Валерий Есипов

Как включить дифференциатор?

(Начальник лагеря И.Г. Филиппов: глазами Шаламова и глазами современных «энциклопедистов»)

О методологии сетевого «энциклопедизма»

Публикация на нашем сайте неизвестных глав «Вишерского антиромана», а также статьи И. Галковой «Родион Васьков — герой прозы Варлама Шаламова» дает повод вспомнить о другом реальном историческом лице — представителе НКВД, образ которого не раз фигурирует в произведениях Шаламова. Речь идет об Иване Гавриловиче Филиппове, начальнике вишерских, а затем колымских лагерей, ближайшем сподвижнике Э.П. Берзина.

Должен сразу заметить, что статья И. Галковой представляет, в общем, достаточно объективное исследование судьбы Р.И. Васькова и ее отражения у Шаламова. При отсутствии документальных материалов о соловецком периоде деятельности Васькова (чего не касался и Шаламов) автор справедливо полагает, что к свидетельствам о нем бывших узников Соловков, в прошлом офицеров-белогвардейцев, следует отнестись критично. То, как изображает Шаламов Васькова вишерского периода, не обнаруживает у героя каких-либо признаков «зверской жестокости», якобы свойственной всем чекистам — наоборот, мы видим у него вполне человеческие черты и даже слабости, о которых Шаламов пишет с сочувствием и иронией. С учетом того, что этические критерии писателя чрезвычайно строги, это нельзя не признать знаком его в целом позитивного отношения к личности Васькова, который был начальником учетно-распределительного отдела (УРО) Вишлага, где работал инспектором Шаламов.

Рассмотрев же колымский период и мифологию магаданского «дома Васькова», И. Галкова приходит к выводам, на наш взгляд, слишком риторичным и абстрактным:

«Васьков весьма активным образом участвовал в созидании лагерной действительности, но о подлинном смысле ее он вряд ли когда задумывался… Именно он (и тысячи ему подобных) своим бездумным трудом и службой обеспечили существование ужасного Нечто…».

Все это — довольно банальная моралистическая экстраполяция, не имеющая отношения к мыслям самого Шаламова, т.к. он полагал Васькова расстрелянным в 1937-м. Соответственно, в реальности «ужасного Нечто» (подразумевается Колыма и вся лагерная система, какой она стала после 1937-го и какой ее описал Шаламов) ни Васьков, работавший в Дальстрое лишь в 1932–1934 гг., ни кто-либо иной предвидеть не мог. Все они, включая и героя нашей статьи, отнюдь не были «бездумными» и строили на Колыме, в сущности, другую жизнь, которая для многих была оборвана «смертными вихрями» тридцать седьмого. («Смертные вихри» из рассказа «Как это началось» — ключевая метафора в художественной философии Шаламова. Символ рока, катастрофы — она пресекает любое морализирование и оставляет героев его прозы в статике — либо лучших мгновений жизни, либо последних мучений... К этой теме мы еще вернемся).

Мне не хотелось, чтобы мой материал был слишком пространным (хотя судьба И.Г. Филиппова сама по себе заслуживает целого исследования), и я мог бы ограничиться лишь репликой по случаю конкретных сетевых публикаций — о них чуть ниже — если бы за ними не стояла знакомая уже тенденция, которой не раз приходилось касаться «Что завещал Ленин и что — Шаламов?»; «Опыт десоветизации: от Перми до Магадана». Суть этой тенденции — спекуляция, политическое манипулирование именем Шаламова, недобросовестное обращение со сложным трагическим материалом его произведений, злопыхательство по отношению к некоторым его героям, перерастающее подчас в циничную издевку и над самим писателем. Все это замешено, как минимум, на историческом верхоглядстве, на некритическом отношении к источникам, которые, как выясняется, нередко бывают неточными или фальсифицированными.

Авторитет «Википедии» среди пользователей достаточно высок, и тем удивительнее обнаружить в статье, посвященной И.Г. Филиппову и созданной в 2017 г. (автор выступает под псевдонимом Brattarb), сразу несколько грубых натяжек. Главная из них — абсолютно неадекватное, ложное фотоизображение героя (см. илл. 1).

Илл. 1.

Неужели этот улыбающийся, сытый и самодовольный человек — тот самый Филиппов, «бывший путиловский токарь», как писал о нем Шаламов? Похож ли он на токаря, даже бывшего? И не слишком ли моложаво он выглядит для человека, родившегося в 1884 году, т.е. в то время, в 1928 году, уже 42-летнего?

Очевидно, что Brattarb не утруждал себя такими вопросами, а также поисками подлинных фотографий Филиппова, которые при желании можно было бы легко, по одному клику, найти даже в Сети. Например, эту (илл. 2) на магаданском сайте «Колымский хронограф», созданном в 2013 г. краеведом А.Г. Глущенко http://zhurnal.lib.ru/g/glushenko_a_g/kolymskij_hronograf-01.shtml.

Илл. 2.

Могу поделиться заодно и редкой фотографией из журнала «Колыма» (№ 3–4, 1936), сохранившегося в архиве Шаламова в РГАЛИ — несмотря на плохое качество печати в этом журнале, выходившем в «Дальстрое» при Берзине тиражом 1200 экземпляров (!), легко удостовериться и по подписи (илл. 3), что это — Филиппов в своей служебной форме. Надеюсь, что теперь становятся понятны и наши основания для идентификации личности Филиппова на известной групповой фотографии 1931 г., снятой на Вишере (илл. 4).

Илл. 3.

Илл. 4.

Где же нашел автор «Свободной энциклопедии» ложное изображение? И, главное, почему он безапелляционно заявляет, что Филиппов должен быть отнесен к «деятелям Большого террора»?

Начнем с источника фото. Оно обозначено как кадр из документального фильма «Соловки» (1928. Совкино) https://www.youtube.com/watch?v=zU9ng81oveU. При этом очевидно, что Brattarb шел вслед за Шаламовым, который упоминает, что сам видел Филиппова в этом фильме в роли «председателя разгрузочной комиссии» («Вишерский антироман», основной текст — ВШ 7. Т. 4. С. 167; то же повторено в неизвестных главах, с добавлением фразы о фильме — «который я видел не один раз на тогдашних экранах Москвы», имея в виду 30-е годы[1] — https://shalamov.ru/library/40/3.html). Но в фильме этот кадр, как и другие, запечатлевшие членов комиссии на Соловках, не имеет никаких пояснений, нет и закадрового текста, потому что картина — немая, и лишь отдельные эпизоды сопровождаются титрами. В связи с этим становится понятно, что автор статьи указал «Филиппова» просто наобум и целиком подчинялся в этом крайне сомнительному источнику — канадскому сайту Solovki.ca.

Данный сайт, именующий себя «СоловкиЭнциклопедия — международный образовательный проект о Соловках, Соловецком монастыре и концлагере» и ориентированный якобы на «духовное возрождение», — на самом деле чрезвычайно политизирован. Его можно назвать рупором пропаганды, соединяющей в себе поистине пещерный антикоммунизм и антисоветизм (образца пресловутого «Посева» времен холодной войны) и русофобию (спекуляции на «украинском вопросе»). В своих целях он не брезгует никакими средствами, откровенно цинично и безграмотно преподнося и произведения Шаламова, и сопровождающий их исторический материал. Ярче всего это воплощено как раз на странице, посвященной И.Г. Филиппову http://www.solovki.ca/camp_20/philippovIvan.php.

Посмотрев на эту серию кадров (илл. 5), вырезанных из фильма «Соловки», легко понять, откуда «растут уши» публикации в «Википедии».

Илл. 5.

Поскольку фильм представлен на Youtube, любознательные могут убедиться, что кадры подобраны из последней, 7 части, где речь идет о разгрузочных комиссиях, — именно на отметке 1 час 17 мин. — 1 час 18 мин. При этом отчетливо видно, что на втором кадре (1.17.50) крайний справа по всем своим чертам, — подлинный И.Г. Филиппов, которого знал (и узнал в фильме) Шаламов. В связи с этим нетрудно понять, что редакторы канадского сайта выбирали своего «Филиппова» из группы членов комиссии сугубо произвольно — исключительно по признаку его «веселости», беззастенчиво утрируя фразу из очерка Шаламова «Берзин», которую они тут же приводят:

«...Филиппов был великолепным дополнением к нему, Берзину. Полный, добродушный, веселый Филиппов любил людей, любил и умел делать добро людям. Ведь людям делать добро трудно — надо не задеть самолюбия, надо угадать или понять чужое сердце, если не чужую душу…»

Что здесь, как не издевка, глумление над писателем и его живым свидетельством о человеке, которого он хорошо знал и уважал? Ведь цитату из Шаламова заокеанские редакторы (бывшие граждане России) сопровождают нахраписто-развязными и «убойными», на их взгляд, комментариями: «Кроме Филиппова в “органах” было немало веселых людей»… «Говорят, что он (Филиппов) был не самый свирепый палач в тех рамках, которые ему отводила должность»... При этом читателям вдалбливаются в голову устрашающие фейки — вроде рубрики «СЛОН — первая в мире система промышленного уничтожения людей» и утверждений, будто разгрузочные комиссии были «кратчайшим путем к расстрелу».

В том же развязном духе — иначе не может быть — преподнесен и трагический финал жизни первого помощника Берзина. Приводя показания Филиппова после его ареста в декабре 1937 г. и ссылаясь на серьезную историческую работу магаданских историков И.Д. Бацаева и А.Г. Козлова «Дальстрой и Севвостлаг НКВД СССР в цифрах и документах» (Магадан. 2002) они дают как цитату такой текст:

«По этому делу был арестован и начальник Севвостлага И.Г. Филиппов, который быстро во всем сознался (здесь и далее курсив наш — В.Е.) и дал следующие показания: “Антисоветская организация, активным участником которой я состоял, ставила перед собой основную задачу — свержение Советского правительства. В этих целях организация вела практическую работу в направлениях: а) подготовки на Колыме вооружённого выступления против советской власти в момент возникновения конфликта между СССР и Японией или же Германией; б) подготовки и совершения террористических актов против руководителей Коммунистической партии и Советского правительства; в) возбуждения местного коренного населения против советской власти; г) широкого вредительства во всех областях хозяйства Дальстроя; д) передачи различных сведений иностранным разведкам. Кроме того организацией переправлялось за границу золото… Вредительство по линии лагерей проводилось под моим и Берзина непосредственным руководством… Мы считали заключённых на Колыме своими людьми и старались всемерно улучшить их материально-бытовое положение…”»

Получается, что бывший член коллегии НКВД Филиппов (как его преподносят на сайте, хотя он таковым не являлся) оказался столь слабодушным, что сразу сдался приехавшим из Москвы, от Н.И. Ежова, следователям и наговорил им весь этот бред...

