Ефим Гофман

Варлам Шаламов и Юрий Трифонов: несостоявшийся диалог

Варлам Тихонович Шаламов и Юрий Валентинович Трифонов — и тот и другой, несомненно, принадлежат к числу крупнейших русских писателей второй половины XX столетия.

Все основания есть и для констатации того факта, что у Шаламова и Трифонова имелось немало серьёзнейших духовных, мировоззренческих точек соприкосновения.

И для одного, и для другого писателя тема советско-сталинских репрессий была незаживающей раной, неутихающей болью души. А также — предметом непрестанного глубокого осмысления. Магистральная линия творчества Шаламова — отображение ужаса лагерного существования, запредельных страданий узников — сталинской Колымы. Что же до Трифонова (пережившего, в отличие от Шаламова, трагедию сталинского террора не напрямую, но — в форме потери родителей и близких родственников), то тема лагерей, не являясь вроде бы основным содержанием произведений этого писателя, присутствует в них на уровне мощного, серьёзного подтекста.

Не менее важным представляется и ещё один момент, сближающий Трифонова с Шаламовым. Оба писателя были людьми городской культурной закваски, причастными к среде подлинной интеллигенции и по-настоящему чутко относившимися к проблемам её существования.

Печальным историческим совпадением явилось то обстоятельство, что уход из жизни обоих писателей, людей совершенно разных поколений, разделяет интервал менее одного года. Юрия Трифонова не стало 28 марта 1981 года, а Варлама Шаламова — 17 января 1982-го.

В то же время, траектории творческого пути Шаламова и Трифонова на удивление не совпали. Если для автора «Колымских рассказов» периодом наивысшего творческого подъёма стал конец 50-х и 60-е годы, то для автора «Дома на набережной» таким периодом явились, совсем напротив, 70-е годы и начало 80-х.

В вопросе о взаимоотношениях Шаламова с Трифоновым имеется много неясностей. Непонятно на сегодняшний день даже, казалось бы, простейшее: были ли они знакомы друг с другом?

«С Ю. Трифоновым могу повидаться в любое время. Приезжайте с ним прямо ко мне домой»[1], — эти слова присутствуют в недатированном письме Шаламова известному драматургу и сценаристу Александру Константиновичу Гладкову. Установить примерное время написания письма и существенно уточнить обстоятельства, в нём затронутые, помогают материалы дневника А.К.Гладкова. Будучи хорошо знакомым и с Шаламовым, и с Трифоновым, Александр Константинович достаточно подробно отражает в своих записях общение с обоими писателями.

В записи от 4 ноября 1967 года мы читаем следующее: «Юре <Трифонову> кто-то дал 4 номера журнала «Шпигель» с восп<оминаниями> Светланы Сталиной. <…> В одном из номеров рецензия на книги Гинзбург и Шаламова с их фото»[2]. Не удивительно, что Варламу Тихоновичу было интересно и важно увидеть публикацию немецкоязычной статьи об одном из зарубежных изданий своей прозы. Вот и пригласил он Гладкова с Трифоновым к себе домой.

Известно, что в 1967 году Шаламов жил на Хорошёвском шоссе, в квартире второй жены, Ольги Сергеевны Неклюдовой, с которой к тому времени уже был в разводе. Не случайно в цитировавшемся выше письме Гладкову Варлам Тихонович оговаривает: «О.С. (инициалы Неклюдовой — Е.Г.) сейчас в Ленинграде, Серёжа (имеется в виду С.Ю. Неклюдов, сын Ольги Сергеевны от первого брака — Е.Г.) на даче»[3].

И ещё одна строка этого же письма обращает на себя внимание: «Книга для Эм<м>ы Анатольевны (о Фрунзе) может быть дана Вам в любой день и час и на какой угодно срок»[4]. Как предполагают исследователи, речь идёт здесь о «Повести непогашенной луны» Бориса Пильняка, прототипом главного героя которой был Фрунзе. Произведение это, запрещённое ещё в середине 20-х (после того, как по приказу властей был конфискован тираж номера «Нового мира» с публикацией повести), не было доступно широкому советскому читателю. В личной библиотеке Шаламова повесть Пильняка, по-видимому, была, и, судя по всему, в процитированной фразе письма затрагивается вопрос о возможности дать её на прочтение подруге Гладкова — актрисе Ленинградского БДТ Э.А.Поповой.

