Валерий Есипов

Процесс умолчания

О проблемах, которые не ограничиваются цензурой

У В. Шаламова есть лирическое стихотворение:

Я иду, отражаясь в глазах москвичей,
Без излишнего шума, без ненужных речей...

Сегодня, когда тяготы литературной судьбы писателя во многом прояснились, когда стало известно, что год создания стихотворения — 1964-й — был годом крушения его надежд на выход «Колымских рассказов» к широкому читателю, эти строки воспринимаются по-особому. Видна скрытая в них молчаливая боль, видна и готовность к «гордому терпенью», диктуемая горячей верой в великую силу искусства и силу жизни:

Вдоль асфальта мои повторяет слова
Победившая камень живая трава...

Его рассказы во многом сродни его стихам — в них заложено мощное лирическое, исповедальное начало. Внимательный читатель не может не заметить, что первая новелла «Колымских рассказов» «По снегу», открывающая это издание, — и по своей ритмике, и по своей метафоричности очень напоминает стихотворение в прозе. Да и в каждом другом рассказе Шаламова за, казалось бы, бесстрастным повествованием ощутимо живое авторское присутствие — даже когда там нет открытого «я» или его ипостасей, стоящих за фамилиями «Андреев» или «Крист». Героем знаменитого рассказа «Шерри-бренди» часто считали О. Мандельштама. По этому поводу было много недоразумений, и Шаламову пришлось разъяснять: «“Шерри-бренди” не является рассказом о Мандельштаме. Он просто написан ради Мандельштама, это рассказ о себе самом».

Подобные — и другие — недоразумения вокруг шаламовской прозы возникали множество раз. Писателя называли «летописцем Колымы», а он отвечал: «Я летописец собственной души, не более». И это верно. Разве можно рассказать о страшном, не пережив его самому? А ведь многие «Колымские рассказы» — именно о страшном, об «отрицательном опыте», о котором, по словам Шаламова, «человек не должен знать, не должен даже слышать». Он подчеркивал:

«Показаны новые психологические закономерности, новое в поведении человека, низведенного до уровня животного, — впрочем, животных делают из лучшего материала, и ни одно животное не переносит тех мук, какие перенес человек. Новое в поведении человека, новое — несмотря на огромную литературу о тюрьмах и заключении».

И при этом Шаламов был убежден: «В «Колымских рассказах» нет ничего, что не было бы преодолением зла, торжеством добра, — если брать вопрос в большом плане, в плане искусства».

Эссе «О прозе», откуда взяты все эти слова, было написано в 1965 году. Оно полемично и возникло на той же волне, что и приведенное стихотворение — на волне несбывшихся надежд на публикацию прозы. Эссе стало своеобразным литературным манифестом Шаламова — его ответом своим оппонентам и критикам, цензорам и перестраховщикам, не допустившим «Колымские рассказы» до печатного станка и вынудившим писателя обратиться к самиздату. Почему же это произошло, какие причины и факторы вызвали отторжение ныне всемирно признанных рассказов — тема, которая стучится в дверь и требует, как и подобает серии «Запрещенная литература», рассмотрения ее в широком историко-литературном контексте.

Стоит ли напоминать, что первые новеллы о лагере были созданы Шаламовым в 1954 году, почти сразу по возвращении с Колымы? Полагаю, стоит, поскольку это, что ни говори, — знак огромной писательской смелости. А если привести и названия первых новелл — «Заклинатель змей», «Апостол Павел», «Ночью», — то это будет и знак художественного уровня, заданного сразу и глубоко продуманного еще до «манифестов». В начале 1960-х годов у Шаламова полностью сформировался первый сборник «Колымских рассказов» из 33 новелл, были созданы «Очерки преступного мира», сделаны заготовки к сборникам «Левый берег» и «Артист лопаты». Первоначальный замысел («рассказов по задуманной архитектуре нужно сто», — как писал он своему колымскому другу А.Добровольскому) был наполовину осуществлен.