Между тем в тексте Бацаева и Козлова чётко сказано:

«Используя методы фальсификации, провокации и прямого физического воздействия, “московская” бригада стала главным ядром тех, кто сфабриковал дело о “колымской антисоветской, шпионской, повстанческо-террористической, вредительской организации”... 17 декабря 1937 г. был арестован бывший начальник Севвостлага И.Г. Филиппов. Спустя 5 дней он уже “показал”: ...» (и далее: «Антисоветская организация...» и т.д.).

Слова «показал» взяты авторами в кавычки, и каждому непредвзятому читателю ясно: все фантастические «признания» Филиппова были заранее заготовлены его cледователями, и он мог их подписать только под невыносимыми пытками.

Искажая текст магаданских ученых подобным образом, канадские радетели за жертв террора, получается, идут по стопам следователей Н.И. Ежова? Разумеется, такого рода историкам-дилетантам и злопыхателям, пользующимся лишь материалами, доступными в Интернете, не стоит доверять. В связи с этим приведу сразу фрагмент из другой работы А.Г. Козлова, где он ссылается на свидетельства С.Н. Гаранина, ставшего после Филиппова начальником Севвостлага:

«Методы побоев применялись разнообразные. Били кулаками, резиновой проволокой. Били по суставам, били по ушам. Не разрешалось оправляться, от чего пухли половые органы. Не давали пить воды. “Стойки” применялись к большинству арестованных и длились по 30–40 дней… В тюрьме одевали смирительные рубашки и бросали в карцер… При допросах помимо побоев отнимали лекарство. Я лично знаю, что арестованный Филиппов, если не примет соды 15–20 минут, то не в состоянии ходить и сидеть[2]. Кононович и Виницкий отняли у него соду и давали только тогда, когда Филиппов в изнеможении согласился подписать любой протокол…” В результате такой “методики” допросов арестованные оговаривали себя и других. Не стал исключением и больной 53-летний И.Г. Филиппов — от него требовали развернутых показаний. На допросе 22 декабря 1937 г., который проводили В.М. Сперанский и его заместитель капитан госбезопасности М.П. Кононович, Филиппов подписал составленный ими протокол допроса…» (Козлов А.Г. К истории колымских лагерей (конец 1937–1938 гг.). // Краеведческие записки, 1993. Вып. XIX. Магадан. 1993. С. 122).

То, что после этих нечеловеческих мучений Филиппов еще остался жив и продержался достаточно долго — он умер, согласно, официальным данным, 8 мая 1940 г. во внутренней тюрьме УНКВД в Магадане от кровоизлияния в мозг (что подтверждается и документами о его реабилитации в 1956 г.) — объясняется, возможно, тем, что его, приговоренного поначалу к расстрелу, хотели сохранить как «ценного свидетеля» по «делу Берзина». Известно, что Военная коллегия Верховного суда СССР 15 мая 1940 г. отменила Филиппову приговор, но он до этого дня не дожил… Судить о всех перипетиях фабрикации его обвинения сложно, т.к. в настоящее время доступ к архивным делам как Филиппова, так и Берзина закрыт, а то, что было найдено и опубликовано магаданскими исследователями в 1990-е годы и позже, — носит фрагментарный характер. К некоторым материалам мы еще обратимся, а пока зададимся главными вопросами: почему Шаламов так хорошо относился к чекисту, начальнику лагерей Филиппову, и почему так плохо относятся к нему (а также ко всему, связанному с «органами») многие из наших современников?

Ответ на последний вопрос лежит, кажется, на поверхности: в достаточно широких кругах ныне утвердилось представление, что деятельность ЧК-ОГПУ-НКВД в советское время настолько скомпрометировала себя, что слово «чекист» не может ассоциироваться ни с чем иным, как только с убийствами…Поскольку эта примитивная схема насаждается уже не одно десятилетие, думаю, что будет полезно напомнить о ее основных источниках.

Несколько упрощая, можно сказать, что цепочка тянется к белоэмигрантской литературе (обозначим здесь знаковую для шаламовского контекста фигуру Р. Гуля с его бульварным компилятивным памфлетом «Дзержинский», изданным в 1936 г. в Париже) — далее, через «культурный фронт холодной войны» с упомянутым «Посевом», — к А. Солженицыну с его «Архипелагом» (заметим, что в 1974 г. Р. Гуль переиздал своего «Дзержинского», опираясь на его упоминание в «Архипелаге», чем подчеркнул преемственность этой линии) — и далее… к А.Н. Яковлеву, бывшему секретарю ЦК КПСС, идеологу «перестройки», прочитавшему еще в период пребывания советским послом в Канаде «Архипелаг» и взявшему его себе на вооружение[3].

Непосредственно эта линия отразилась в программных статьях Яковлева — таких, как «Большевизм — социальная болезнь ХХ века» (предисловие к известной «Черной книге коммунизма» С. Куртуа и других авторов, изданной в России в 2001 г.), а также в целой серии сборников документов «Россия. ХХ век», выпущенных под его общей редакцией фондом «Демократия». Большинство из этих сборников посвящено истории репрессий сталинского периода, однако, несмотря на их насыщенность архивными материалами, к ним можно предъявить немало претензий по части исторического профессионализма. Ярким примером тому может служить вышедший в 2010 г. том альманаха «Сталинский план по уничтожению народа» (sic!) (авторы-составители Н.В. Петров, Н.А. Сидоров), где в Приложении № 2 публикуются составы Особых «троек» НКВД по областям и где в пункте «Магадан (Тройка УНКВД по Дальстрою)» фигурирует фамилия И.Г. Филиппова как начальника УСВИТЛ и члена «тройки». — https://www.alexanderyakovlev.org/almanah/inside/almanah-doc/1007240. При этом никаких конкретных данных, кроме упоминания фамилии Филиппова в исходящей директивной шифрограмме из центрального аппарата НКВД от 2 сентября 1937 г. (а также шифрограммы о его аресте 14 декабря того же года), не приводится. На этих же, чисто формальных, основаниях базируется весь список «троек», резюмирующийся грозным вердиктом составителей:

«Именно члены троек, поименованные в приказе НКВД № 00447 или утвержденные после его выхода, несут персональную ответственность за проведенные в рамках приказа НКВД № 00447 бесчеловечные массовые репрессии — расстрелы и направление в лагеря ГУЛАГа сотен тысяч людей...»

Но можно ли эту ответственность возлагать на тех, кто был в приказном порядке назначен, а затем вскоре арестован, расстрелян или замучен? Не вернее ли, что «персональная» относится к тем, кто выше? А главное, есть ли прямые доказательства причастности того же Филиппова к массовым расстрелам на Колыме осенью 1937 г.? (С доказательствами, как увидим, очень большая проблема).

Следует заметить, что на список альманаха Яковлева ссылается и автор статьи о Филиппове в «Википедии». Кроме того, им приведена ссылка на подготовленную в 2016 г. «Мемориалом» (составитель А.Н. Жуков) интернет-базу данных «Кадровый состав органов государственной безопасности СССР. 1935−1939», где также приведены составы «троек» с упоминанием Филиппова. — http://nkvd.memo.ru/index.php/Документ:Составы_троек_в_1937−1938_годах. Хотя при публикации базы данных, куда вошло свыше 40 тысяч фамилий, редакторы сделали оговорку: «Включение персоналий в справочник определялось сугубо формальными биографическими критериями, поэтому не следует считать, что все организаторы и участники политических репрессий представлены в настоящем справочнике или что все представленные здесь люди непременно являются участниками политических репрессий», — это, как видно, не учел ни автор «Википедии», ни другие читатели. Да и как учесть, если здесь, в добавление к списку Яковлева, имя И.Г. Филиппова стоит в одном ряду с именами В.М. Сперанского и М.П. Кононовича — людей, истязавших и, в конце концов, убивших его! (При этом делается ссылка на единственный источник — статью магаданского историка А.С. Навасардова, которая приводится «Мемориалом» в сильном сокращении, искажающем ее смысл, — https://nkvd.memo.ru/index.php/Документ:Навасардов,_А._С._Деятельность_тройки_УНКВД_по_Дальстрою — на этом примечательном эпизоде мы остановимся в конце нашей статьи).

Весьма характерно, что отклики на сенсационную интернет-публикацию звучали совершенно определенно: «“Мемориал” раскрыл имена 40 тысяч сталинских палачей» — https://philologist.livejournal.com/8616195.html; «Новая газета»: «“Мемориал” представил “Википедию палачей”» — https://novayagazeta.ru/articles/2016/11/24/70652-memorial-predstavil-vikipediyu-palachey. При этом в интервью «Новой газете» член правления «Мемориала» (ныне председатель правления) Я.З. Рачинский прямо заявил: «Почти все палачи в этом справочнике есть, но все, кто есть — палачи…» (там же).

Это и другие подобные заявления Я.З. Рачинского (см. например — https://www.rulit.me/books/russkaya-zhizn-citaty-dekabr-2019-read-590985-37.html, где он переходит от «палачей» уже к «людоедам») наглядно свидетельствуют, что нынешнее руководство «Мемориала», в отличие от прежнего (многолетний председатель А.Б. Рогинский, умерший в 2017 г., был профессиональным историком, уважаемым в общественной и научной среде) далеко ушло от просветительских задач, поставленных перед собой обществом при его возникновении, и занимается, в сущности, пропагандистскими задачами в духе «парадигмы» А.Н. Яковлева со всеми ее истоками и всей прямолинейной необольшевистской «упёртостью».