Соответственно, цитировавшееся выше письмо Шаламов написал и отправил в период между 4 ноября и 7 декабря 1967 года — датой ещё одной дневниковой записи Гладкова. В ней мы видим фразу: «Еду к Шаламову за книжкой о Фрунзе»[5]. К вопросу, касающемуся журнала «Шпигель», Гладков ни здесь, ни в других материалах дневника, следующих за записью от 4 ноября, больше не возвращается. О Трифонове здесь тоже не говорится ни слова. Ездил ли Гладков в тот декабрьский день к Шаламову один или вместе с Трифоновым — так и осталось неизвестным…

В одном из эпизодов последнего романа Трифонова «Время и место» описывается внешность вымышленного персонажа — прозаика Михаила Тетерина, репрессированного в 30-е годы, отсидевшего солидный срок в сталинских лагерях и вернувшегося в Москву в середине 50-х: «старик смотрел холодно, глаза сощуривались, сохлые губы сжимались проваленно, отчего выражение лица было напыщенно-высокомерное». При чтении этих строк невольно возникает ощущение сходства подобного блиц-портрета с известными нам фотографиями Шаламова, относящимися к послелагерному периоду. Сыграли ли здесь роль впечатления Трифонова от внешности реального большого писателя, с чьей судьбой во многом сходна биография упомянутого выше героя книги? Видел ли Юрий Валентинович Шаламова только на фото, или — ещё и воочию? Внятного ответа на эти вопросы мы также дать не можем…

Читал ли Шаламова Трифонов? В его архиве не содержится никакой информации по этому поводу. Да и вообще, имя Шаламова никак не фигурирует.

Читал ли Шаламов произведения Трифонова? Лишь на одно из них — роман о народовольцах «Нетерпение» — сохранился отзыв Варлама Тихоновича. И отзыв этот, как ни досадно, носит резко отрицательный характер.

Содержится упомянутое высказывание в датированном 16 августа 1976 года письме Шаламова Галине Александровне Воронской. В начале письма Варлам Тихонович, с почтением относившийся к личности и наследию отца своей корреспондентки — главного редактора журнала «Красная Новь» Александра Константиновича Воронского, расстрелянного в 1937 году — пишет о своих впечатлениях от переиздания его книги «За живой и мёртвой водой»[6]. К числу просчётов издания относит Шаламов то обстоятельство, что не упоминается в нём другая значительная работа Воронского — книга «Желябов». Это документальное повествование, вышедшее в 1934 году в серии «Жизнь замечательных людей», характеризуется Варламом Тихоновичем в письме как «книга, прямо сказать, удачная в изображении героев народовольческое эпохи»[7]. И далее — неожиданное продолжение темы:

«Такая удача никогда не была потом повторена. Паясничество «Современника» над исповедью самоубийцы Гольденберга, и балаган Трифонова в «Нетерпении».

«Нетерпение» — это уголовный роман, вроде «Антона Кречета»[8], где упущено всё серьезное. Встреча Нечаева с Желябовым — только один из примеров подобного рода»[9].

Утрированно-жёсткие и уничижительные оценки, присутствующие в этом фрагменте, отнесём на счёт общей стилистической специфики эпистолярных и дневниковых высказываний Шаламова. Учтём при этом и некоторые особенности его читательских пристрастий. Создаётся ощущение, что в прозе Шаламова-читателя привлекали крайние полюса. Это, с одной стороны, литература, построенная на принципах откровенной модернистской условности (что вполне соответствует иным автохарактеристикам из записных книжек Варлама Тихоновича, вроде знаменитого: «Я — прямой наследник русского модернизма — Белого и Ремизова»[10]). И, с другой стороны, литература, тяготеющая к тем принципам, которым следовал в своём творчестве сам Шаламов: проза, «пережитая как документ»[11].

Явное отторжение вызывала у Шаламова литература — если можно так выразиться — нормативно-реалистического, бытописательского толка. Соответственно, есть основания предположить, что априорный уход Шаламова от попыток вникнуть в художественную суть трифоновской прозы был обусловлен именно обманчивым её сходством с подобной (на самом деле — напрочь чуждой Трифонову) словесностью, которой была буквально наводнена подцензурная печать 50-х — 70-х годов.