В воздухе запахло свободой, и в 1961 г. издательство «Советский писатель» выпустило маленькую книжку стихов Шаламова «Огниво». Она имела успех, и автора даже пригласили на единственный тогда в СССР канал телевидения, где он читал стихи (передачу вел Б. Слуцкий). Тогда он решил, что настало время и для его прозы. Отобрав часть рассказов, писатель передал их в «Новый мир» А.Твардовского, казавшийся ему единственно достойным, самым смелым в стране. Эта репутация журнала была ему тем более хорошо известна, что он с 1959 г. работал при нем внештатным внутренним рецензентом, т.е. писал отзывы на «самотек».

Никаких фактов о встречах или переписке Твардовского и Шаламова до сих не выявлено. Это вполне объяснимо — заштатное положение внутреннего рецензента не позволяло общаться с главным редактором, а до «прошений» с ломаньем шапки у порога его кабинета Шаламов по своему достоинству опуститься не мог. В отделе прозы «Нового мира» его рассказы лежали достаточно долго. Об этом можно судить по воспоминаниям В.Лакшина:

«Он (Шаламов. — В.Е.) никогда не снимал верхней одежды, так и входил в кабинет с улицы, забегал на минутку, словно лишь для того, чтобы удостовериться — до его рукописи очередь еще не дошла».

В.Лакшин пояснял:

«Журнал был в трудном положении: разрешив, по исключению, напечатать повесть Солженицына, “лагерной теме” поставили заслон. Была сочинена даже удобная теория: мол, Солженицыным сказано все о лагерном мире, так зачем повторяться?»

Неудача с «Новым миром» переживалась Шаламовым остро. При этом он, мало знакомый с «большой политикой», склонен был винить во всем Твардовского, которому посвятил множество инвектив (несправедливых!) в своем дневнике. Шаламов не осознавал, что Твардовский был отнюдь не всемогущ и смог напечатать «Ивана Денисовича» во многом благодаря счастливому схождению звезд на политическом небосклоне, а также благодаря особым эстетическим качествам повести Солженицына, пришедшимся по вкусу Н.С. Хрущеву. Справедливо замечал, оглядываясь на прошедшую эпоху, Д.Самойлов:

«Нет сомнения, что высшую точку хрущевизма могло бы обозначить и иное литературное произведение, кроме «Ивана Денисовича», например, рассказы Шаламова. Но до этого высший гребень волны не дошел».

В самом деле, проза Шаламова совершенно не вписывалась в каноны даже «оттепельной» литературы — ни по содержанию, ни по форме, ни по авторской трагической философии. Об этом ярче всего свидетельствует следующий этап злоключений «Колымских рассказов» — в издательстве «Советский писатель». Еще в ноябре 1962 г. Шаламов подал туда заявку, приложив к ней все 33 рассказа первого колымского цикла. Ответ он получил лишь через полтора года, в июле 1964 г. Этот ответ — редакционное заключение на официальном бланке издательства за подписью зам. заведующего отделом русской советской прозы В. Петелина — сохранился в архиве писателя, и его стоит привести полностью:

«Уважаемый Варлам Тихонович!

Редакция познакомилась с рукописью “Колымские рассказы”. При знакомстве со сборником создалось впечатление, что Вы опытный и квалифицированный литератор.

Однако, так называемая лагерная тема, взятая Вами в основу сборника, очень сложна и, чтобы она была правильно понята, необходимо серьезно разобраться в причинах и следствиях описываемых событий.

На наш взгляд, герои Ваших рассказов лишены всего человеческого, а авторская позиция антигуманистична.

Посылаем Вам рецензию и редакционное заключение, которое выражает мнение редакции о Вашей рукописи. Сборник “Колымские рассказы” возвращаем».