Совершенно очевидно, что подобный огульный подход, широко распространившийся также в массовом сознании, демонстрирует серьезный изъян способа мышления у его носителей, — отсутствие мало-мальской дифференциации в оценке сложных явлений истории и сведение их к негативистским клише. Выражаясь фигурально, в головах у подобного рода персон под влиянием их новообретённой «веры», вероятно, попросту отключается механизм дифференциации, т.е. «дифференциатор», задающий начало здравому аналитическому мышлению. Результатом этого и является формирование многотысячных списков «палачей» лишь по признаку принадлежности конкретных людей к «органам», очень напоминающее пресловутые «расстрельные списки» и «лимиты» времен сталинщины и ежовщины…

Теперь, наверное, понятно, почему кроме И.Г. Филиппова в упомянутый 40-тысячный список «Мемориала» занесен и Э.П. Берзин, причисленный таким образом и к «деятелям Большого террора», и к «палачам», и к «одному из организаторов и руководителей системы ГУЛАГа» — последняя формулировка, сразу задающая негативные коннотации, включена теперь и в «шапку» статьи о Берзине в «Википедии». Поразительно, но в этой статье даже не упоминается известный документальный роман магаданца Н.В.Козлова «Хранить вечно» (1974), основанный на собиравшихся много лет материалах о Берзине, а вместо этого рекомендуется дилетантское и тенденциозное сочинение К.Б. Николаева, выпущенное в 2011 г. в Воронеже. Становится ясно, что ни авторы «Мемориала», ни «энциклопедисты» не только не учитывают широко известные реальные факты биографий деятелей 1920–1930-х годов (того же Берзина, о котором сложилась весьма обширная литература), но и игнорируют те сведения, что были собраны в свое время в магаданских архивах наиболее авторитетными местными историками — они дают во многом иную картину 1930-х годов.

Разумеется, при этом обойдены и свидетельства тех, кто знал эту эпоху и ее действующих лиц изнутри — прежде всего единственные в своем роде свидетельства Шаламова.

Человек под чекистской формой

Как уже не раз отмечалось, уникальность и специфика прозы Шаламова в том, что она является не буквально-протокольным, а художественным свидетельством, требующим особого подхода, например, в части присущей писателю гиперболизации. Кроме того, некоторые несоответствия деталей рассказов и очерков Шаламова реальным фактам объясняются, безусловно, тем, что он, работая в условиях 1950–1960 гг., не имел доступа к документам и вынужден был полагаться на сведения из чужих уст, не всегда достоверные. Но эти неизбежные погрешности во многом компенсировались феноменальной памятью писателя и его редкой способностью (особенно развившейся после Колымы) понимать — без каких-либо иллюзий — суть событий и суть характера людей, встреченных на своем пути. В этом смысле его главный внутренний «дифференциатор» — нравственный — работал безотказно и практически безошибочно (ср. его императивы: «Всю жизнь свою я не могу заставить себя называть подлеца честным человеком»; «Я небольшой марксист, но разобраться, кто блядь и кто не блядь, я могу» — в первом случае цитата из рассказа «Мой процесс», во втором — из записных книжек 1970 г.). При столь чрезвычайной, максималистской взыскательности к людям неудивительно, что в произведениях Шаламова трудно найти образ «положительно прекрасного», по Достоевскому, человека — пожалуй, единственный, кто подходит под этот образ у Шаламова — лагерный врач Ф.Е. Лоскутов, которого он сравнивает с известным доктором Ф. Гаазом (рассказ «Курсы»).

В связи с этим шаламовская фраза об основном герое нашей статьи: «Филиппов любил людей, любил и умел делать добро людям» — приобретает особую цену.

Напомним, что эта фраза входит в текст одного из важнейших произведений Шаламова середины 1960-х гг. — «Берзин», жанр которого обозначен писателем весьма необычно — «схема очерка-романа» (мы его называем очерком лишь для краткости). Как нам думается, «схема» здесь означает не набросок, не план какого-то задуманного произведения (ибо оно, по всем признакам, включая начальную и концевую фразы, вполне законченно), а то, что в этот короткий 10-страничный текст, впрессован огромный трагический материал, который заслуживал бы романа. Как мы полагаем, стремление создать некий симбиоз очерка и романа было у Шаламова продолжением поиска возможностей «новой прозы» с ее синтезом документального и художественного начал, а также промежуточным этапом на его пути к «Вишерскому антироману». При этом очевидно, что в «Берзине» присутствуют черты и очерка, и романа: с одной стороны, конкретные факты, даты, с другой — попытка силой воображения раскрыть чувства и мысли Берзина в последние мгновения его жизни, перед расстрелом в лубянской тюрьме… В сущности, текст представляет собой внутренний монолог Берзина и, строго говоря, слова о Филиппове, — это слова героя, а не Шаламова. Но принципиальной разницы здесь нет: Шаламов в тот период, как явствует из данного текста и многих предшествующих, с огромным уважением и сочувствием относился к Берзину, будучи далек от той, во многом спонтанной попытки переоценки его личности, которая запечатлелась в рассказе «У стремени»[4]. Весьма показательно, что в очерке «Берзин» писатель опирается на образ Ф.Э.Дзержинского, на «школу Дзержинского» как на безусловно позитивную в его глазах историческую реальность, рожденную суровой эпохой революции и гражданской войны. При этом Шаламов вводит одну деталь, никогда не входившую в каноническую иконографию «железного Феликса»: во времена Дзержинского следователь-чекист, составивший приговор о «высшей мере», сам должен был привести его в исполнение. В этом, пишет Шаламов (вкладывая свои слова в монолог Берзина), «была “романтическая логика и мудрость”, заставлявшая следователя десять раз подумать о справедливости его обвинения — в отличие от нового (сталинского) времени, когда ставят лишь “птичку” на подготовленном обвинении…»

Шаламов рассматривает личности Берзина и Филиппова в ракурсе их принадлежности к «школе Дзержинского», какой она стала в середине 1920-х годов, когда бывший руководитель ВЧК был направлен на ответственную хозяйственную работу. Всех деталей биографии своих героев этого периода писатель, естественно, не знал, но ему было известно, что Дзержинский привел с собой в ВСНХ большую группу своих сослуживцев из упраздненной в 1922 г. ВЧК. По современным данным, Берзин начал работать в новом качестве именно в этот период, и в 1927 г. внес предложение в ВСНХ о строительстве целлюлозно-бумажного комбината на Северном Урале (Вишера)[5]. С Филипповым он познакомился еще в начале 1920-х годов, когда они вместе работали в Спецотделе ВЧК, занимавшемся организацией особо секретного шифровального дела и связи. Затем Филиппов служил в ОГПУ в том же отделе, являясь сотрудником, затем начальником 3-го шифровального отделения, и около 1928 г. был направлен на руководство северными исправительными лагерями[6]. Это, несомненно, и обусловило его роль председателя разгрузочной комиссии на Соловках в 1928 г. (о чем свидетельствуют фильм и Шаламов). Конкретных сведений о работе комиссии в указанный год не сохранилось, но нет абсолютно никаких оснований считать ее «расстрельной»: 1928-й год был на Соловках сравнительно мягким (те расстрелы, якобы за попытку восстания, о которых пишет, например, Д.С. Лихачев[7], проходили осенью 1929 г.), и роль комиссии — правильно она называлась аттестационной — сводилась именно к «разгрузке», т.е. досрочному освобождению части заключенных (что и показано в фильме — подобную сцену, с массовой погрузкой освободившихся с вещами на пароход, трудно было инсценировать).

Напомним, что в данном контексте приводится у Шаламова та лагерная (блатарская) песенка о Соловках, которую он слышал на Вишере и незамысловатые слова которой не раз (в том числе, в неизвестных главах — https://shalamov.ru/library/40/3.html) приводит, вспоминая Филиппова:

«Каждый год под весенним дождем
Мы приезда комиссии ждем…»

Связывая неизбывную надежду любого, самого «отпетого» з/к на свободную жизнь, запечатленную в этой песне, с именем Ивана Гавриловича Филиппова, бывшего путиловского токаря, ставшего чекистом и начальником лагеря, писатель сразу помещает своего героя в круг человечности, за который тот уже нигде в его произведениях не выходит. Несомненно, что на это повлияло прежде всего личное общение Шаламова с Филипповым в вишерский период. Хотя оно вряд ли могло быть слишком частым, даже когда Шаламов работал в 1930–1931 годах в УРО, т.е. в управлении лагеря, где, вероятно, располагался и кабинет Филиппова, — но и коротких встреч было достаточно, чтобы лучше узнать качества его личности, крывшиеся за чекистской формой[8]...

Как известно, в лагерной практике понятие «добрый начальник» отсутствует, и самая положительная характеристика обычно ограничивается словами «строг, но справедлив». Очевидно, это и стоит за фразой Шаламова о Филиппове: «Авторитет у него среди лагерных работников, среди заключенных был огромным». Пределы проявления доброй воли человека в любой жесткой системе (а сталинская система была сверхжесткой, жестокой!) крайне ограничены, и то, что Филиппов (как и Берзин) сумел в этой обстановке, находясь постоянно между «молотом» и «наковальней», сохранить свои человеческие качества, говорит о многом.

Чтобы лучше понять психологию тех честных чекистов, кто попадал на службу в пенитенциарную (лагерную) систему, надо указать на один важный нюанс. Само по себе направление на службу в эту систему, основное ядро контингента которой, как бы ни судили современные «исследователи» и «энциклопедисты», в конце 1920-х годов составляли уголовники, — означало для Филиппова, недавнего кабинетного шифровальщика, назначение на самую грязную и тяжелую работу, наподобие ассенизаторской… О нравах уголовников конца 1920-х — начала 1950-х годов никто правдивее и беспощаднее Шаламова в его «Очерках преступного мира» не рассказал.