Учтём и то обстоятельство, что народовольческое движение для Шаламова было одним из предметов особого внимания. Известно, что в 70-е годы у него самого был замысел документальной повести о народовольцах (в силу обстоятельств, так и оставшийся неосуществлённым). Тем щепетильнее относился Шаламов к фактографической стороне книг других авторов, затрагивавших ту же тему.

Именно поэтому в письме к Г.А.Воронской Шаламов так резко оценивает ошибки в одном из кусков знаменитой автобиографической книги В.Г. Короленко «История моего современника»[12]. Отдавая должное серьёзности и основательности комментария Т. И. Исаевой к переписке Шаламова с ее матерью Г.А.Воронской, исправим неточность, присутствующую в примечаниях к рассматриваемому фрагменту письма (и, на протяжении уже более полутора десятилетий кочующую из публикации в публикацию[13]). Говоря про «паясничество <…> над исповедью самоубийцы Гольденберга», Шаламов имел в виду не большевика И.П.Гольденберга, упомянутого в комментарии Т.И.Исаевой. Речь здесь идёт о… совсем другом человеке — народовольце Григории Гольденберге, фигурирующем в одной из глав книги Короленко (и являющемся, кстати говоря, одним из заметных персонажей трифоновского «Нетерпения»). Сломавшись на допросах, Гольденберг дал показания на соратников по движению, после чего — повесился в тюремной камере (это произошло 15 июля 1880 года). Перед смертью он написал покаянную «Исповедь», опубликованную лишь в 1928 году[14]. Некоторые ошибочные сведения об обстоятельствах биографии Григория Гольденберга, присутствующие в тексте «Истории моего современника», обусловлены отнюдь не небрежностью автора, но тем, что он в своём описании вынужденно основывался на слухах, почерпнутых в иркутской тюрьме. Достоверные сведения о судьбе упомянутого террориста-самоубийцы дореволюционные российские власти не склонны были предавать огласке.

Что же до претензий Шаламова к «Нетерпению», то касаются они темы, на протяжении многих десятилетий являвшейся предметом серьёзных споров. Известно, что народовольцы пытались организовать побег Нечаева из Алексеевского равелина. Имел ли место в процессе подготовки побега тайный поход лидера «Народной Воли» (и — главного героя трифоновского романа) Андрея Желябова в равелин, и тайная встреча его с Нечаевым в тюремной камере? Современные историки склоняются к тому, что подобной встречи не было[15]. Но в начале 70-х, когда создавалось «Нетерпение», твёрдой оценки степени достоверности этого эпизода у исследователей ещё не было.

Шаламов, вслед за А.К.Воронским, был убеждён, что Желябов в Алексеевский равелин не ходил. Трифонов же в подобных случаях ориентировался на знаменитый писательский принцип Юрия Тынянова: «Там, где кончается документ, там я начинаю»[16].

Эпизод «Нетерпения», затронутый в письме Шаламова, относится к той стадии деятельности «Народной воли», когда политические настроения участников организации достигли предельной крайности, и для осуществления своих целей они готовы были решиться на самые радикальные методы, опираясь при этом на любые, даже самые одиозные, силы. В том числе, на такую устрашающую фигуру, как Сергей Нечаев. В такой ситуации не удивляет решение Трифонова придать упомянутой коллизии качество предельно наглядного художественного образа — и, опираясь на одну из версий (в период создания «Нетерпения», повторимся ещё раз, полностью не отклонявшуюся историками), свести на страницах своей книги Желябова с Нечаевым лицом к лицу. Добавим к тому же, что упомянутый эпизод романа никак не противоречит ряду бесспорных сведений историков о событиях, предшествовавших катастрофе 1-го марта 1881 года: предметные контакты с Нечаевым у народовольцев в любом случае были; записка от Нечаева не случайно была обнаружена при аресте Желябова в кармане его пальто.

Иными словами, Трифонов, внося в ткань романа элемент вымысла, был в своём писательском праве. Но для Шаламова такой метод работы был решительно неприемлем. И, противопоставляя ему свой авторский подход, Шаламов в том же письме от «Нетерпения» переходит к разговору о существенных для него аспектах рассмотрения народовольческой темы: о фактах, которые были представлены в книге саратовского историка Н.А.Троицкого «Царские суды против революционной России. Политические процессы 1871—1880гг.» (изданной в 1976 году); о судьбе работавшей за границей представительницы «Народной Воли» Марии Ошаниной, чья активность проявилась с особой силой уже после 1881 года.

Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что при всех придирках к форме подачи материала в «Нетерпении» общий взгляд Шаламова на «Народную волю» и её деятельность не противостоит позиции Трифонова. Обоим писателям было свойственно глубокое уважение к революционному прошлому России, с ясным пониманием его противоречий. Никакого отношения взгляды обоих писателей не имеют к набиравшим силу в начале 70-х тенденциозным установкам на восприятие любых движений «левого» толка как абсолютного, беспросветно-чёрного зла. Более того, в обозначенный период как раз и проявилось серьёзнейшее, принципиальное расхождение и Шаламова, и Трифонова со средой, поддерживавшей подобные установки. И, думается, есть смысл охарактеризовать подробнее именно этот впечатляющий момент, роковым образом отразившийся на судьбах обоих писателей — поразительное сходство отношения Шаламова и Трифонова к заметному феномену общественной жизни последних советских десятилетий.

Речь идёт о феномене «прогрессивного человечества». Именно такой саркастичной формулой обозначал Шаламов некоторую часть интеллектуального андеграунда и диссидентства, склонную в процессе конфронтации с властью основываться на идеях, резко противоположных государственной линии, но не уступающих официальным настроениям по части жёсткости и непримиримости. В записных книжках Варлама Тихоновича содержится немало проницательных наблюдений, касающихся взглядов и нравов этих идеологических кругов.

Неожиданное отражение получил упомянутый феномен и в повести «Предварительные итоги» — одном из самых острых, проблемных и безысходных произведений Юрия Трифонова. Повесть эта была написана в 1970 году и впервые была опубликована на страницах 12-го номера журнала «Новый мир» за тот же год.

На поверхностном уровне может создаться ощущение, что «Предварительные итоги» сводятся к описанию истории неблагополучной семьи. Состоит семейство из людей вроде бы вполне респектабельных: литературного переводчика Геннадия Сергеевича, от лица которого ведётся повествование; его супруги Риты, неравнодушной интеллектуалки; их сына Кирилла — студента солидного московского института. Вместе с тем, жизнь семьи протекает в режиме непрерывных раздоров, скандалов, истерик.

Отражая процесс деградации формально интеллигентного семейства, писатель с предельной убедительностью и психологизмом показывает, что виноваты в подобном раскладе все трое упомянутых выше персонажей: и Кирилл, на поверку оказавшийся наглым и хладнокровно-циничным фарцовщиком; и Рита, с её эгоистичным стремлением отгородиться от проблем своих близких с помощью нарочитой, показной андеграундно-кружковой активности; и — Геннадий Сергеевич, проявляющий непрестанную готовность уклоняться от конкретных поступков, что в иных ситуациях уже само по себе становится… достаточно непорядочным поступком.

Учтём при этом, что одна из существеннейших черт, определяющих мировоззрение и писательскую позицию Трифонова — ощущение того, что любые, даже сугубо приватные, жизненные обстоятельства непрестанно подключены к многожильному проводу истории (если воспользоваться формулой из «Долгого прощания», написанного сразу вслед за рассматриваемой нами повестью). Душевное очерствение, охватившее семью из «Предварительных итогов», выглядит лишь одним из многообразных проявлений состояния, охватившего страну. Абсолютно органично этот частный случай сопрягается с проницательной авторской фиксацией существенных общих тенденций, характеризующих безвоздушную реальность советско-брежневской эпохи.

Это — и процветание суетливой деловитости, расчётливости, превращающей повседневную жизнь в непрестанные поиски блатов, протекций, нужных людей (как подобный момент обозначен в повести).

Это — и дух конформизма, распространённого в интеллектуальной и творческой среде. Явственно ощущается он в характере работы Геннадия Сергеевича, готового заниматься переводами какой угодно «муры», лишь бы подзаработать деньжат и удержаться на плаву.

Это — и непрошибаемое бездушие государственной машины. Вспомним хотя бы тот эпизод повести, вызванный на допрос к следователю Геннадий Сергеевич — ещё не зная, что причиной вызова явилась грязная сделка Кирилла по продаже иконы — с лихорадочным беспокойством перебирает в своём сознании преступления, которые могут ему, мирному переводчику, инкриминировать. В результате Геннадий Сергеевич, чьи провинности перед законом незначительны, приходит к выводу, что может быть привлечён к суду и за взятки, и за кражу, и даже — за убийство(!), поскольку… все мы знаем, что, если государству понадобится, оно способно на пустом месте состряпать любое следственное дело.