Такой ответ, особенно с вердиктами о персонажах, лишенных «всего человеческого» и его собственной «антигуманистичности» как писателя, не мог не оскорбить Шаламова. Таких обвинений в советской критике не применялось, кажется, с 1930-х годов, когда они относились к «реакционному» Достоевскому... Столь же резкой по своим формулировкам была приложенная к отзыву рецензия литературоведа А. Дремова. Разбирая отдельные рассказы и видя в них лишь «жутковатую мозаику», Дремов заявлял, что «опубликование сборника «было бы ошибочным» — он «не может принести читателям пользы, так как натуралистическая правдоподобность факта, которая в нем, несомненно, содержится, не равнозначна истинной, большой жизненной и художественной правде».

Вся эта фразеология выдавала типичного представителя партийной критики, причем весьма опытного. А. Дремов учитывал и последние веяния во властной политике. Он ссылался на слова Хрущева о «ненужности увлечения «лагерной темой», о том, что «такие произведения не должны убивать веру в человека, в его силы и возможности», и при этом апеллировал к «Ивану Денисовичу»:

«Если Солженицын старался и на лагерном материале провести мысль о несгибаемости настоящего человека, то Шаламов, наоборот, всем содержанием рассказов говорит о неотвратимости падения — нравственной и физической гибели человека в лагерных условиях, акцентируется на том, как от голода, холода, побоев, унижений страха люди превращаются в зверей...».

Очевидно, что доводы цензуры отражали не только постулаты «социалистического реализма». Они являлись и своего рода зеркалом «улицы» — ведь философия социального оптимизма была свойственна всему обществу. Недаром тот же В. Лакшин находил одно из достоинств повести Солженицына в таком утешительном впечатлении от нее: «И там люди живут. И там работают, спят, едят, ссорятся и мирятся, и там радуются маленьким радостям...» (в связи с этим можно глубоко сомневаться, что и «Новый мир» смог бы напечатать рассказы Шаламова, где ничего утешительного не звучало).

Преодолеть эти догмы сознания могли тогда лишь немногие читатели. Неудивительно, что истинными открывателями прозы Шаламова стали люди, сами прошедшие столь же суровые испытания, лагеря и ссылки. Первым здесь по праву можно назвать писателя О. Волкова. Недавно найденный в архиве издательства «Советский писатель» его отзыв о рассказах Шаламова (датирован декабрем 1962 г.) проникнут горячим убеждением в том, что этим рассказам следует немедленно, «не маринуя в недрах планов», «дать зеленую улицу»[1]. Свое убеждение О. Волков с первых строк формулировал так:

«Представленные Шаламовым рассказы убедительно говорят о том, что “Один день Ивана Денисовича” Солженицына не только не исчерпал темы “Россия за колючей проволокой”, но представляет пусть талантливую и самобытную, но еще очень одностороннюю и неполную попытку осветить и осмыслить один из самых страшных периодов в истории нашей страны». <...>

«Все 33 рассказа Шаламова совершенно правдивы, — подчеркивал рецензент, — в них описан быт и нравы Колымы такими, какими они были, без преувеличения и сгущения красок. Они документы, представленные выжившим страдальцем».

Как можно понять, О. Волков оценивал «Колымские рассказы» в основном по традиционным критериям реализма и документального свидетельства. Это не совсем верно, тем не менее первая одобрительная рецензия о прозе Шаламова имеет своего рода историческое значение. Поначалу не замечали в этой прозе огромного нового искусства и читатели самиздата, в чьи подземные течения стал перетекать отвергнутый государственным издательством первый сборник рассказов, а за ним — и другие сборники.

В сентябре 1965 г., прочтя 33 рассказа и второй цикл «Левый берег», Н.Мандельштам, утонченная ценительница литературы, признавалась в письме к писателю: «Читая в первый раз, я так следила за фактами, что не в достаточной мере оценила глубочайшую музыку целого». В итоге она приходила к выводу: «По-моему, это лучшая проза в России за многие и многие годы. А может, и вообще лучшая проза двадцатого века».

«Первым в лагерной прозе» назвал тогда Шаламова Ю. Домбровский, сам побывавший на Колыме. (В свою очередь, Шаламов назвал роман Домбровского «Хранитель древностей», напечатанный в «Новом мире», «лучшим романом о 37-м годе» .)