То, как в конце 1920-х годов среди заключенных начала резко расти прослойка т.н. «бытовиков» (растратчиков, взяточников, нарушителей порядка и др.), а также «вредителей», никто кроме, опять же, Шаламова, выразительнее и подробнее не описал — и в известной части «Вишерского антиромана», и в его неизвестных главах. Читатели уже, наверное, обратили внимание на то, что в неизвестных главах (ср. «Вредители и грызуны» — https://shalamov.ru/library/40/5.html) писатель прямо заявляет: «Я не ставлю слово вредители в кавычки только потому, что эти кавычки жизнь ставила сама с самого начала». То есть, масса осужденных в то время по политической статье 58, пункт 7 за «вредительство», по его убеждению и многочисленным свидетельствам, таковыми не являлась и представляла собой плод деятельности следственных и судебных органов, усердно исполнявших новые (сталинские) политические установки, родившиеся в связи с «шахтинским делом» (1928 г.). При этом, как не раз подчеркивает Шаламов, подавляющее большинство «вредителей» использовались в лагере по своей специальности, в роли ИТР, и при добросовестной работе получали досрочное освобождение (как сам Шаламов). В этой политике, проводившейся Берзиным и Филипповым в Вишлаге, а затем на Колыме, нельзя не увидеть также преломление «школы Дзержинского» — в том ее смысле, который исповедовал и проводил в жизнь сам Дзержинский в период ВСНХ, настаивая на всемерной «защите спецов», т.е. технической интеллигенции, имевшей дворянское либо буржуазное происхождение[9]. При этом следует заметить, что официальным положением «Об исправительно-трудовых лагерях», принятым в 1930 году, осужденные за контрреволюционные преступления не могли занимать административно-хозяйственных должностей, и, нарушая это положение как на Вишере, так и на Колыме, Берзин серьезно рисковал, беря ответственность на себя.

Берзин и Филиппов были не только полными единомышленниками, но и друзьями (что подчеркивает Шаламов), и потому, говоря о «системе Берзина» в работе с заключенными, нельзя забывать о том, что практическим проводником этой системы в жизнь являлся Филиппов. Свидетельства Шаламова об особенностях режима в Вишлаге, о его сравнительной мягкости, хорошем питании заключенных (ср. «раскормленные рожи лагерных работяг») и фактическом отсутствии произвола (сам Шаламов «не нашел следов кровавых расправ» даже в северной штрафной зоне в Усть-Улсе, где он пробыл почти половину 1931 года) уже не раз приводились, и они — при всех акцентированных писателем свидетельствах о негативных сторонах лагерной жизни (например, цинге) и эксцессах, наблюдавшихся в основном до прибытия в лагерь (побои со стороны конвоя, изнасилование беззащитных женщин и т.д.), — дают основание говорить об особого рода рационалистическом гуманизме как главном принципе этой пенитенциарной практики[10], глубоко отличавшем его и от Соловков, и от позднейшей Колымы. В этой связи хочу еще раз напомнить, что попытка авторов фильма «Варлам Шаламов. Опыт юноши» (Пермь. 2014) поставить в вину Берзину (а также, получается, и Филиппову) резко повышенную смертность в Вишлаге в 1933 году — 34,6 процента, из-за завезенного сюда сыпного тифа — является грубой фальсификацией, т.к. оба руководителя к тому времени уже расстались с Вишерой. — https://shalamov.ru/research/411/ Смертность в предыдущее время (в 1932 г. — 4,9 процента[11], более ранних сведений нет) была относительно невысокой, следовательно, Вишерский ЦБК, пущенный в эксплуатацию в октябре 1931 г., был построен отнюдь не «на костях заключенных», как нас пытаются уверить в фильме.

Надо напомнить, что Вишерский ЦБК был сооружен в небывало короткий срок, всего за 18 месяцев, на фактически пустом месте, и этого невозможно было достичь только при принудительном («рабском») труде, как бы хорошо он ни был организован. Следовательно, работа основывалась в значительной мере на трудовом энтузиазме (сколь бы ни было позже скомпрометировано это понятие), что она действительно шла «не на страх, а на совесть», наполняя жизнь большинства заключенных особым ценностным смыслом, которого они не могли приобрести нигде больше — ни в тюрьмах, ни даже на воле в других условиях: ведь они участвовали в огромном солидарном деле и ощущали личную причастность к тому, что среди североуральских лесов и болот вырос, как чудо, как сказка, современный, по последнему слову техники, комбинат... В этом, пожалуй, и состояла главная притягательная сила «берзинского эксперимента» на Вишере. Нелишне напомнить, что и сам Шаламов был увлечен поначалу этим экспериментом — недаром он признавался: «Когда приехал Берзин, а главное, приехали берзинские люди, все казалось мне в розовом свете, и я готов был своротить горы и принять на себя любую ответственность» (ВШ 7. Т. 4. С. 181), и на позднейших его оценках своего первого лагерного опыта (например, в рассуждениях о «перековке» и принудительном труде в главе «В лагере нет виноватых» «Вишерского антиромана») сказался, несомненно, куда более тяжкий колымский опыт.

Непосредственным же участникам строительства ЦБК «людям Берзина», в том числе И.Г. Филиппову, все осуществленное на Вишере придавало иные чувства: несмотря на огромные пережитые трудности, они испытывали законную гордость и оптимизм. Наверное, лучше всего это передает уже знакомая нам фотография — групповой снимок лета 1931 года. В каждое из этих лиц надо всмотреться внимательно, а особенно — в лицо человека в центре группы, в фуражке, с ромбами на петлицах. Это начальник Вишлага Иван Гаврилович Филиппов, которого, как можно понять по окружению, ценил и уважал не только Шаламов…

Илл. 6.

Шаламов уезжал с Вишеры вскоре после этого, осенью 1931 года. Его прощальный диалог с Филипповым, запечатленный в основной части «Вишерского антиромана», хорошо известен:

« — Значит, хочешь уехать. Прощай, желаю удачи. Берзин хотел взять тебя на Колыму.
— Я, товарищ начальник, на Колыму, — только с конвоем.
— Не шути плохую шутку, — сказал Филиппов…»

Этот лаконичный, но многозначительный диалог — единственный живой эпизод из общения молодого заключенного-инспектора УРО, в ту пору 24-летнего, со своим 47-летним начальником (его Шаламов иногда именует даже «стариком»).

Сцена наглядно свидетельствует о доброжелательном, напоминающем «отеческое», отношении Филиппова к Шаламову.

Однако, как можно понять, смелая «шутка» молодого человека про конвой очень не понравилась даже понимавшему шутки, «веселому» Филиппову — прежде всего потому что сам он вместе с Берзиным горячо верил в то, что на Колыме, несмотря на гораздо более суровые условия, откроются новые жизненные перспективы — и для людей, и для всей страны…

Колыма берзинская и филипповская

Говоря о Колыме и мифах вокруг нее, нельзя не вспомнить еще одного пропагандиста-обличителя «проклятого советского прошлого», лишенного «дифференциатора». Это популярный блогер Ю. Дудь, «вдувший» своим зрителям мысль о том, что Колыма — это «родина нашего страха», потому что она была «цитаделью террора» и ничем больше. При этом по всем признакам видно, что блогер несамостоятелен, что он лишь транслирует ту кашу в голове, которая сложилась у него в связи с опорой на либеральные мифы или (что почти одно и то же) на конечные звенья обозначенной выше цепочки — за плохо переваренного Солженицына вкупе с хорошо усвоенными концептами и статистическими выкладками «Мемориала». Но Шаламова он, судя по всему, даже не читал.

Так вот: любой внимательный читатель «Колымских рассказов» (не говоря уже об исследователях) не может не заметить, что Шаламов исторически глубоко объективен: его ключевой доминантной мыслью, проходящей красной нитью практически через все рассказы, является мысль о кардинальном качественном отличии Колымы эпохи Э.П. Берзина от той действительно страшной бесчеловечной Колымы, с которой связана основная часть его судьбы. При всех своих претензиях к Берзину (высказанных в рассказе «У стремени» — с попыткой оценить его деятельность сквозь призму вечной философской проблемы «человек и система»[12], но основанной, как мы уже отмечали, в сущности, на эмоциях, предположениях, «угадываниях», а не на доказательных фактах) Шаламов не мог перешагнуть через реальность, которую он наблюдал и пережил сам осенью 1937 года на прииске «Партизан», оказавшись уникальным свидетелем последних месяцев существования «берзинской» эпохи и ее катастрофического слома «новыми людьми», прибывшими в Магадан.

Рассказ «Как это началось» (1964) должен бы стать настольным для всех, кто хочет понять контрасты между двумя этими эпохами или мирами. Начиная с того факта, что ни колючей проволоки, ни охраны на «Партизане», когда туда прибыл Шаламов, — не было, а уже в декабре охране были отданы целые бараки и появились немецкие овчарки… Заключенным перестали платить деньги — при Берзине их платили. И многое другое, неслыханное и непредставимое, обрушилось на маленький прииск в 1938 году, — массовый голод и массовые расстрелы: «Сказать вслух, что работа тяжела — достаточно для расстрела. За любое самое невинное замечание в адрес Сталина — расстрел. Промолчать, когда кричат “ура” Сталину — тоже достаточно для расстрела…».

Шаламов редко обращается к цифрам, к статистике, но в том же рассказе он ним прибегает:

«За весь 1937 год на прииске “Партизан” со списочным составом две-три тысячи человек умерло два человека — один вольнонаемый, другой заключенный. Они были похоронены рядом под сопкой. На обеих могилах было нечто вроде обелисков — у вольного повыше, у заключенного пониже. В 1938 году на рытье могил стояла целая бригада…»

Еще ранее, обращаясь к той же теме контрастов в очерке «Зеленый прокурор» (1959), Шаламов позволил себе горький сарказм: «Тогдашние (времени Берзина — В.Е.) кладбища заключенных настолько малочисленны, что можно было подумать, что колымчане — бессмертны…».

Все это, несмотря на писательскую гиперболизацию, — реальность «берзинской» Колымы, которая подтверждается официальной (пусть, возможно, и не совсем точной, округленной) статистикой смертности в Севвостлаге в 1932–1937 годах: за весь этот период, т.е. за шесть лет, здесь умерло 4 тысячи человек, в то время как в одном 1938-м году — 12 тысяч человек[13].