Чувство бессилия рядового гражданина перед лицом официальных структур воссоздаётся в этом фрагменте с большим мастерством. Но оценим и достаточную степень смелости Трифонова, решившегося в данном случае затронуть тему, не самую, мягко выражаясь, приемлемую для подцензурных изданий эпохи «застоя».

Вернёмся, однако, к теме «прогрессивного человечества». Ярко проступает она в тех страницах «Предварительных итогах», которые посвящены идейным андеграундным исканиям героини трифоновской повести, всё той же экзальтированной Риты.

«Все эти Леонтьевы, Бердяевы, или, как я говорил, б е л и б е р д я е в ы (разрядка автора — Е.Г.)», — раздражённо именует Геннадий Сергеевич религиозно-философскую литературу, чтением которой так одержима его жена.

Сразу оговорим, что нет оснований приписывать подобные настроения героя самому автору «Предварительных итогов» (и попытки такого рода, предпринятые Львом Аннинским в статье «Неокончательные итоги»[17], представляются абсолютно несостоятельными). Прекрасно осознаёт писатель, что его персонаж в некоторых своих суждениях может проявлять себя, как человек достаточно недалёкий, ограниченный.

Явно не знает герой повести о том, что словечко Белибердяев — не какая-нибудь ухмылка советского агитпропа, но прозвище, вошедшее в полемический обиход с лёгкой руки Густава Густавовича Шпета[18], философа той же плеяды, к которой принадлежал и… сам Бердяев. Явно не учитывает Геннадий Сергеевич и того обстоятельства, что упомянутые им Бердяев и Леонтьев — личности достаточно разные по своему духу и устремлениям. Да и, в целом, не являлась русская религиозная философия XIX-го — первой половины XX-го веков идейным монолитом, разногласий между отдельными мыслителями было предостаточно.

Главное здесь, однако, состоит совсем в ином. Хорошо известно, что навязчиво-догматичный курс марксизма-ленинизма, проходившийся в советских вузах, не только не увеличивал число приверженцев марксистской теории, но — нередко приводил к обратному результату: априорному нежеланию читать Маркса, интересоваться хотя бы отдельными резонными соображениями этого автора.

Сходный догматизм, как ни печально, проявлялся и в подходе некоторых андеграундных кружков начала 70-х к освоению трудов Бердяева, Леонтьева, Флоренского, других религиозных мыслителей. Работы эти зачастую воспринимались подобной средой не как ценное подспорье для развития самостоятельно мыслящей личности, индивидуальности, но как краеугольные камни чего-то вроде нового единственно верного учения. Соответственно, у людей, непричастных к кружковой жизни, отторжение от методики подобных штудий могло инстинктивно распространяться на сами изучаемые первоисточники — реакция, конечно же, несправедливая, но определённые эмоциональные основания всё же имеющая. Очень возможно, что подоплёка предвзятого оценочного суждения Геннадия Сергеевича именно такова.

Обратим внимание и на фигуру человека, покровительствующего философским занятиям Риты — уже упоминавшегося нами персонажа по фамилии Гартвиг. Этот инициативный сотрудник академического института, кандидат наук, владеющий четырьмя языками и читающий в подлиннике латинских авторов, имеет несомненные претензии на статус гуру. Упомянутая черта проявляется и в готовности рассматриваемого персонажа к безапелляционным суждениям по любым вопросам, и в демонстративно-снисходительной иронии, проявляемой по отношению к тем, кто — подобно, скажем, Геннадию Сергеевичу — позволяет себе хотя бы чуточку усомниться в его, Гартвига, абсолютной правоте и компетентности.

Безоглядное стремление Риты восхищаться и во всём ориентироваться на Гартвига воспринимается, вместе с тем, не каким-либо исключительным обстоятельством, но отражением весьма существенной черты нравов «прогрессивного человечества» — воли к сотворению кумиров. Припомним хотя бы культ Солженицына, явившийся следствием как готовности иных кругов к необдуманному приятию любых, даже самых спорных, идей автора «Архипелага», так и ощутимой склонности самого писателя к статусу безоговорочного властителя дум.