Но настоящая новизна «Колымских рассказов» открылась тогда далеко не всем. Например, А. Солженицын признавался, что рассказы «художественно не удовлетворили» его — что понятно, поскольку сам он писал, опираясь на каноны русской литературы XIX века, прежде всего Л.Толстого, включая и морализаторский пафос последнего. Шаламов же в своей прозе ориентировался, с одной стороны, на Пушкина («точность и краткость — вот первые достоинства прозы»), с другой — на образцы русского модернизма начала ХХ века. В своих «литературных манифестах», в эссе и письмах Шаламов не раз заявлял, что форма его рассказов рождена всем трагическим опытом ХХ века. После Колымы и Освенцима, по его убеждению, «доверие к беллетристике подорвано», «искусственные коллизии и конфликты (малый личный опыт писателя, который в искусстве нельзя скрыть) раздражают читателя». Отсюда его установка на отсутствие или минимизацию художественного вымысла. Но именно здесь писателя встретило главное непонимание — «Колымские рассказы» были восприняты многими как своего рода мемуары или очерки. Например, Л. Чуковская упорно называла их очерками, противопоставляя Шаламову Солженицына как создателя «несравненных художественных произведений»[2].

В большом своде «Колымских рассказов», действительно, встречаются вещи, близкие по жанру к очерку (например, «Красный крест», «Комбеды»), есть и отдельные очерковые фрагменты в рассказах. По словам самого писателя, он прибегал к этому приему «для вящей славы документа», т.е. для того, чтобы подчеркнуть лишний раз достоверность описываемого. В то же время Шаламов не был чужд публицистичности, о чем ярче всего говорят «Очерки преступного мира», написанные в конце 1950-х годов, но тоже попавшие в глухой издательский тупик.

Эти очерки представляли собой наиболее «проходимое» с точки зрения цензуры и общественных табу произведение Шаламова. Они были созданы с искренним стремлением писателя, как он сам подчеркивал, «защитить нашу молодежь от яда уголовной романтики», от «зловонного дыхания» преступного мира. После неудачи с «Колымскими рассказами» Шаламов снова обратился в «Советский писатель», чтобы напечатать хотя бы эти очерки. Но снова — отказ, в августе 1967 г., теперь уже по другим мотивам и от других лиц. И.о. зам. заведующего отделом русской советской прозы Ф. Колунцев отчего-то решил щегольнуть в ответе своими (гораздо большими, чем у Шаламова, как он, вероятно, считал) познаниями в тюремном жаргоне. Ф. Колунцев писал:

«По приведенной Вами классификации Жан-Вальжан вовсе не является “блатарем”. Он “битый фраер”»... Увы, к знаменитому герою романа В.Гюго «Отверженные» определение «битый фраер» никак не подходит. Издательский «знаток» блатной фени, ссылаясь на заключение редакции, грубо утрировал и публицистический смысл очерков Шаламова, считая, что автор призывает к «бесконечному увеличению сроков заключения и физическому уничтожению»(!) уголовных преступников. Между тем, слова писателя: «Карфаген должен быть разрушен! Блатной мир должен быть уничтожен!» — являлись не более чем метафорой, и Шаламов вел речь не об ужесточении наказаний, а о создании в обществе атмосферы суровой непримиримости к блатному миру и его морали. (Современные читатели, думается, смогут по достоинству оценить смысл тревожных предупреждений писателя и их пророческую силу — в связи с произошедшей в России «криминальной революцией»...)

Неприятие шаламовской прозы имело лишь одно исключение: в 1965 г. его маленький пейзажно-философский рассказ «Стланик» был опубликован в журнале «Сельская молодежь». Стихи Шаламова продолжали выходить — его сборники «Шелест листьев» (1964) и «Дорога и судьба (1967) и последующие, а также публикации в «Дне поэзии», «Юности» и других журналах приносили писателю немалое удовлетворение, однако, оно было, конечно, далеко не полным.