Уровень смертности на какой-либо территории (или в какой-либо структуре), как известно, является самой объективной характеристикой благополучия или неблагополучия в ней. С этой точки зрения, социальную ситуацию на Колыме, конкретно — в Дальстрое при Э.П. Берзине и, соответственно, в Севвостлаге при И.Г. Филиппове — никак нельзя назвать в какой бы то ни было мере экстраординарной, чрезвычайной, выходящей за рамки «нормы» в тогдашнем СССР — наоборот, видим здесь в целом даже более благополучное положение, чем, скажем, на Вишере.

Для понимания его причин (в плане низкой смертности) надо прежде всего учитывать сочетание двух факторов: преобладание среди заключенных в эти годы кратко- и среднесрочников (т.е. осужденных на 3–5 лет, в основном, бытовиков) и введение системы зачетов рабочих дней (1 день за 2 для хорошо работающих, что являлось мощнейшим стимулом к досрочному освобождению)[14]. Практически это означало, что осужденный на 3 года мог освободиться через 1,5 года, на 5 лет — за 2,5 и т.д. Неудивительно, что главной проблемой на Колыме в эти годы стала огромная «текучесть кадров»: как явствует из приводимой ниже таблицы, почти половину недавних заключенных пароходы Дальстроя ежегодно вывозили назад, на материк, и сама эта практика в определенной степени напоминала современный «вахтовый метод»…

Динамика рабочей силы на Колыме в 1932–1941 гг.[15]

Приняв во внимание эти данные, трудно не согласиться с выводом их публикатора, что они «опровергают мнение о том, что УСВИТЛ в эти годы был местом вечной ссылки или массового уничтожения репрессированных» (уточним: с учетом соответствующих поправок по 1938-му году — В.Е.).

Для еще большей доходчивости будет, наверное, нелишне пояснить, что известная песня из лагерного фольклора «Будь проклята ты, Колыма» относится к совсем другому, гораздо более суровому во всех отношениях послевоенному периоду (упоминаемый в ней «Ванинский порт» начал действовать лишь в 1946 году), а к 1930-м годам, их первой половине, относится, как можно полагать, совсем другая по тональности лагерная песня — «Не печалься, любимая», с ее вполне оптимистическим куплетом:

«Как бы ни был мне приговор строг,
Я вернусь на родимый порог…»

Очевидно, автором этой песни являлся скорее всего какой-то сентиментальный уголовник, но основные представители этой, никогда не унывающей и всегда готовой на любые новые преступления когорты составляли примерно половину контингента Севвостлага (если исходить из того, что на 1 января 1937 года 48 процентов здесь были осуждены по бытовым статьям, и они, как подчеркивалось в документе, составляли «наиболее трудоспособную часть лагеря»[16]). «Блатари» имели обычно большие сроки заключения, они, как известно, никогда не отличались рвением в работе, и потому гораздо реже попадали в число ежегодно отъезжавших. Именно они образовали со временем основной постоянный — и самый трудный, доставлявший больше всего хлопот И.Г. Филиппову как начальнику УСВИТЛ — контингент Колымы.

Напомним, что он прибыл в Магадан в ноябре 1934 г., приняв дела у Р.И. Васькова, который находился здесь вместе с «вишерской» командой Берзина с февраля 1932 г. Шаламов писал в главе «Васьков» «Вишерского антиромана», что Филиппов отстал от своих товарищей «из-за болезни» — так ли это, мы пока не знаем, но он прав в том, что не остань Филиппов — «называться бы магаданской тюрьме его именем, а не именем Васькова» (заметим, что наименование «дом Васькова» исходило явно от уголовников: они издавна называли тюрьмы в городах именами их начальников или распорядителей).

Для объективной оценки деятельности как Васькова, так и Филиппова на Колыме требуются дополнительные изыскания. Но и то небольшое количество документов, которое опубликовано в разных источниках, говорит, что Филиппов как начальник УСВИТЛ отличался куда большим вниманием к условиям труда и быта заключенных. Сразу же после своего назначения он вместе с и.о. директора Дальстроя З.А. Алмазовым (замещавшим Берзина в связи с его поездкой в Голландию для закупки пароходов) совершил ревизию — объезд всех лагерей, включая дальние, и нашел огромное количество вопиющих «безобразий»[17]. Результатом стал совместный приказ Алмазова и Филиппова о том, что все виновные в необеспечении нормальных условий для заключенных будут привлекаться к суду.

Разумеется, в своей работе Филиппов, как и Васьков, руководствовался действовавшими тогда законами и инструкциями, прежде всего — «Положением об исправительно-трудовых лагерях» (1930), в котором, кроме прочего, было четко регламентировано и применение оружия охраной — исключительно при побегах з/к и других чрезвычайных обстоятельствах. При этом о каждом случае применения оружия должен был составляться протокол, что исключало произвол — как это делается и в современном УФСИН. Поскольку режим во всех лагерях и командировках тогдашней Колымы, исключая штрафные зоны, был по существу бесконвойным (ср. свидетельство Шаламова в рассказе «Как это началось» о «единственном бойце с наганом, олицетворявшем конвой» на прииске «Партизан» осенью 1937 г.), это создавало благоприятную почву для побегов. Их устраивали, как правило, уголовники-рецидивисты, стремившиеся любым путем, хоть на время, освободиться от работы, либо горевшие фантастической мечтой каким-то образом просочиться на пароходы, уплывавшие на материк. Борьба с побегами составляла одну из главных задач администрации УСВИТЛ, и, судя по сохранившимся материалам, Филиппов с ней в целом успешно справлялся, проявляя при этом житейскую мудрость[18].

Еще один интересный документ, раскрывающий не только стиль работы Филиппова, но и общий дух «берзинской» эпохи, — его приказ как начальника лагерей, относящийся к 1935 г. (точная дата не указана):

«В целях выявления волокиты и бюрократизма в вопросах общественного и личного характера приказываю: создать при КВО УСВИТЛ Бюро жалоб, в своей работе подчиненное начальнику УСВИТЛ НКВД. Всем начальникам Управлений и отделов ДС, начальникам лагпунктов, командировок и личному составу военизированной охраны вменяется в обязанность принимать заявление от лагерников на имя Бюро жалоб и немедленно пересылать их в Управление УСВИТЛ НКВД… Каждый лагерник должен помнить, что помогать Командованию лагерей бороться с недочетами работы и быта лагеря — долг каждого…»[19].

«Бюро жалоб» абсолютно непредставимо во всей последующей истории Колымы, и здесь явно видна забота Филиппова о порядке и справедливости. Кроме прочего с его стороны это было дополнительное средство контроля за низовыми лагерными работниками и вохровцами, которые чаще всего склонялись к злоупотреблению властью.

Конечно, сухая документация дает слишком мало для раскрытия характера Филиппова, и поэтому особую ценность имеют отзывы знавших его людей, собранные в 1960-е годы магаданским писателем, автором романа о Э.П. Берзине «Хранить вечно» Н.В. Козловым.

По воспоминаниям Н.Н. Кречетова, одного из немногих уцелевших дальстроевцев, Филиппов выглядел «на лет 55. Выше среднего роста, полный, грузный, умный. Хороший чекист. Волосы русые, наполовину лысый со лба, на висках волосы седые. Во время Гражданской войны был контужен в правую руку. Пользовался исключительным уважением в Дальстрое».

Жена первого заместителя Берзина, расстрелянного в 1938 г. З.А.Алмазова (его знал Шаламов по Вишере) О.Н. Алмазова писала Н.В. Козлову:

«Да, Филиппов, как ближайший друг Э.П., должен блистать в плеяде Ваших героев… Это был стоящий человек. Доказано, что в лагерях кроме уголовников была масса невинных людей, а им, как никому, нужен был такой добряк, как Филиппов. Его жена Нина Петровна — лучшая женщина, какую мне когда-либо довелось видеть за свои 60 лет… Никто из нас столько не выстрадал, сколько она. Все годы репрессий она делала тяжелую физическую работу, а сытым людям вольно сочинять, что угодно. Она и Вам-то рада бы написать побольше, но не умеет».

Наконец, самое ценное — короткое письмо жены Филиппова Нины Петровны, отправленное из Москвы в Магадан 22 октября 1961 г. Видно, что она была простой женщиной и действительно «не умела» писать:

«Много-много вечеров провели они вместе (с Э.П. Берзиным — В.Е.), работая и на Вишере, и позднее на Колыме. Они были настоящими друзьями, которых связывало большое и крепкое чувство... Они вместе ездили в командировку на трассу… Иван Гаврилович был высокого роста, полный. Характер у него был жизнерадостный и веселый. Очень любил читать. Несмотря на то, что не имел почти никакого образования, увлекался философией, марксизмом. Очень любил и хорошо знал астрономию…

Умел выступать с докладами. Выступал он всегда так, что люди слушали, затаив дыхание. Любил в своих выступлениях мечтать о том времени, когда от Магадана до Якутска проложат железную дорогу.

Несмотря на то, что Иван Гаврилович был начальником лагерей, он к заключенным относился очень хорошо, по-человечески. Каждый заключенный мог обратиться к нему с любым вопросом, и он всегда внимательно выслушивал и отвечал.

Вообще Иван Гаврилович был человек большой души, настоящий ленинец, чекист. Меньше всего он думал о том, чтобы что-нибудь сделать для себя…»[20].

Очевидно, что эти отзывы по понятным причинам немного идеализируют Филиппова, но нельзя не признать, что они во многом совпадают с лапидарной характеристикой Шаламова. Разумеется, он никогда бы не поверил, что на Колыме его герой мог как-то измениться и — в том числе — перестал быть «великолепным дополнением» к Берзину.

Вокруг «троцкистов» и «троек»

Переходя к самому важному и самому сложному материалу из жизни Дальстроя в 1937 году, необходимо сначала ненадолго окунуться в сравнительно недавнее прошлое, в горячую пору «перестройки» и начала 1990-х годов, ибо там берут исток многие современные легенды и мифы, в том числе и магаданского происхождения.