Объектами неумеренного поклонения в этих обстоятельствах становились, однако, и фигуры, чья известность носила более локальный характер. К примеру, режиссёр и философ Евгений Шифферс, человек одарённый, но чрезвычайно амбициозный и деспотичный[19]. На заседаниях художественного совета любимовской Таганки Трифонову доводилось встречаться с Шифферсом. Но это было уже после создания «Предварительных итогов» и, соответственно, отношения к образу Гартвига не имеет. Да и вообще, писательская задача Трифонова состояла в данном случае не в портретировании какой-либо отдельно взятой реальной персоны, но в отображении определённой общей линии, на глазах набиравшей силу.

«Всё, друзья мои, благородно, прекрасно, любите красоту, взыскуйте града (Божьего — Е.Г.), а только вот — с любовью к ближнему как?»… Достаточно метко отражена в подобном риторическом вопросе Геннадия Сергеевича — проявляющего в иных случаях, при всей своей ограниченности, немалую наблюдательность — склонность Гартвига и его единомышленников к сочетанию энтузиазма религиозных поисков с поразительной забывчивостью по части соблюдения существеннейшей христианской нравственной заповеди. Вполне похожее сочетание взвинченной дидактики, исступлённой тяги к благочестию с заметной нехваткой доброты, терпимости, сочувствия по отношению к конкретным людям даёт о себе знать и в некоторых программных религиозно-диссидентских сочинениях 70-х годов: будь то «Отверзи ми двери» Ф. Светова, или «Семь дней творения» В. Максимова, или публицистика сборника «Из-под глыб».

А другие слова Геннадия Сергеевича свидетельствуют о том, что содержание его споров с Гартвигом отнюдь не исчерпывается проблемами религиозной жизни: «Я сам не люблю голубоглазых оптимистов и всегда смотрел и смотрю на мир, на людей критически, но такое отношение к окружающим, как у Гартвига — тайная насмешливость надо всем и вся, — приводит меня в ярость. Я становлюсь бешеным ортодоксом»…

На что намекает здесь словечко ортодокс? Вспомним, что в разговорной эзоповой речи интеллигенции «застойных» времён это слово зачастую означало: ортодоксальный коммунист. Соответственно, опираясь на такую лексическую деталь, вполне можно предположить, что ведётся в данном случае речь о спорах политических. А проще говоря — об отношении к советской власти.

Протест у Геннадия Сергеевича вызывает в данном случае такая характерная черта психологии «прогрессивного человечества», как оттенок желчного высокомерия, присутствовавший в обоснованных (а также и необоснованных) претензиях этой среды к советскому строю. Плодотворному диалогу с огромным количеством неангажированных, просвещённых, здравомыслящих людей, также настроенных вполне критически (как формулирует герой-переводчик) по отношению к власти, к окружающей действительности, подобные эмоции способствовать не могли.

Да и с проблемой конформизма — не так уж всё просто. Проблема, разумеется, серьёзнейшая, но беды советского «застойного» общества ею далеко не исчерпывались. Тем меньше убеждает упорное стремление концентрироваться исключительно на развенчании конформизма, характерное для «прогрессивного человечества» (и совпадавшее с настроениями Солженицына, выразившимися в «Образованщине», в «Жить не по лжи»).

Припомним в связи с этим присутствующую в трифоновской повести симптоматичную инвективу Кирилла в адрес Геннадия Сергеевича. «Производишь какую-то муру, а твоя совесть молчит», — в устах бессовестного юнца (транслирующего настроения Риты и её круга) подобная диссидентская риторика звучит особенно нелепо.

Обращает на себя внимание и то, что, судя по всему, к коммерческим аферам Кирилла лишённая меркантильности Рита, равно как и её духовный наставник Гартвиг (согласный спасать юношу от отчисления из института), относятся с существенно большей терпимостью, нежели к конформизму Геннадия Сергеевича. Вполне согласуются подобные писательские наблюдения с… реальным опытом, накопленным всеми нами за постсоветский период. Вспомним, к примеру, как в 90-е годы публичные высказывания иных ветеранов диссидентского движения нередко сводились к предсказуемым бичеваниям коммунистической идеологии, повторам привычных обвинений в адрес уже несуществующей советской власти. Совершенно игнорировался в подобных выступлениях факт выхода на общественно-политическую авансцену совсем другой силы, дающей основания для тревоги: генерации новых хозяев жизни, непотопляемых, изворотливых, агрессивных, готовых попирать достоинство, благополучие, а порой — и физическое существование миллионов рядовых граждан ради обеспечения собственного материального достатка и реализации личных тщеславных целей…

Иными словами, в процессе рассмотрения сложной темы, табуированной для открытых общественных дискуссий, Трифонову удалось не только основательно отразить многие стороны рассматриваемого феномена, но и предугадать примерную направленность его дальнейших возможных трансформаций.

