале XXI века. Сборник научных трудов. Сост.: Л. Бабка, С. Соловьёв, В. Есипов, Я. Махонин. Прага-Москва, 2017. С. 13–21.

6. Михайлик Елена. Варлам Шаламов: в присутствии дьявола / Russian Literature, 2000, XLVII–II. С. 199–219.

7. Юргенсон Любовь. L’expérience concentrationnaire est-elleindicible? Monaco, Éd. du Rocher, 2003.

8. Подорога Валерий. Дерево мертвых: Варлам Шаламов и время ГУЛАГа / Новое литературное обозрение, 2013, 2. URL: https://magazines.gorky.media/nlo/2013/2/derevo-mertvyh-varlam-shalamov-i-vremya-gulaga.html

9. Шаламов В.Т. Собр. соч. в 7 томах. Сост., подгот. текста и прим. И.П. Сиротинской. М.: Терра — Книжный клуб. 2013. В ссылках на это издание вторая цифра указывает том.

10. Шаламов В.Т. Наука и художественная литература / «Фронт науки и техники», М., 1934, 12. С. 84–91. URL: https://shalamov.ru/library/31/9.html

11. Шаламов В. Т. Стихотворения и поэмы: в 2 томах / вступ. статья, составление, подготовка текста и примечания В.В. Есипова. — СПб.: Издательство Пушкинского Дома; Вита Нова, 2020. В ссылках на это издание вторая цифра указывает том.

12. Лозинский Михаил (перевод). Алигьери Д. Божественная Комедия. М.: ТЕРРА-Азбука, 1995.

13. Мин Дмитрий (перевод). Ад. Данта Алигиери, М., Изд. М. П. Погодина, 1855.

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.