Немного личного. После того, как мне удалось побывать на Колыме в 1994 году (снимая фильм о Шаламове), я стал внимательно, насколько возможно, следить за магаданской литературой и периодикой, посвященной репрессиям, и теперь могу поделиться некоторыми наблюдениями и выводами.

Как и во всей стране, в конце 1980-начале 1990-х годов здесь происходило расслоение среди людей, писавших об истории края, причем, оно шло главным образом по критерию отношения к Э.П. Берзину и в целом к советской эпохе. Условно говоря, пишущие делились (как, наверное, и во всех других местах) на три группы: апологеты-коммунисты, трезвые аналитики-центристы и новоиспеченные «демократы» (в прошлом, как правило, коммунисты). Первые видели в Берзине кристальную героическую и романтическую фигуру, вторые — скорее трагическую, несшую на себе отпечаток своей эпохи, но при этом не было сомнений в его личной порядочности, принципиальности и гуманизме, третьи — всяческими способами стремились «развенчать», т.е. дискредитировать Берзина, в духе линии московского «Мемориала»…

Парадоксально, но факт: практически все они пользовались впервые открытыми в годы «перестройки» архивными материалами многотомного «дела Берзина» (включая и допрос И.Г. Филиппова), но делали из них совершенно разные выводы! Разумеется, мои симпатии всегда были на стороне историков-профессионалов (А.Г. Козлова, И.Д. Бацаева и ряда других), хотя я имел возможность лично встречаться лишь с представителями первой (журналист Т.П. Смолина) и третьей (писатель А.М. Бирюков) группы.

Больше всего мне пришлось общаться и затем полемизировать с Бирюковым, хотя отчасти и запоздало (он умер в 2005 г.) — https://shalamov.ru/research/25/; https://shalamov.ru/research/217/. Многие его очерки, особенно о писателях, погибших на Колыме, имеют большую ценность, но этого, увы, нельзя сказать о его некоторых статьях, в частности, о вступительной статье к известному магаданскому мартирологу[21]. В ней, наверное, ярче всего проявилось его стремление подать свои архивные находки в броской и при этом витиеватой стилистике, за которой при строгом анализе обнаруживалась и заведомая предвзятость по отношению к Берзину и его соратникам, и категоричность оценок, и явные противоречия и натяжки. Вот только одна характерная цитата:

«…“Ежовщина”, на Колыме ее назовут “гаранинщина”, покатится по территории Дальстроя, когда никакого Гаранина здесь еще не будет, — при начальнике Севвостлага Филиппове, начальнике ВОХР Кабисском, врид начальника УНКВД Веселкове, прокуроре Саулепе, директоре Дальстроя Берзине…»

Обложка книги А. Бирюкова «Колымские истории» (2003 г.) с портретом автора

Очень серьезное обвинение в адрес тех же Филиппова и Берзина — в «ежовщине» и «гаранинщине», т.е. в массовых бессудных расстрелах! Но ни одного конкретного факта и документа, доказывающего прямую или косвенную причастность двух первых лиц Дальстроя к подобным случаям, Бирюков не приводил — все его умозаключения о изначальной «истребительной» (лексика сразу выдавала пылкого поклонника Солженицына) функции Колымы были основаны лишь на пресловутом «при». Увы, этот взгляд писателя не был поколеблен даже красноречивейшими документами, к которым апеллировали его оппоненты-историки.

Одним из важнейших из них является, несомненно, «Объяснительная записка к контрольным цифрам треста Дальстрой на 1938-й год», составленная Э.П. Берзиным и его заместителем по экономике Л.М. Эпштейном осенью 1937 г. и отправленная в Москву. В ней прямо заявлялось:

«Практика 1937 года показывает, что Дальстрою направляется неполноценная рабочая сила, состоящая почти исключительно из троцкистов, контрреволюционеров, рецидивистов (курсив наш — В.Е.). Совершенно очевидно, какое понижающее на производительность труда влияние оказывает такой состав рабсилы… Дирекция Дальстроя со всей ответственностью должна подчеркнуть, что выполнение огромного плана на 1938 год немыслимо без одновременного улучшения состава рабочих контингентов, для чего требуется изменить состав завозимой рабсилы…»[22]

При кажущемся прагматизме («выполнение плана», «рабсила» и т.д.) эта записка имела неприкрытый политический характер — она выражала решительный и принципиальный протест руководителей Дальстроя против «сброса» в их распоряжение политзаключенных и наделения государственного треста по добыче золота несвойственными его задачам функциями (по существу — карательными). В этой связи становится очевидным, что Берзин и его единомышленники были крайне недовольны всей этой новой тенденцией, столь заметно давшей о себе знать еще в 1936 году, когда за навигацию на Колыму было доставлено несколько больших групп троцкистов. Уже тогда стало ясно, что «новый курс» (который еще не связывался с именем Н.И. Ежова, ставшего наркомом НКВД в сентябре 1936 г.) вносит огромную сумятицу в устоявшиеся при Берзине порядки, порождая острейшие, трудноразрешимые проблемы. Но еще больше проблем возникло после назначения Ежова: с этого момента Берзин, формально оставаясь уполномоченным НКВД по Дальстрою, утратил контроль над деятельностью подчинявшегося ему прежде местного управления НКВД, которое стало работать автономно, выполняя в первую очередь директивы УНКВД Дальневосточного края (Владивосток), а во многих вопросах (особо секретных) непосредственно подчиняясь Москве[23].

Уже этот факт сводит на нет все распространенные суждения о якобы «всесилии» Берзина на Колыме в 1937 году[24], а тем более — вывод Бирюкова о причастности его и Филиппова к «ежовщине». Рассмотрим в этой связи немного подробнее упоминавшуюся выше историю колымского процесса над троцкистами в марте 1937 г.

Присланная в июле 1936 г. на Колыму первая большая группа идейных, «не отошедших» сторонников Л.Д.Троцкого еще в пути следования открыто демонстрировала свое несогласие с примененными к ним по статье «КРТД» мерами и в целом с политикой Сталина. Ее руководители С.Я. Кроль, Ю.А. Барановский и М.Д. Майденберг, составлявшие так называемый «старостат» (именовавшийся также по печальному совпадению «политтройкой»), решили продолжать борьбу за свои идеи и права всеми средствами. Уже на второй день после прибытия в Магадан (точнее — после ночи, проведенной в пересыльной тюрьме с ее общими нарами и общим котлом питания) они всей группой, около 200 человек, устроили «бунт» с сопротивлением охране и объявили голодовку, выдвинув ультимативное требование поменять им режим на режим политссыльных. Это означало бы относительную свободу передвижения, работу по специальности, 8-часовой рабочий день, совместное проживание супругов и т.д. Разумеется, ультиматум не мог быть принят, и те меры, на которые пошла администрация в лице Берзина и Филиппова (именно они, наряду с УНКВД, разрешали эту чрезвычайную ситуацию), оказались, с одной стороны, строгими, традиционными для представителей спецслужб, с другой — «мягкотелыми», совершенно неожиданными не только для Колымы, но и для всего тогдашнего СССР…

Главная неожиданность состояла в том, что после того, как арестовали зачинщиков (это непреложная норма всех времен и народов) и развезли основную массу голодавших по дальним приискам, где они постепенно пришли в норму, к оставшимся голодать зачинщикам применили… принудительное кормление. По чьему указанию это было сделано, судить трудно (документов не сохранилось), но вряд ли здесь обошлось без санкции Берзина, который был самым «европеизированным» из всех колымчан — все-таки он учился в Берлине и не раз бывал за границей. Во всяком случае, тот факт, что голодавших троцкистов (!) кормили через трубочку (!) и поили какао (!), чтобы сохранить им жизнь (!), сначала был известен лишь узкому кругу сотрудников УСВИТЛ и УНКВД, но позже он дошел — очевидно, через последних — до Москвы, до самого Ежова[25]. Обо всем этом можно судить по совсем не случайному совпадению: вопрос о либеральном отношении к троцкистам во время их голодовки особо акцентировался в уже цитировавшемся нами в начале статьи допросе И.Г. Филиппова 22 декабря 1937 г., проводившемся московскими следователями.

Как ни странно, этот фрагмент допроса был приведен в упомянутой статье-предисловии Бирюкова, но сделал автор из него совершенно нелогичные и бездоказательные выводы, снабдив их к тому же совсем не подходящим случаю «черным юмором». Судите сами (текст протокола выделен курсивом, текст Бирюкова — обычный):

«…Не мог в “своих” показаниях Филиппов не коснуться отношений с находившимися в колымских лагерях троцкистами:

«Когда стали прибывать на Колыму большими партиями осужденные троцкисты, то мы создали им здесь такие условия, в результате которых троцкистами объявлялись групповые голодовки...

Мы считали, что весть об этих голодовках дойдет до сведения иностранных государств и возбудит против Советского Союза “общественное мнение”.

По договоренности с Берзиным и мною участник организации “чекист” (обратим внимание на кавычки. — А.Б.) Мосевич приказывал кормить их “искусственно” какао, яйцами, маслом и молоком. Неудивительно, что многие из троцкистов “голодали” по 200–300 дней.

Когда же Мосевичу удавалось таким путем уговорить некоторых осужденных бросить “голодовку”, то он “для восстановления здоровья” давал указание кормить их усиленными обедами, причем порции были такими, что одним обедом можно было накормить двух, а то и трех человек. “Голодовка” была ликвидирована лишь применением самочинных решительных мероприятий со стороны низовой лагерной администрации, сократившей постепенно до минимума такое питание “голодающих”, а в большинстве случаев считавшей начинающих голодовку отказчиками от работ и направлявшей их в связи с этим в изолятор».

Нет нужды особо доказывать, что реальная политика УНКВД по ДС и Севвостлага по отношению к заключенным каэрам выглядела совершенно иначе, чем об этом показал Филиппов. Ни о каком покровительстве, ни о каком сохранении здоровья заключенных для будущих антисоветских подвигов речь, разумеется, не шла. И тот же начальник УСВИТЛа Филиппов, вслед за зам. начальника УНКВД по ДС Веселковым, подпишет 27 августа 1937 года справки об антисоветской подрывной деятельности за время пребывания в Севвостлаге на 14 заключенных-троцкистов с прииска “Партизан”, и справки эти достойно выполнят роль обвинительного заключения, тем более что его в этом деле и не было, — все обвиняемые будут расстреляны. Такое вот какао…»[26].