История проникновения «Колымских рассказов» на Запад обросла немалым числом легенд и мифов. В связи с этим необходимо подчеркнуть: сам писатель изначально рассчитывал на публикацию своих произведений только на родине. В этом его глубокое расхождение с Солженицыным, который, как известно, избрал основой своей литературной стратегии публикацию на Западе (см. его книгу «Бодался теленок с дубом») и весьма преуспел в этом. Стоит заметить, что Шаламов мало интересовался эмигрантской литературой и никогда не слушал «радиоголосов» — эта важная знаковая деталь его поведения, имеющая особый смысл и значение в сопоставлении ее с поведением Солженицына: тот слушал «голоса» еще с 1950-х годов, а с середины 1960-х постоянно носил с собой японский транзистор (см., напр: Л. Левицкий, Дневник // Знамя, 2001, №7).

Машинописные копии «Колымских рассказов» переправлялись за границу, как правило, вне воли автора, и единственный случай, когда Шаламов отступил от этого правила, имел с его стороны — как можно судить по последствиям — определенного рода наивный характер. В мае 1966 г., находясь в квартире близкой ему тогда Н. Мандельштам, он передал рукопись со своими рассказами американскому профессору К. Брауну[3]. Подробностей этого акта не сохранилось, существуют разные версии, но наиболее важным, как представляется, можно считать позднее, 1972 г., суждение-сожаление самого Шаламова: «Знакомство с Н.Я. (Мандельштам — В.Е.) и Пинским (литературовед, собиратель самиздата — В.Е.) было только рабством, шантажом почти классического образца». Это не оставляет сомнений в том, что Шаламов считал многие свои поступки периода тесного общения с Н.Мандельштам — в том числе и передачу рассказов за границу — ошибкой. К такому выводу его привела печальная судьба рукописи: вместо того, чтобы попытаться издать ее цельной книгой (на что рассчитывал Шаламов, будучи и внутренне готов ко всем нешуточным неприятностям, которые сулила ему эта публикация), К. Браун передал ее в нью-йоркский эмигрантский «Новый журнал» (редактор — Р. Гуль), где она печаталась маленькими порциями в течение десяти лет. Это глубоко разочаровало и возмутило Шаламова, и принесло ему в итоге не меньше проблем. Ведь таким образом у советских властей и у КГБ создавалось впечатление о постоянном скрытом сотрудничестве писателя с заграницей.

Эти проблемы усугубило неожиданное для Шаламова появление «Колымских рассказов» в других западных изданиях — как в относительно респектабельных, так и в тех, что имели откровенно антисоветскую направленность. В первом случае это было западногерманское издательство "F.Middelhauve Verlage" (Кельн), в которое Шаламов в 1968 г. пытался направить возмущенное письмо с просьбой прислать хотя бы гонорар, поскольку он бедствовал. Во втором случае — вполне одиозный, имевший сугубо отрицательную репутацию в СССР «Посев», опубликовавший два рассказа в 1967 г. (о чем Шаламов, по его словам, «узнал слишком поздно, иначе бы начал бить тревогу раньше»). Нельзя не заметить, что в обоих случаях не было продемонстрировано внимания к автору и к художественной стороне рассказов. Кельнское издательство, например, издало свой перевод с грубейшими ошибками в подзаголовке «Воспоминания (так!) заключенного Шаланова (так!)». Причем эти ошибки были повторены и при переводе немецкого издания на французский в солидном «Галлимаре».

Следует подчеркнуть, что в известном протестном письме в «Литературную газету» (опубликовано 23 февраля 1972 г.) Шаламов упоминал лишь два издания — «Новый журнал» и «Посев», называя их резко — «зловонными». Лексика соответствовала его чувствам огромного негодования против политических спекуляций на «лагерной теме» и на его «Колымских рассказах».