Не заставила себя ждать, однако, и ответная реакция среды, запечатлённой в «Предварительных итогах». Декларируя на словах неприятие тоталитарно-советских традиций единомыслия, на деле «прогрессивное человечество» с большой нервозностью относилось к фактам проявления тех или иных независимых позиций, отклонявшихся от его генеральной линии. Тем более, если подобные отклонения носили сознательный полемический характер. Для микширования подобных несогласий и дискредитации людей, их выражающих, сразу пускались в ход различные рычаги общественного воздействия, имевшиеся у «прогрессивного человечества» в запасе.

Не случайно сразу после появления «Предварительных итогов» редактор С.Д. Разумовская сочла необходимым предупредить Юрия Валентиновича (зафиксировавшего предупреждение в дневнике) о том, что по поводу его новой вещи «идут разноречивые толки»[20]. Поисками гартвиговского прототипа они, судя по всему, далеко не исчерпывались. Есть основания полагать, что именно после выхода в свет этой повести в оппозиционных кругах стало активно циркулировать презрительное мнение: Трифонов — писатель не наш, чужой, разрешённый.

Именно после публикации повести в двенадцатом номере «Нового мира» за 1970 год многие из высоколобых завсегдатаев андеграундных интеллектуальных салонов на любое упоминание имени Трифонова стали отвечать в лучшем случае… надменным поджатием губ. А нередко — укоризненным муссированием информации о большевистской деятельности родителей писателя, о присуждении Трифонову Сталинской премии 1950 года за ранних, далёких от совершенства «Студентов». Ни та оговорка, что за зрелые произведения писатель не получил никаких официальных наград; ни тот факт, что ничего общего автор «Предварительных итогов» не имел с советскими литературными генералами, витийствовавшими на партийных съездах, дававшими елейно-беззубые телеинтервью на фоне колосящейся пшеницы; ни то обстоятельство, что для множества по-настоящему серьёзных, чутких, вдумчивых читателей, лишённых кастово-партийных предрассудков, выход каждого нового произведения Трифонова являлся одной из важнейших отдушин — ничто из упомянутых выше моментов кругами «прогрессивного человечества» во внимание упорно не принималось. Скрытая обструкция носила характер суровый и неумолимый.

Отголоски подобной обструкции иногда проникали, впрочем, даже в подцензурную печать первой половины 70-х. Взять хотя бы ту же упоминавшуюся нами выше статью Льва Аннинского в журнале «Дон», во многом ориентировавшуюся на расхожие корпоративные оценки писательской позиции Трифонова[21]. Разговоры критика про нравственную непрояснённость позиции, про желание писателя «быть и там и тут»[22], отчасти напоминают… иные корпоративные упрёки в адрес Чехова[23], побуждавшие великого писателя гневно отвечать: «Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не был»[24]. Справедливости ради оговорим, что в дальнейшем многие из своих оценок Лев Аннинский пересмотрел и последующие его публикации, выступления, высказывания о Трифонове носят характер значительно более глубокий и точный.

А через какое-то время была предпринята попытка нанести и открытый удар по репутации Трифонова. Речь идёт о статье известного литературного критика Вадима Кожинова «Проблема автора и путь писателя», появившейся в выпуске литературоведческого альманаха «Контекст» за 1977 год, достаточно скоро после выхода в свет «Дома на набережной». Базировалась эта статья на демагогических аргументах, несостоятельных по сути, но по форме своей — коварных, способных хотя бы на время сбить с толку весомую часть читательской аудитории. Цели Кожинова, побуждавшие критика к подобной аргументации, состояли не только в том, чтобы бросить очередную порцию упрёков по мировоззренческой части, опровергнуть значимость конкретной новой повести, этапной для Трифонова-писателячеловека.