Заключительную «шутку» А.М. Бирюкова комментировать не станем, как и его ссылку на «расстрельную» справку, которую якобы подписал Филиппов («вслед» за представителем УНКВД — это слишком двусмысленно; кроме того, по реальной картине на прииске «Партизан» у нас есть неопровержимый свидетель — Шаламов, прибывший сюда как раз в конце августа 1937 г.[27]). Важнее подчеркнуть еще раз специфику «показаний» Филиппова — они добывались под пытками и потому в итоговом протоколе представляли собой конгломерат из слов Филиппова и бреда, выдуманного следователями. Очевидно, что пункт о «либерализме» всего лагерного режима в Дальстрое был главным в задуманном в Москве обвинении, и потому следователи столь целенаправленно выпытывали у Филиппова подробности кормления троцкистов во время голодовки (о самом этом факте им ранее мог сообщить упоминаемый в допросе А.А. Мосевич, в 1936 г. являвшийся начальником СПО УНКВД Дальстроя и непосредственно с той поры занимавшийся делами троцкистов — он также принадлежал к группе ленинградских чекистов, осужденных в связи с убийством С.М. Кирова; с учетом фактов его послеколымской биографии не исключено, что он играл такую же роль в «деле Берзина», как и Горин-Лундин[28] ).

Сколь долго длилось на самом деле принудительное кормление троцкистов, судить сложно, однако его цель вряд ли имела какое-либо отношение к сантиментам — а вот к праву и закону (в понимании Берзина), несомненно, имела. Как известно, по «общесоюзным» нормам, конкретно — по известному, инспирированному Сталиным, постановлению ВЦИК от 1 декабря 1934 г., организаторы столь вызывающей политической акции на Колыме во главе с С.Я. Кролем могли бы быть (и должны бы быть) незамедлительно расстреляны. Однако Берзин, в руках которого в тот момент (июль 1936 г.) еще находилась вся полнота власти на территории Дальстроя, не принял такого решения, а распорядился передать все дело по этому инциденту в единственную тогда здесь судебную инстанцию — в Магадано-Нагаевское отделение Дальневосточного краевого суда. А до суда все обвиняемые должны дожить — так принято во всех цивилизованных странах… Почему Берзин решил пойти на судебное рассмотрение дела, какими мотивами (прагматическими, с ориентацией на букву принятой 5 декабря 1936 года сталинской конституции, или идеалистическими) он руководствовался — исследователям еще предстоит выяснить, и это будет интереснейшая работа. Но документы о первом колымском процессе над троцкистами, проходившем 1–18 марта 1937 г., сохранились, они пока опубликованы лишь частично[29], и мы остановимся на кратком описании суда в упоминавшихся выше воспоминаниях А.С. Яроцкого:

«В магаданском клубе, где проходил этот процесс, было довольно много народа, подсудимым разрешалось задавать вопросы свидетелям, требовать свидетелей защиты и т.д., т.е. были элементы гласности и нормального судопроизводства (это в 37-то году!). Кроль превратил этот процесс в трибуну для своих взглядов, причем стало ясно, что в его руках были связи со многими политзаключенными, отбывавшими срок на разных приисках Колымы. На вопрос, кого он желает привлечь в качестве свидетелей и какие вещественные доказательства он хочет иметь на суде, Кроль сказал: “Пусть вызовут Эрнста Тельмана и Ларго Кабальеро, они вам скажут, какой я контрреволюционер, принесите и положите на пол трупы моих замученных товарищей”. Обнаружилось, что Кроль знает, кто, когда и где умер во время голодовки, он называл действительные факты и имена. Путем перекрестных вопросов он заставил свидетелей отказаться от своих показаний, обращаясь к Берзину, закричал: “Палач, ты стоишь по шею в крови, ты захлебнешься!”
Процесс провалился, но оправдать Кроля и Барановского было нельзя. Их судил при закрытых дверях военный трибунал…»[30].

Картина очень яркая, но так ли все было на самом деле — есть сомнения, поскольку сам Яроцкий как заключенный на процессе присутствовать не мог, и слышал о его деталях только в чем-то пересказе. Вероятно, можно доверять факту о том, что «нормальное судопроизводство» было прекращено из-за речи С.Я. Кроля. Можно доверять, в конце концов, и более или менее точному воспроизведению у Яроцкого фразы Кроля о Берзине, произнесенной в присутствии последнего. По крайней мере, слово «палач» — из разряда тех, что запоминаются, и его легко представить в устах такого человека, как Кроль — пламенного оратора, видного деятеля профсоюзного движения 1920-х годов и непримиримого противника Сталина — ясно осознававшего в тот момент, что он в любом случае погибнет и желавшего умереть героем... Его поведение, как и поведение многих троцкистов на Колыме — истинных или мнимых — определялось не только трагическим отчаянием безысходности и не только революционным комплексом «безумства храбрых». Все акции протеста этой группы, сопровождавшиеся, как правило, пением «Интернационала», были рассчитаны на отклик, в том числе международный[31]. На посмертную славу «обличителя тиранов» претендовал, вероятно, и С.Я. Кроль, но его экзальтированную речь против Берзина на процессе все же трудно назвать сообразующейся с реальностью.

В самом деле, справедливо ли было — хоть в малейшей степени — называть «палачом» того, кто изначально встал по отношению к троцкистам на точку зрения законности и при этом сделал им столько поблажек? (Ведь даже тех, кто умер при голодовке, трудно «списать» на Берзина). И справедливо ли причислять к разряду «ежовщины» всю эту историю, которая была ей полной противоположностью? Тем более что А.М. Бирюкову (в отличие от Яроцкого и Шаламова) был хорошо известен из документов тот факт, что даже после инцидента в суде (какой бы характер он ни носил на самом деле) приговор о применении к Кролю и его товарищам «высшей меры социальной защиты» был исполнен отнюдь не сразу, а лишь 2 августа 1937 года — после срочной шифрограммы из Москвы, от Н.И. Ежова, взбешенного, надо полагать, всей берзинской «конституционностью» и требовавшего начать немедленное исполнение его известного приказа № 00447. И разве мог как-то помешать этому директор Дальстроя, с очевидностью уже тогда (если не много раньше) попавший в опалу?!

Следует особо подчеркнуть и другой твердо установленный факт, о котором в 1998 г. написал в «Магаданской правде» А.Г. Козлов:

«В страшном 1937 году, когда на Колыме проходили массовые расстрелы, будучи уполномоченным НКВД (“высшая чекистская власть”), он не входил ни в какие расстрельные тройки, хотя по территории СССР это происходило сплошь и рядом. Об этом на него даже доносили в Москву, жаловались в прокуратуру… На одном из совещаний партактива осенью 1937 г. Берзин заявил: “К сведению всем: аресты производятся без моего ведома, и никто меня об этом не спрашивает”… Берзин уже не контролировал обстановку и, как позднее выяснилось (по его же сфабрикованному “делу”), был “сдан” своими же “товарищами”»[32].

В свете этого вывода, опиравшегося на изучение огромной массы документов, всем домыслам о Берзине, казалось бы, должен был быть поставлен конец. Тем более, что А.Г. Козлов был наиболее уважаемым в Магадане историком, и его мнение имело особый вес. К сожалению, он ушел из жизни в расцвете сил, в 2006 г., и не успел написать большого обобщающего исследования о Берзине. Такого исследования (подобного роману его однофамильца) нет, к сожалению, до сих пор. И здесь придется сделать небольшое отступление.

Вакуум, образовавшийся в последнее время вокруг фигуры Берзина, успели заполнить не только разного рода дилетанты-«энциклопедисты», но и дилетанты, так сказать, с воинствующей «демократической позицией». В последнем случае имею в виду бывшего магаданца, бывшего редактора местного издательства[33], некоторое время работавшего в Северо-Восточном комплексном НИИ Дальневосточного отделения РАН, К.Б. Николаева, который выпустил в 2011 г. в Воронеже сочинение «Жизнь и смерть Эдуарда Берзина». Уровень и направленность этого сочинения можно оценить уже по двум строкам авторской аннотации: «Эта книга выносит на свет божий то, что долгое время было скрыто от наших глаз. Талантливый латышский юноша, художник и архитектор по образованию, соблазнился чекистской службой…» Дальше — в том же «обличительно»-фарисейском духе, не только без «дифференциатора» в голове, но и, увы, без малейшего стыда — подтасовка фактов, имеющих целью представить читателям, будто чекистская служба и сгубила Берзина. Кроме прочего, книжка носит провокационный, подстрекательский характер, намекая на то, что памятник Берзину в Магадане, установленный в 1989 г., следует снести… Но «исторические» деяния филолога К.Б. Николаева на этом не закончились. Трудно сказать, на каком повороте судьбы его, бывшего правоверного коммуниста, окончившего академию общественных наук при ЦК КПСС, свело с известным бывшим лагерником и издателем С.С. Виленским. Но результат их сотрудничества известен — это выпущенные в 2012 и 2015 годах издательством «Возвращение» два тома книги «Соучастники: из архива Козлова». С учетом того, что архив Н.В. Козлова сам по себе необычайно ценен, эта акция должна бы заслужить только благодарных слов. Но — такова, видимо, расплата за слишком резкое и позднее, в преклонном возрасте, приобщение к «демократическим ценностям» — оба составителя, К.Б. Николаев и С.С. Виленский (умершие несколько лет назад), с полной наглядностью продемонстрировали здесь крайний редукционизм, скажем мягко, своей мысли. Ведь как иначе оценить название их сборников и его объяснение, сделанное в предисловии:

«Публикуемые нами документы из архива Козлова убедительно свидетельствуют, что их фигуранты (речь идет о Э.П. Берзине, И.Г. Филиппове и многих других погибших работниках Дальстроя! — В.Е.), даже если они сами не вели допросы, не пытали и не расстреливали, — все они поддерживали и укрепляли тоталитарную систему всеобщего страха и насилия. Все они убивали человеческое в людях, в том числе в самих себе. Поэтому считаем действующих лиц наших книг соучастниками государственного террора тех лет…»[34].