За письмо в ЛГ, нарушавшее все принятые тогда негласные конвенции, он был подвергнут общественной травле — и в диссидентских кругах СССР, и на Западе. «Мы поняли все, что умер Шаламов», — заявил на весь мир А. Солженицын в опубликованном в Париже в 1974 г. «Архипелаге ГУЛАГ». Ответ Шаламова стал известен лишь недавно:

«Я охотно принимаю Вашу похоронную шутку насчет моей смерти и считаю себя первой жертвой холодной войны, павшей от Вашей руки. Но ссылка на “Литературную газету” не может быть удовлетворительной и дать смерть. Дают ее стихи или проза...»[4]

Это был наивысший пик противостояния двух писателей, и о правоте или неправоте каждого может судить нынешний читатель.

Почему было «заморожено» отдельное издание «Колымских рассказов» в США — весьма сложный вопрос, на который пытаются ответить современные исследователи. На состоявшейся в сентябре 2013 г. в Праге международной конференции, посвященной творчеству В.Шаламова, особый интерес вызвал доклад молодого слависта Я. Клоца, впервые обратившегося к архиву «Нового журнала» и переписке Р. Гуля. Из материалов доклада явствует, что Р. Гуль не смог по достоинству оценить рассказы Шаламова как по причине своей «влюбленности» в Солженицына, имевшей политические и эстетические основания, так и по причине консервативности своих литературных вкусов.

Фактически не обладая законными правами на произведения Шаламова, Р. Гуль, тем не менее, передал эти права 1976 г. владельцу издательства «Оверсиз Пабликейшнз» в Лондоне А. Стипульковскому, который с помощью М. Геллера подготовил в 1978 г. первое западное (и мировое!) издание «Колымских рассказов» на русском языке. Причем в предисловии М.Геллер подчеркнул — в пику Р. Гулю — что разрозненные публикации Шаламова равносильны тому, «если бы картину Рембрандта разрезать на куски». Несмотря на политизированность лондонского издания, оно впервые открыло широкому читателю Шаламова-художника.

Первые переводы «Колымских рассказов» на английский вышли в 1980 и 1982 гг. в Нью-Йорке. Переводчик и инициатор изданий Д. Глэд признавался: «Я переводил Шаламова, как если бы я переводил Горация или Вергилия». Д. Глэду пришлось приложить немало усилий для издания, т.к. книжный рынок был заполнен «Архипелагом ГУЛАГ». Но результат превзошел все риски и все ожидания: самые квалифицированные американские читатели, умеющие отделять политику от литературы, дали «Колымским рассказам» высочайшую оценку. «Литературный талант Шаламова подобен бриллианту. Эти рассказы — пригоршня алмазов», — писал в своей рецензии известный обозреватель Г. Солсбери. «Шаламов — сильный писатель. “Колымские рассказы” — книга, отражающая сущность бытия», — заявлял нобелевский лауреат С. Беллоу. «Шаламов блистателен в свой попытке описать психологию человеческих действий в условиях длительных и безнадежных лишений. Он собирает там, где Солженицын теряет», — отмечала газета «Хьюстон кроникл». «Шаламов, возможно, является величайшим современным русским писателем», — заявляла «Вашингтон пост»...

Как бы ни был предубежден Шаламов против Запада, его признание началось оттуда. Свои восхищенные отзывы посвятили тогда его рассказам и наши соотечественники — вынужденные эмигранты А. Синявский, В. Некрасов, А. Тарковский. Широкому советскому и российскому читателю «Колымские рассказы» стали известны лишь в конце 1980-х годов, в эпоху «гласности», в потоке «возвращенной литературы». Но все чуткие читатели сумели сразу выделить Шаламова в этом потоке, и многотысячные тиражи его произведений разошлись нарасхват. Это был скорбный, запоздалый триумф писателя, умершего в безвестности и нищете в 1982 г.

Открываемые сейчас подробности борьбы Шаламова за свое признание заставляют не только оценить его мужество, но и по-новому прочесть «Колымские рассказы», еще раз задуматься над истинными ценностями литературы и ценностями бытия.

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.