Обусловлен был выход подобной статьи, впрочем, не только индивидуальной позицией критика. Немалую роль в этом случае играли и задачи литературно-идеологического направления, которое Кожинов возглавлял — сообщества радикальных русских почвенников, группировавшихся вокруг журнала «Наш современник». Идеологизированная риторика этой среды, состоявшая и в угрюмом витийстве о пагубном воздействии городской культуры на органические устои народной жизни, и в бредовых измышлениях (отдававших порой даже чем-то вроде… охотнорядских, черносотенных установок предреволюционных лет) по поводу засилья инородцев в российской словесности, нужна была группировке, прежде всего, для достижения куда более заветной цели: сознательного, методичного развенчания интеллигенции и её системы ценностей. Ничуть не удивительно, что при подобном раскладе Трифонов с его «городской прозой» оказался вожделенной мишенью для нападок.

К «прогрессивному человечеству» Кожинов формально не был причастен. Вместе с тем, неформальные контакты с этой средой у критика были и он… охотно козырял ими в качестве полемического приёма, помогавшего обескураживать иных либеральных оппонентов в дискуссиях позднейшей, перестроечной эпохи. Самое же главное: к настроениям, исходившим от этой среды, критик тщательно прислушивался. И — непременно учитывал их при формировании собственной лидерской тактики. Задумывая же свою статью о Трифонове, Кожинов явно исходил из того, что влиятельные общественные круги, настроенные на непримиримо-оппозиционный лад, не дадут ему никакой отповеди, запросто слопают(!) эту жестокую выходку. К сожалению, расчёты критика в данном случае полностью подтвердились…

Точно такой же механизм обструкции в определённый момент был пущен в ход упомянутой средой и в случае Шаламова. 23 февраля 1972 года на страницах «Литературной газеты» появилось открытое письмо Варлама Тихоновича. В нём Шаламов давал резкую отповедь публикациям своих произведений в эмигрантских изданиях радикально-политизированной направленности. То обстоятельство, что подобные публикации носили пиратский характер, вызывало у писателя искренний протест. Да и другие непростые мотивы, побудившие Варлама Тихоновича к подобному письму, отнюдь не состояли в каких-либо вульгарных устрашениях со стороны КГБ или Политбюро. «Версия о «принуждении» писателя <…> заведомо отпадает — речь шла об осознанной необходимости такого письма», — характеризует ситуацию биограф Шаламова В.В.Есипов[25]. Самое же главное состоит в том, что отмежевание от публикаций, при всей внешней угловатости подобного шаламовского жеста, никоим образом не означало отказа писателя от самих произведений и их идей.

Один из существенных моментов, побудивших Шаламова к письму, особо был обозначен писателем в дневнике: «Почему сделано это заявление? Мне надоело причисление меня к «человечеству» (слово «прогрессивное» здесь пропущено, но подразумевается — Е.Г.), беспрерывная спекуляция моим именем»[26]...

Процитированная запись Варлама Тихоновича, разумеется, носила закрытый, сугубо исповедальный характер. Вместе с тем, настроения, присутствовавшие в ней, выразительно проступали и между строк шаламовского открытого письма. Незамеченными они, конечно же, остаться не могли. В итоге, сразу же после публикации письма по неформально-андеграундным кругам стали распространяться навязчивые мнения о том, что Шаламова сломали, что его выступление в «Литгазете» является сдачей позиций, а возможно и — следствием возрастной психической неадекватности. Многие люди, ранее всячески стремившиеся засвидетельствовать своё почтение в адрес автора «Колымских рассказов» и не сумевшие разобраться в подоплёке открытого письма, под влиянием подобных разговоров отвернулись от Варлама Тихоновича. Подобная упрямая установка на непонимание, проявленная по отношению к Шаламову, лишь усиливала неизбывный трагизм судьбы этого предельно независимого, бескомпромиссного человека и писателя, ничем не поступившегося и ни в чём себе не изменившего…

Вернёмся, однако, к вопросу о моментах сопряжения жизненных и творческих путей двух писателей — Шаламова и Трифонова. Думается, что характер их сосуществования в культуре и общественной жизни мы с полным правом можем обозначить как несостоявшийся диалог, который при другом стечении обстоятельств мог бы оказаться чрезвычайно результативным и плодотворным. Размышляя о судьбах и произведениях обоих писателей, мы тем самым волей-неволей воссоздаём и линии возможного развития такого диалога.

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.