К счастью, сам материал сборников служит лучшим опровержением этих фальшивых «приговоров».

А нам пора вернуться к Филиппову.

Как мы помним, статья о нем в той же «Википедии» сопровождается ссылками на издания «Мемориала» о кадрах и «тройках» НКВД, а также на статью магаданского исследователя А.С. Навасардова — https://nkvd.memo.ru/index.php/Документ:Навасардов,_А._С._Деятельность_тройки_УНКВД_по_Дальстрою. Однако статья эта в самой существенной ее части сокращена, причем, оборвана на приводимой автором цитате из статьи А.М. Бирюкова, на которую дана ссылка:

«Первое заседание тройки НКВД по Дальстрою состоялось 5 сентября 1937 г. в составе: председатель — А.Г. Кожевников лейтенант госбезопасности, члены: И.Г. Филиппов, капитан госбезопасности, начальник Севвостлага и А.Ф. Малышев, лейтенант госбезопасности. А 25 октября начальнику ГУЛАГа И.И. Плинеру и начальнику 8 отдела В.Е. Цесарскому из Магадана было сообщено: “Всего поставлено на рассмотрение Тройки — 2348 человек”» (обрыв цитаты)[35].

Наверное, в этой ситуации можно только, во-первых, посочувствовать А.С. Навасардову в той части, что «Википедия» и «Мемориал» так грубо обошлись с его статьей, убрав фразу о том, что «из 2 428 расстрельных постановлений, вынесенных первой тройкой, не все были приведены в исполнение», а во-вторых, посетовать на то, что он слишком доверился А.М. Бирюкову в части присутствия фамилии Филиппова среди членов «тройки», транслируя тем самым отнюдь не очевидный факт участия Филиппова в ее заседаниях и решениях.

Дело в том, что, публикуя не раз сведения об участии И.Г. Филиппова в первой «тройке», существовавшей на Колыме в сентябре-ноябре 1937 года (до приезда «московской бригады» во главе с новым директором Дальстроя К.А. Павловым, ставшим председателем новой «тройки»), А.М. Бирюков никогда не давал ссылок на какие-либо конкретные архивные документы. Более того, в той же статье, откуда А.С. Навасардовым взята цитата, Бирюков прямо писал: «По некоторым архивным данным, которые, думается, нельзя считать полностью достоверными (но других пока нет)[курсив наш — В.Е.], в состав этой Тройки входил начальник Севвостлага капитан ГБ Филиппов».

Ту же оговорку он делал и в уже цитировавшейся нами вступительной статье к магаданскому мартирологу: «По некоторым архивным данным, которые я не могу в полной мере считать достоверными (но других пока нет) [курсив наш — В.Е.], в состав этой Тройки входил также начальник Севвостлага капитан ГБ И.Г. Филиппов»[36].

Таким образом, один из популярных магаданских авторов пускал в ход утверждение, в котором сам не был до конца уверен (!). То, что его подхватили и закрепили в качестве «факта» представители «Мемориала» и разнообразные «энциклопедисты», их нисколько не извиняет — источники по всем неоднозначным вопросам принято перепроверять, и это, как говорится, проблемы профессионализма…

У нас тоже «нет пока других данных», но для сомнений в реальном участии Филиппова в составе этой «тройки» имеются и другие основания. Прежде всего, формальные: согласно директивам Ежова и стоявшего за ним Сталина, в эти, создававшиеся в спешном порядке, карательные внесудебные органы должны были входить, кроме начальников местных УНКВД, представители партийных органов и прокуратуры. Но ни к тем, ни к другим Филиппов не принадлежал. Известно, что прокурор Севвостлага А.М. Саулеп в «тройку» не входил, и почему туда должен был попасть (вместо него?) Филиппов, непонятно. Еще более существенный вопрос: если ближайший друг Филиппова Берзин, как мы знаем, отказался участвовать в каких бы то ни было «тройках», то почему так же не мог поступить и он сам? Весь добродушный характер Филиппова (вспомним слова Шаламова), вся логика его поведения, наконец, вся его предшествующая честно прожитая жизнь — всё, вместе взятое, категорически протестует против допущения даже мысли о его участии в кровавых расправах осени 1937 года. Поэтому можно предполагать — и это, наверное, самая убедительная версия — что его фамилия была просто-напросто вписана (впечатана) без его ведома в заготовленные протоколы с сотнями имен приговоренных к расстрелу, которые наспех подписывали младшие его по званию сотрудники УНКВД — председатель «тройки», зам. начальника А.Г. Кожевников и «шестерка» А.Ф. Малышев…

В заключение еще раз вернемся к допросным показаниям Филиппова от 22 декабря 1937 г., к одному их важному пункту. После слов: «Вредительство по линии лагеря проводилось под моим и Берзина непосредственным руководством» (это, с очевидностью, изначально было сформулировано следователем) сразу идут слова, за которыми можно уловить и то, что в реальности говорил сам Филиппов:

«До декабря месяца сего года на Колыме фактически концентрационных лагерей не существовало, несмотря на то, что сюда присылались за наиболее опасные контрреволюционные преступления. Охрана лагерей была лишь формальной — сторожевых вышек не было, да и сейчас их, кроме Магадана, нигде нет (в Магадане вышки построены 25–27 ноября сего года)...»[37].

Так говорил начальник Севвостлага, которому в данном случае невозможно не верить. «Нарушение минимальных основ лагерного режима» — подчеркивали в своем акте члены московской команды, приехавшей на Колыму. Таким образом ставился крест на берзинской эпохе Дальстроя, который в 1938 г. перешел в полное подчинение НКВД.

Всем, кто привык связывать Колыму только со сторожевыми вышками и колючей проволокой, надо знать и помнить о рубежных событиях и датах в ее истории. Знать и помнить о судьбах всех тех героических и простых людей, кто пытался в неимоверно тяжелых условиях строить и развивать здесь другую жизнь, без вышек и проволоки.

А чтобы понять, чего же хотели в конце концов Берзин и его единомышленники, какую альтернативу они вынашивали в противовес репрессивной сталинской, надо напомнить об удивительном документе, составленном ими осенью 1937 г. — «Генеральном плане развития народного хозяйства Колымской области 1938–1947 гг.»: «Общая установка генерального плана — на вольнонаемное население. К 1947 г. мы должны прийти со 100% вольнонаемной рабочей силой. До этого неизбежно значительное участие заключенных…»[38].

Наверное, этот план можно назвать утопическим, не учитывавшим обстоятельств неумолимо надвигавшейся войны. Стратегам из Москвы, вероятно, многое было виднее. Но какой же «стратегией» объяснить массовое уничтожение лучших, преданнейших родине людей?

* * *

«Преступления Сталина велики безмерно» (В. Шаламов. «Вишера»).

«…Все эти мертвые — люди из ближайшего берзинского окружения. По “берзинскому делу” арестованы и расстреляны или награждены “сроками” многие тысячи людей, вольнонаемных и заключенных — начальники приисков и лагерных отделений, лагпунктов, воспитатели и секретари парткомов, десятники и прорабы, старосты и бригадиры... Сколько тысячелетий выдано “срока” лагерного и тюремного? Кто знает...» (В. Шаламов. «Как это началось»).

Здесь писателя трудно упрекнуть в гиперболизации. В справке по делу «о Колымской антисоветской, шпионской, повстанческо-террористической, вредительской организации» (все это — т.н. «общее дело Берзина»), составленной к началу лета 1938 г., отмечалось, что уже

«арестованы и осуждены 3302 заключенных Севвостлага. В их число входило троцкистов и правых 60%, шпионов, террористов, вредителей и других “контрреволюционеров” — 35%, бандитов и воров — 5%... Расстрелы заключенных проходили в Магадане, на так называемой Серпантинке, недалеко от Хатыннаха, на “Мальдяке” и других приисках Дальстроя. Причем они часто являлись массовыми, устраивались для устрашения прямо на глазах вольнонаемных работников приисков»[39].

А так называемое «личное дело Берзина» решилось в Москве. В РГАСПИ имеется протокол допроса Берзина от 25 марта 1938 г., направленный Ежовым «секретарю ЦК ВКП (б) И.В. Сталину». Из него явствует: все, что было задумано в проработанном до мелочей сценарии — от якобы раскрытых «связей» Берзина в 1918 г. с английской разведкой (Локкарт, Рейли) — через «связи» с «латышами» (Петерсом, Рудзутаком и другими) и выходом на Германию — до «связей» с японской разведкой (через «завербованного» Филиппова, который якобы отвечал за «повстанческую работу в лагерях»!) с целью обеспечить «захват Колымы Японией» — все было исполнено следователями и аккуратно легло в машинописный текст на 30 страницах[40].

Кремлевский хозяин счел этот протокол вполне убедительным.

Под списком 138 крупных руководителей, назначенных к расстрелу в июле 1938 г., в число которых вошел и бывший директор Дальстроя, стоят личные подписи Сталина и Молотова. Все обвинительные приговоры подписывал Вышинский. Выездное заседание Военной коллегии Верховного суда под председательством Ульриха проходило прямо в Лефортовской тюрьме. Следует добавить, что допрос Берзина в Лефортовской тюрьме вели следователи НКВД Ильицкий и Шнейдерман. Они применяли, как об этом говорилось позже, «запрещенные приемы следствия». Известно, что майора госбезопасности Ильицкого даже его сослуживцы называли Малютой Скуратовым…

Думается, все это еще раз проясняет вопрос о истинных палачах и соучастниках.

Вытащенный на свет, в общедоступные сетевые ресурсы, казалось бы, частный вопрос о И.Г. Филиппове и Э.П. Берзине, на мой взгляд, является не фактом заблуждений, а фактом информационной войны, ведущейся представителями неистребимого племени спекулянтов от истории.

---

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.